Kitobni o'qish: «Современная греческая проза»

Συγχρονη ελληνικη πεζογραφια

Ανθολογια

Κρατικα λογοτεχνικα βραβεια βραβειο διηγηματος-νοτβελας

2010–2018

* * *

Настоящее издание выходит при поддержке Министерства культуры и спорта Греческой Республики и Греческого фонда культуры (г. Афины) в рамках Меморандума о взаимопонимании в области литературы, перевода и издательской деятельности между Министерством культуры и спорта Греческой Республики и Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям Российской Федерации.

В сотрудничестве с Европейской ассоциацией неоэллинистов и ее президентом д-ром Василисом Сабатакакисом.

© Коллектив авторов, 2021

© Министерство культуры и спорта Греческой республики, 2021

© Европейская ассоциация неоэллинистов, 2021

© К. Климова, А. Ковалева, пер. на русс. язык, 2021

© И. Кафаоглу, сост., послесл., 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

Две антологии во имя культуры

Государственные Литературные премии являются одной из наиболее давних подведомственных программ Министерства Культуры и Спорта. С 1956 года без перерывов высшие государственные литературные награды присуждаются выдающимся деятелям словесности, что способствует распространению литературного языка и воспитанию любви к чтению. Страницы произведений, которые мы чествуем в ходе награждений, ещё пахнут типографской краской. В этот раз, впервые за всю историю программы, Министерство Культуры и Спорта осуществило издание двух антологий литературных сочинений, чьи авторы удостоились Государственных Литературных премий в течение минувшего десятилетия. Их изданию сопутствовало пожелание Министерства Культуры и Спорта: греческой литературе пора отправиться в путь за пределы нашей страны в официальном облачении государственного признания.

Первая антология содержит рассказы и новеллы четырнадцати писателей, получивших государственные премии в соответствующей номинации. Вторая состоит из стихотворений, входящих в двадцать сборников, удостоившихся награды в поэтических номинациях. На страницах антологий читатель узнает характерную картину современного литературного творчества. Он отправится в путешествие по произведениям более раннего периода и познакомится с голосами молодых прозаиков и поэтов. Он сможет составить мнение о том, как современная греческая литература подходит к проблематике нашей эпохи, когда мир меняется с безудержной скоростью. О том, как мастера слова справляются с соблазнами и вызовами современного мира. О том, как они видят человеческую природу, её страдания, страсти, надежды. Предоставим поэту сказать, «что видит он на своём веку»…

Государственные Литературные премии не являются наградами, адресованными избранному кругу людей. Мы понимаем эту программу как широкий путь для продвижения греческой книги и греческого языка. Экстраверсия современной греческой культуры – наша постоянная и давняя цель. Наша обязанность – сделать так, чтобы два изящных тома, две антологии, изданные под контролем Департамента словесности Министерства Культуры и Спорта, получили распространение на многих языках и во многих странах. Наша цель – обогатить мировой литературный процесс XXI века новыми, выразительными и тонко чувствующими, голосами греческой литературы. Мировой читательской аудитории имеет смысл познакомиться с нашей современной литературной идентичностью, отражающей социальную, культурную, идеологическую проблематику.

Д-р Лина Мендони,

Министр Культуры и Спорта Греческой республики

От Европейской ассоциации неоэллинистов

Европейская ассоциация неоэллинистов взяла на себя выполнение задачи по созданию переводов на пять европейских языков, в том числе на русский, Антологии новогреческого рассказа, в которую вошли произведения, получившие государственные премии Греции в период с 2010 по 2018 гг. Идея перевести избранные произведения новогреческой литературы на европейские языки смогла осуществиться благодаря плодотворному сотрудничеству Департамента словесности Министерства культуры Греческой республики и Европейской ассоциации неоэллинистов.

Российская ассоциация неоэллинистов, член Европейской ассоциации неоэллинистов, представленная в частности кафедрой византийской и новогреческой филологии филологического факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, издавна демонстрирует высокий уровень преподавания и научной деятельности. Кроме того члены и выпускники кафедры успешно и плодотворно занимаются художественным переводом текстов греческой литературы. На протяжении многих лет кафедра организует научные конференции, в которых принимают участие признанные ученые из множества крупных европейских университетов, что является важнейшей частью европейского образования в области неоэллинистики в целом, а также значительным частным аспектом культурного сотрудничества между Россией и Грецией. Члены и студенты кафедры известны своей любовью к новогреческой литературе и культуре, а также совместными проектами с другими университетами и культурными организациями в России, Греции и со многими другими научными и образовательными институтами. Важнейшую роль в осуществлении этой деятельности играет Фонд греческой культуры в Москве, организующий разнообразные мероприятия совместно с Российской ассоциацией неоэллинистов.

Переводчики, выполняющие переводы произведений новогреческой литературы, являются также признанными филологами-неоэллинистами, занимающимися не только собственно художественным переводом, но также и составлением научных комментариев к произведениям, будь то поэзия или проза, классическая или современная новогреческая словесность.

Д-р Василис Сабатакакис,

Председатель Европейской ассоциации неоэллинистов

Слово современным греческим литераторам

 
Родной мне дали греческую речь —
мой нищий дом на берегах Гомеровых.
Нет заботы другой кроме речи моей на берегах Гомеровых¹.
 

Одиссеас Элитис

Взяв за ориентир эти строки из поэмы «Достойно есть» нашего нобелевского лауреата, поэта Одиссеаса Элитиса, Департамент Словесности Министерства Культуры и Спорта подготовил русскоязычное издание двухтомной антологии, содержащей произведения греческих писателей, удостоившихся Государственных литературных премий в номинациях «Поэзия», «Рассказ-новелла» и «Литературный дебют» в течение последнего десятилетия. Этот период, отмеченный экономическим кризисом и его побочными эффектами в общественной сфере, неизбежно затронул и теоретическую проблематику. Что такое поэзия? Что такое литература? Очищение страстей, по Аристотелю? Историческое событие, где сжато охватываются огромные срезы, находят своё выражение расколы и формируются понятия, которые в дальнейшем формируют сознание? Инсценировка реальности посредством фантазии? Способ скоротать время и отогнать страх перед миром, кажущимся непостижимым?

Вероятно, они – все эти вещи, которые, по словам Элитиса, активируются движущей силой языка. Греческий язык на протяжении долгих лет был изгнанником в русских литературных кругах и российском книгоиздании. Уже долгие годы новогреческая литература пытается завоевать по праву принадлежащее ей место в приоритетах русских переводчиков и издателей, на витринах крупных книжных магазинов Москвы и Санкт-Петербурга, на международных книжных выставках, в предпочтениях публики. С помощью настоящей инициативы, являющейся частью более обширной программы по изданию греческой литературы на русском языке, Департамент Словесности передаёт слово современным греческим творцам с уверенностью, что plus с' est local, plus с' est universel.

В этом томе собраны произведения четырнадцати писателей, творчество каждого из которых представлено одним рассказом. В большинстве своём они относятся к разным возрастным группам, их творчество восходит к разным истокам и движется в разных направлениях. Часто их методы диаметрально отличаются друг от друга.

В контексте резких перемен, произошедших с начала десятилетия до его конца, антология отражает, в большей или меньшей степени, ландшафт недавнего литературного процесса во всём его многообразии и многозначности, и обрисовывает в нескольких штрихах пороки эпохи, способствуя диалогу об историческом нарративе нашей литературы. Одновременно с этим она выносит на поверхность проблематику поэтических и повествовательных приёмов, которая, разумеется, восходит к более раннему времени и охватывает более обширный период, чем это десятилетие.

В греческой прозе этого времени господствует homo narrans, рассказывающий истории, сочетающий частные чувства с общественным, находящимися в отношениях специфического взаимовлияния. Факт институционального премирования является гарантом качества текстов, вошедших в антологию, и даёт русской публике возможность познакомиться с уникальным в своём богатстве, самобытным и завораживающим греческим литературным «архивом».

Таким образом, этот том, как и выходящая в свет одновременно с ним антология поэзии, открывает канал связи со внешним миром, диалог с ним. Кроме того, он в очередной раз подтверждает, что деятельность читателя остаётся процессом производящим, почти равноценным деятельности писателя, по меткому наблюдению Жака Деррида. Вокруг этого тезиса, впрочем, строится вся программа «Любовь к чтению», реализуемая Министерством Культуры и Спорта.

Одна из целей настоящей двухтомной антологии – вывести в свет и отправить в путешествие до самых отдалённых уголков мира живую и актуальную литературу, способную вступить в диалог со вчерашним днём, но глядящую в завтрашний. Литературу, которая определяет себя как последнее прибежище свободы, следуя высказыванию Д. Соломоса: «разве занят мой ум чем-то иным, помимо свободы и речи?»

Сегодня, когда локальное и глобальное, национальное и инородное пересматриваются на невиданных прежде условиях, эта книга и её близнец, антология поэзии, могут многое рассказать о том, какими способами, на каких условиях и посредством каких преобразований греческая культура осуществляет себя в пределах Греции и за её пределами, а равно и о том, какой мы хотим видеть её завтра. Греческая литература обладает своим характерным голосом, своим местом в глобальном (но не глобализированном) сообществе, сохраняя свою общую идентичность или свои частные идентичности. Это литература, уходящая корнями в глубокое прошлое, как и сама история письменности, – по крайней мере, как мы её знаем, – недаром и само слово «алфавит», которое мы встречаем во множестве языков, имеет греческое происхождение.

Пожелаем ей доброго пути – теперь и на русском языке, среди русской читательской публики!

Д-р Сисси Папафанасиу, историк культуры, руководитель Департамента Словесности

Министерства Культуры и Спорта Греческой республики

Панагиотис Кусафанас
Косые истории со знаком вопроса

Государственная литературная премия Греции

Номинация «Рассказ – новелла»

2010

Издательство «Индиктос»,

Афины, 2009

(«Новоселье», сс. 9–25)

Новоселье

 
И хрип – посланник и глашатай мертвых.
 

Гиппонакт

Три года жизни посвятила Д., археолог по профессии, тому, чтобы обустроить прекрасный дом, три года для дома – это много, поскольку такая длительная преданность даже и по отношению к человеку – явление редкое и достойное восхищения. Три года исключительно на то, чтобы присматривать за рабочими и строителями, но самое главное – за инженером и архитектором: советовать, указывать и исправлять ошибки, вызванные непростительным невежеством, ошибки, вызванные безразличием, алчностью, безответственностью, за которые она, разумеется, платила из своего собственного кармана и из своей собственной души. Она глубоко ненавидела всех, кто прошел через работы в ее доме, – строителей и ремонтников, греков и албанцев, ее состарила и заставила поседеть вся эта авантюра, пропади она пропадом. Часто она задавалась вопросом, стоила ли вообще эта затея труда, а главное – потраченных ею времени и денег. Но утешалась, видя результат, и говорила, что в итоге все было не зря – дом выглядел нерукотворным, словно его не касалась рука человека. Она, конечно же, даже не пыталась рабски подражать местному архитектурному колориту, это обычно порождает чудовищные гибриды, которые Д. считала убогими; напротив, она построила современный дом, обустроив его интерьер и экстерьер по мудрыми наказам старых мастеров, поскольку, будучи приверженцем «старой школы», она была уверена: то, что мы называем «традицией», если ты способен освоить ее и превзойти «со временем и с усилием²» – как философски сказал поэт из прежних времен и обстоятельств – это единственная ступень, ведущая к современности. Итак, она мудро и умеренно использовала старые проверенные решения, большинство из которых остаются непревзойденными и по сей день, во времена силикона и всевозможных инновационных материалов, но вместе с тем и смело отвергала любой элемент, пахнущий плесенью и ведущий к деланности и притворству, каким бы старым тот ни был. Нелегкое это было дело, но постройка удалась на славу, она пришлась под лад старой «деревушки» и гармонично вписалась в покладистый пейзаж островного ландшафта, создавая впечатление, что она давно уже проросла на этом поле, словно вековая шелковица. Завалинки, дворики, разноуровневые ярусы, глиняные печные трубы, наличники, загончики и каменные кладки в саду и винограднике, деревянные навесы и живые изгороди, водоем с золотыми рыбками, старая реконструированная винодавильня с красным санторинским черепичным цементом, «давило», так называл ее дед, и даже «плавательный резервуар» (в просторечии – бассейн), в котором можно было оставить воду отдохнуть на недельку без хлорки и осветлителей и поливать ею деревца, так что совесть может быть спокойна, что ни капли воды не пропадает даром; одно к одному, как по писаному. Д., несмотря на невыносимую усталость, все время, пока строила, улучшала и исправляла, витала в облаках, так что теперь чувствовала безграничную нежность к этому дому, предельно приближенному к идее утраченной родины, а бассейн для нее был ни чем иным, как миниатюрным подобием плохо вылепленного и выжатого до последней капли моря. В довершение она воткнула еще и флаг на длинном древке над входом. «Подумать только, я такого даже на национальные праздники не делала, – заметила она, – конечно, настоящий флаг человек поднимает в ином месте, а не на балконе; но теперь, в эпоху утрат и загрязнений, с приходом туризма и начавшейся вот уже десятилетия назад глобализации – видали мы, какая от нее польза, тут уж пусть каждый толкует, как знает – сейчас, когда все стыдятся вывешивать флаги, а любовь к родным местам стала считаться минимальной ставкой на национальных торгах или провинциальностью, поднятие флага наконец-то приобрело какой-то смысл, особенно если не спускать его круглый год». Оставила, значит, Д. этот флаг как флюгер, указатель ветра и времени, вторящий своей песней свирелям тростника, что ласкали ей слух, в то время, как и ее жизнь развертывалась и развевалась вместе с флагом. Пока сегодня вечером, наполненным журчащим кристальным лунным светом, наполненном прохладой и разбрызгивающим серебро по спине, не настал час новоселья.

С одной стороны – знакомые, которые собрались, чтобы поздравить ее с новосельем и пожелать всего доброго, хоть она и не привыкла к таким многолюдным собраниям, с другой – поп со святой водой, песнопениями и ладаном («боюсь тебя я, братец мой, дух ладана бьет в нос мне³…»), который напомнил ей о безвозвратно ушедших (как бы она хотела, чтобы они сегодня были здесь!), совершенно испортили ей настроение. Она была в глубокой печали, что невозможно было скрыть. «Ну-ка, отвечай подобру-поздорову, что на тебя нашло?» Если бы она могла ответить, то сказала бы: «Иногда становится невыносимой красота вещей, домов, людей, и печально сознавать, что и она тоже есть не более чем обманчивая, временная вещь; настанет миг, и она бесшумно закроется, словно цветок гибискуса на исходе дня». Но такие мысли, конечно, неуместны в час радости, когда все вокруг жмут тебе руку и улыбаются; она знает это, да, и считает себя неблагодарной эгоисткой. Итак, она запечатывает уста и не дает ответа, но ничего не может поделать, не может сбежать от мыслей, жалящих ее, словно слепни. Ее недовольство и тревога были такими же, как тогда, когда она оказывалась перед тем, что великодушные люди называют «незатейливыми человеческими жестами», а Д., менее великодушно, но более наглядно, – «несостоятельностью души». «Поздравляем с новосельем, пусть дом будет крепким!» «Желаем долгих лет, здоровья и счастья!» – пожелания сыплются градом, но она в очередной раз убеждается в том, что одиночество среди других, то есть «одиночество в толпе», еще хуже, если сравнить его с другим, «личным одиночеством», имеющим в пособниках молчание и свою собственную утешительную прелесть. Непрошенными гостьями заявились сегодня и вальяжно расселись в глубине ее сердца черные мысли: в радостных, но тем не менее тщательно продуманных пожеланиях ее суеверная чувствительность отметила, что никто нигде не употребил слово «всегда». Да и как это было бы возможно, ведь даже в смехе, как Д. хочется верить, они видят то же, что и она? То есть семена мутного, но тем не менее неизбежного конца. Возможно, тому способствовали сегодняшние раскопки древней могилы («О, бедный Йорик!») рядом с морскими волнами, с волнами бодрствующего во сне и наяву Хроноса, который все перемелет и все сметет, пожалуй, даже и книгу, которую она читала вчера вечером и пассаж из которой настойчиво вертится у нее в голове и точит ее, все «разбухая». Там было написано: «никто не хочет ни читать о плохом, ни, конечно, жить плохо, поскольку время жалости не имеет; не знаю, обязаны ли мы Богу или природе смертью, но природа, так или иначе, получит то, что должна получить; и уж конечно мы ничем не обязаны посредственности, какую бы коллективную идею она, по ее утверждению, ни продвигала или хотя бы ни выражала». «Правду говорят, что когда „чернил становится мало, моря – больше⁴“, – бормочет Д., – действительно, книги – это моря. Сочиняя их или хотя бы строя дома, только одна тайная забота есть у человека – чтобы его не унесла иная волна, пусть он и знает, что в этом рокоте он сражается со злом и несправедливостью».

Чтобы сделать глоток прохладного воздуха и развеяться, она выходит в сад – зеленый-презеленый рай, который она высадила и обустроила еще до того, как построить дом. Она идет в одиночестве среди низеньких, но нагруженных плодами лимонных, апельсиновых, алычовых деревьев, густой мимозы, которая, как все прекрасное в жизни, с одной стороны, опьяняет своим ароматом, а с другой – кровожадно колет шипами; и, добравшись до угла сада, Д. оборачивается и окидывает взглядом дом, освещенный огнями, словно корабль. То, что предстает перед ее взором, наполняет ее ужасом: некрашеный, потрескавшийся, с гнилыми наличниками, со свисающей огромной чешуей штукатуркой дом; двор и живые изгороди поросли сорняками и диким кустарником, уже готовы обвалиться стены, глиняные трубы разворочены. Беззубой старухой, бездушным трупом дом стоял, как привидение, на фоне печального пейзажа под светом спектральной луны. Водоем, весь потрескавшийся, сухой, без влаголюбивого циперуса, или по-другому «земляного миндаля», без золотых рыбок, без Фифириса, единственного лягушонка, не выносившего одиночества и распевавшего каждый вечер, чтобы сбросить заклятье неразделенной любви, – и этот водоем зияет, словно разверстая могила. Даже земля на грядках – земля, благодаря ее трудам привыкшая любовно скрывать дела людские, защищая их от дел людских и тлена времени – «the whips and scorns⁵» – сейчас она не что иное, как дикая чаща с репейником и ракитником.

Она почувствовала себя разбитой: цветочная ваза, которая падает вниз и рассыпается на тысячу осколков, разбилась бы со звоном тише, чем тот, что прозвучал в ее голове и постепенно превратился в шум, как звук пустой ракушки, экстракт всех звуков жизни, сходящихся в закваске пространства, в засосе времени, в погружении на дно. «Знаешь, дома легко начинают упрямиться⁶» – разве не это утверждал поэт? Они упрямы со старыми, которые уходят, с новыми, которые приходят, как будто это они виноваты в отбытиях и прибытиях; но вот это вот, это уже не упрямство, а заклятая вендетта. Д. возмущается. «Как же можно это принять и смириться с таким варварством? – вопрошает она. – И можно было бы смириться, если дом бы не рушился? Уж легче ужиться с постаревшим самим собой, в которого, к тому же, ты превращается не в одночасье, как этот дом сегодня вечером, а незаметно, так что у тебя есть время переварить то, что ты зреешь, как инжир, готовый упасть на землю, согласно ритму и порядку, правящим в этом мире. Как тут развернуть нелепое знамя для заведомо проигрышного мятежа против непреложного и неотвратимого? Но и как опустить его, проклятое?» Она провела немного времени в раздумьях и вскоре, более спокойная, менее удрученная, но все еще хмурая, морщин у нее больше, чем обычно бывает в таком возрасте, она признала: «Да, человечество попалось в мышеловку, но все-таки, подумать только, если бы мы жили вечно, вечно, вечно, то пришел бы, значит, час, когда мы умоляли бы Хроноса-Мороса об освобождении, чтобы мы заснули, отдохнули, чтобы он перестал нас подслушивать. А, нет-нет-нет! Хронос должен быть долгим, а жизнь – короткой. Возможно, в этой парадоксальности и скрывается глубокий нерушимый смысл того, что с возмутительной благоглупостью люди называют „предназначением“ – особенно для тебя, изучавшей древность, это недопустимо вдвойне; ты вышла на охоту без дроби, без добычи, вместо того чтобы помнить – как там сказал поэт, как сказал? – „безумье гоняться вслед за призраком пустым⁷“? Как гоняться с воздухом за воздухом? Нет, в тысячу раз лучше Хроносу-Моросу быть хозяином и вершителем вселенной и жизни, чем делать все, что взбредет ему в голову, этом неуравновешенному человеку, который уже все профукал и если заново не обретет первородную мудрость, то у него взлетит на воздух его собственное гнездо».

Всего в пяти шагах отсюда самый прекрасный юго-западный двор со стороны гарбина, редко дующего в наших краях, поэтому и дома, ориентированные на ту сторону, словно корабли в плавании, благополучно и непреклонно несут нас сквозь все ветра, за исключением собственно гарбина; этот палубный двор сейчас качает: он то поднимается до середины неба, то пропадает в разбушевавшейся бездне, а вечером в него набилась стая пепельно-черных ворон, которые жадно клюют незнамо что. «Кар-кар-кар, а ты как думала, подруга?» – жутко галдят они, лая, словно прожорливые псы, «и у домов есть своя судьба, своя жизнь, только ненамного длиннее, чем у хозяина». Голос внутри говорит, что теперь уже она никогда больше не увидит свой дом при полном свете плывущим на всех парусах в ночи – он будет существовать только в ее фантазиях, как воспоминание, которое со временем постепенно выцветает, чтобы уступить место другой реальности, новым образам, которые в свою очередь и сами становятся о трех ногах, сбиваются в кучу, попираются, порывисто летают, словно ошметки снежных хлопьев в бурю, чтобы найти себе место, требуя справедливости. В древнем неровном танце утомленных вещей, оставленных желаний и воспоминаний самые везучие из них попляшут немного, а затем неотвратимо растают или потонут вместе с остальными, презренными, в темном озере памяти.

Утомленная, словно проработала киркой в каменоломне весь день и ночь напролет или завершила тончайшие раскопки, и вся тяжесть выкопанной земли легла ей на плечи, она не могла дождаться часа, когда уйдет последний гость, чтобы лечь. Наконец она осталась одна. Кусочки ваты, которыми она затыкает уши, спасительные в иных обстоятельствах, не могли теперь ее защитить. «Кар-кар-кар», – она отчетливо слышит карканье, проникающее сквозь вату и пронзающее ей виски. – Кар-кар, чтобы вы ни делали, последнее слово за мной, пепельно-черной фальшиво орущей вороной, долгожительницей с безграничной памятью; вы прогоняете меня камнями и криками, когда замечаете в ваших прохладных садах, в спелых виноградниках, на готовых к жатве полях; отсылаете меня пастись на свалках изобличенной во лжи надежды и ваших несбывшихся мечтаний; кар-кар, я уродливая птица, болтливая, я все болтаю, болтаю, а вы думаете, что ничего я не сказала, разгребаю когтями и клювом там, где тлен, гниль и останки, переворачиваю все с ног на голову, превращаю смех в слезы, а в кошмар – мечту; кар-кар, это я далеко прогоняю и развеиваю по ветрам нарядных певчих птиц: щегла, жаворонка и человека; так каркал мой прадед, так заявляю и я, хоть вы и делаете вид, что не понимаете моего языка. «Мое кар-кар, – говорил он вам, – это глашатай мертвых».

Археолог не произносит ни звука, однако чувствует, что убила и сегодняшнее мгновение, так же, как она убила уже столько мгновений и мигов в своей жизни: хороших, плохих, безразличных, которые, вместо того, чтобы безрассудно холить их и лелеять, она грубо толкала и расстреливала, вместо того, чтобы благодарно отдаваться течению, как морские водоросли, она меняла курс, идя против всего, что каждый миг в свою очередь требовал, чему он ее учил. «Нет у человека такого права, – думает она, – „встречи“ он назначает себе не сам; нет, не так, не так, мне нужно было быть милосердней к Хроносу, если я хотела получше его использовать». С самого детства часы, эти разношерстные надгробия человеческого времени, его прожорливые, но безупречные молотилки, подробно фиксирующие прошлое, но не ведающие, подобно человеку, о будущем, а зачастую и о настоящем, действовали на нее с каким-то демоническим очарованием, она испытывала к ним смешанные чувства восхищения и ненависти, не могла оставить их в покое, все теребила и чинила их, так что, дабы избежать мучений, часы прятались – даже сейчас она могла бы поклясться, что делали они это сами – прятались под подушками, матрасами, на дне какого-нибудь чемодана, даже в бадье, поднимавшей воду из колодца, однако ухо улавливало их предательское и насмешливое тиканье, где бы они не находились. Даже сейчас ей нравится подначивать и изводить их по мере своих возможностей, пытаясь не глядя угадать время, и странно, что хотя с годами она и утратила старое чувство времени (утром вечереет, вечером наступает день, а понедельник встречается с другим понедельником без посредства других дней), Д. становится все точнее в угадывании, отклонение не превосходит плюс-минус две минуты, и это наполняет ее диким первородным злорадством, поскольку она видит, что и у песьемордого Хроноса-Мороса есть слабые стороны, ахиллесова пята. «Пусть даже маленькая щель, трещинка в возмутительной самоуверенности этого чудовища для человека – большое и великое дело, – приходит она к выводу. – Я уже добралась до такого места, что скоро возьму курс на секунды, вот тогда и посмотрим, что скажет эта жалкая фашистская морда в ответ на мои оплеухи». Конечно, несмотря на эти маленькие победы в отдельных сражениях, Д. в глубине души знает, что война заведомо проиграна, что это часы в итоге получат возмездие за мучения: они толкают время все быстрее, все быстрее, а ей остается только упираться лбом в то, что само на нее наткнулось, а не то, что ищет она. Да какое ей вообще дело до бесцельного, тщетного угадывания? Что за дело безвременному ребенку до часов?

Нельзя вообразить более неподходящего сочетания, кроме, пожалуй, ребенка с пистолетом. Теперь, когда она может сформулировать все то невнятное, что занимало ее в детстве, она задается вопросом – может, эта необъяснимая тяга, это волшебство обязаны тому факту, что часы с их шестеренками, пружинками, колесиками и стрелочками представали перед ее взором странными инструментами тайной лаборатории, где при наличии проницательности и удачи можно опытным путем открыть лидийский камень Хроноса; только вот данная алхимия, как выяснилось, еще сложнее, чем у древних. Родители были уверены, что с такой страстью и интересом к часам девочка станет часовых дел мастером. Однако часовых дел мастером, то есть невинным и неповинным помощником в молотьбе времени, она не стала. Зато стала археологом, то есть санитаром, врачевателем и знахарем ран, которые наносит время людям и вещам; так что она находит призрачное утешение в своей жизни то в одном, то в другом, внося раскопками свою толику в неравный бой со всеми пагубными последствиями Хроноса, теперь уже пребывая в уверенности, что это не «годы приносят разумение⁸», осознание и приятие, но изучение, которое и делает время тем, чем назвал его древний поэт, – «милостивым⁹», другими словами благоприятным, благопутешествующим и кротким, особенно последнее. «Это и должно меня заботить впредь, – решает Д, – и пусть понадобится отдать остаток жизни, если нужно, на то, чтобы превратить горькую полынь в мед, а ярость – в кротость».

Луна уже клонилась к закату, когда она в изнеможении бросила взгляд на окно, где показался дымчато-синий кусочек неба, а на нем – накрепко приколоченная, кованая серебряная компания из звезд и звездочек, устроивших перекличку на утренней заре. Она вперила туда свой взор, стараясь не моргать, поскольку трепетала перед судьбой их тонкого, неосязаемого существования. Она помнит, что пока строила, чувствовала себя неуязвимой, почти бессмертной, несмотря на заботы и усталость; вероятно, из-за того, что ей необходимо было завершить «дело», отдалявшее, словно оберег, любую беду. «Может, теперь, когда я закончила работы, мне нужно начать еще какую-нибудь стройку, чтобы заговорить то зло, что бродит вокруг? И чего только не приходит человеку в голову, чем только он тешится? – смущенно изумилась она. – Пока ставишь цели и задачи, обновляешь, продлеваешь время жизни в уверенности, что нельзя уйти, прежде чем закончишь: чувство, ложное чувство, предчувствие, мания, шизофрения – как ни назови, этот спасательный круг существует, и ты за него хватаешься». Глупые детские мысли распухают и наводняют мозг; усталость и сонливость – плохие советчики, но все-таки только такие ссоры с самим собой, как она уже и раньше замечала, разоблачают и обнажают нас. «Еще одна комнатка, чуланчик, хотя бы балкончик, как те северные балкончики; теперь, когда дыхание становится все более непосильным, все более изнурительным занятием», – произносит она сдавленным голосом и добавляет, – а если еще предположить, что я по крайней мере не буду лишена удовольствия подтрунивать над ним самим: «Меня не беспокоит, что я ухожу, меня заботит только, что я не закончила дела, – скажу я ему. – Давай, приходи, когда тебе вздумается, жалкий развратный нахлебник, ты не за мной пришел, ты пришел, потому что тебе нравится, когда остаются недоделанными человеческие дела, дела всей жизни!» А потом добавила: «Да о чем я говорю? Разве я могу усмирить его руганью? Разве это то изучение, которым я решила заняться? Если уж он примет решение навредить, никому из прочих злонравных богов не придется прикладывать руку – уж лучше мне молчать в тряпочку».