Kitobni o'qish: «Константин Леонтьев»
Глава 1. Мать и сын
В семейной жизни самый важный винт – это любовь.
А. П. Чехов
Биографические книжки принято начинать с рождения главного героя, рассказа о его родителях, детстве, отрочестве. Мне хотелось отойти от этой традиции и начать свой рассказ о Леонтьеве с его вступления во «взрослую» жизнь, с отъезда на Крымскую войну. Но первоначальный план дал течь: кораблю повествования не хватало парусов, оснастки, компаса, карт – всего того снаряжения, которым снабжают человека именно в детстве, в родном доме. Ведь на формирование леонтьевского характера огромное влияние оказала мать и созданная ею атмосфера в калужском имении Кудиново, где он вырос. Леонтьев мать обожал, но и побаивался: нрав у Феодосии Петровны был крутой и вспыльчивый. Все ее дети – а Константин был последним, седьмым по счету – перед матерью трепетали. Говорят, один из старших сыновей, горячо любимый ею Александр, даже в тифозной горячке по дороге домой в полубреду-полуяви сокрушался, что может огорчить маменьку, посмев заболеть…
Нрав был фамильной чертой. Отец Феодосии Петровны, Петр Матвеевич Карабанов (1765-1820-е), был неистов во всем: плакал от понравившихся стихов, но мог быть свирепым с провинившимися крестьянами, а в семейных отношениях и вовсе слыл самодуром. Однажды он чуть не задушил свою тихую жену, Александру Эпафродитовну, прямо в присутствии их старшей дочери Фенички, будущей матери героя нашего повествования. Позднее внук Константин дал ему такую характеристику: «развратен до преступности, подозрителен до жестокости и жесток до бессмыслия и зверства». В то же время, дед давал внуку поводы и для гордости – Петр Матвеевич был способен на благородные и высокие порывы. «Слуга Государю и Отечеству преданный», он не только принял участие в войне 1812 года, но и обучил, обмундировал и вооружил на свои средства роту ополченцев.
Семейные предания сохранили два показательных случая: когда Петр Матвеевич отстегал знакомого помещика арапником, узнав, что тот специально отдал в военное ополчение негодных ни на что дворовых, а второй – о том, как он замахнулся саблей на губернатора, стоило тому усомниться в правдивости карабановских слов… Гены деда проявились во внуке – не менее преданный слуга Государю и Отечеству, Константин Николаевич через несколько десятков лет, не задумываясь, отхлестал плеткой французского консула за непочтительный отзыв о России и о нем самом как русском человеке…
Неистовый Петр Матвеевич женился 24 лет от роду на дочке костромского помещика Александре Эпафродитовне Станкевич, Сашеньке. Она была хороша собою, обладала характером незлобливым и тихим, умом не отличалась, необузданности мужа побаивалась, а он на ней не раз свой гнев и срывал, – мог и поколотить. Бог дал чете Карабановых четверых деток – трех дочек и сына Владимира, дослужившегося до генерала и нажившего солидное состояние. Семья жила в Смоленской губернии, где Петру Матвеевичу принадлежало два имения.
Старшая дочь, Феодосия Петровна (1794-1871), получилась похожа на отца – и внешне, и характером: была умна, горда, вспыльчива и любила настоять на своем. Видя незаурядные способности девочки, родственники и знакомые с трудом уговорили Петра Матвеевича отдать дочь учиться в Екатерининский институт благородных девиц. Хотя две младшие дочери Петра Матвеевича уже учились в институте, а брат был помещен в Горный корпус, Феничку, которая была любимицей жены, он отдавать в учение отказывался: чтобы досадить жене, да и из-за упрямства.
В Екатерининский институт принимали детей небогатых дворян (девушек из более обеспеченных или знатных семей посылали в Смольный институт). Сироты учились за государственный счет, за остальных же платили родители или «покровители». Такая «покровительница» была и у Фенички – Анна Михайловна Хитрово, урожденная княжна Кутузова-Смоленская, дочь замечательного русского полководца М. И. Голенищева-Кутузова и фрейлина Их Императорских Высочеств. Мужем Анны Михайловны был генерал-майор Николай Захарович Хитрово, оставшийся в истории Москвы: он был славен тем, что через 12 лет после пожара 1812 года выкупил у московских погорельцев земли, расчистил их и подарил городу. Место это стало называться Хитровской площадью, на которой расположился знаменитый московский рынок Хитровка.
Знакомство Карабановых с Хитрово, произошло, видимо, сразу после войны с Францией, – Петр Матвеевич был назначен командиром небольшого отряда подвижной милиции и, после заключения мира, получил приказание привести свой отряд в Петербург, где пути Карабановых и Хитрово пересеклись. Именно Анна Михайловна содействовала принятию Фенички в институт, куда девочка мечтала попасть вслед за сестрами. Петр Матвеевич вовсе не был беден, но считал затею с Екатерининским институтом ненужной выдумкой, потому Хитрово сделала так, что отец до самого выпуска Фенички из института думал, что дочь обучается там за казенный счет, – так поводов для возражений против отсылки Фенички в Петербург у Петра Матвеевича не осталось. На самом же деле, за Феничку тайком платила Хитрово.
Феничка провела в институте пять лет – видимо, лучших в своей жизни. Надо сказать, что со временем между «благодетельницей» – молодой, доброй, немного легкомысленной дамой, болтуньей и разносчицей светских сплетен1 – и серьезной, обладавшей тяжелым характером Леонтьевой завязалась настоящая дружба, которая продлилась вплоть до смерти Анны Михайловны. Леонтьева не раз навещала Анну Михайловну и в Москве, и на ее петербургской квартире, и в калужском имении. Приезжал вместе с матерью и Константин, причем на него особое впечатление производили аристократические манеры и изящество Анны Михайловны, отличавшие ее даже в преклонном возрасте.
Покровительствовала институту императрица Мария Федоровна, супруга Павла I, которую Феничка боготворила всю свою жизнь. Императрица считала, что девочек надо воспитывать так, чтобы из них выходили хорошие матери семейств, поэтому теоретическими познаниями девичьи головки не перегружали. Институтки учили закон Божий, светский этикет, занимались танцами и рукоделием, впрочем, присутствовали в программе и математика с историей. Полученного институтками образования было достаточно для того, чтобы стать гувернанткой или домашней учительницей, если мечты о замужестве не сбывались.
В новом трехэтажном здании, построенном по проекту архитектора Джакомо Кваренги на набережной Фонтанки, вновь прибывших девочек экзаменовали. Для поступления требовалось знание французского и русского языков, основных молитв, умение переписывать тексты из книг на французском языке, складывать и вычитать в пределах ста. Феничка выдержала экзамен с блеском. Ее подстригли «в кружок», «бельевая дама» сняла с нее мерку для пошива форменного зеленого камлотового платья с фартуком и пелериной, и потекла ее институтская жизнь.
Порядки в Институте напоминали армейские: подъем в 6 утра, обтирание холодной водой до пояса, молитва, утренний чай с сухарями, уроки, обед, прогулка, уроки, ужин, приготовление заданий, молитва, сон… Но Феничка быстро привыкла к новому месту, да и подружки появились – самой любимой стала княжна Прасковья Прозоровская, чья кровать стояла в дортуаре рядом. Училась Карабанова очень хорошо, – на ее фартуке постоянно красовались банты-кокарды, которые давались успешным ученицам, танцевала еще лучше, да и на обязательных уроках гимнастики получала похвалы. Со временем она даже стала «метрессой» – так называли отличниц, натаскивающих по поручению классной дамы отстающих учениц («мовешек»).
Феничка (которую в Институте стали величать Фанни) мечтала остаться здесь, в Институте, навсегда – она была согласна стать скромной «пепиньеркой»2, а со временем, возможно, классной дамой… Но в последний год обучения появилась надежда и на блестящую светскую жизнь: во время своих визитов в Институт вдовствующая императрица Мария Федоровна выделила Фанни из других воспитанниц, обласкала ее. Зашла речь о том, что великая княжна Анна Павловна сделает Фанни своей фрейлиной. На виду, при дворе, красивая и умная девушка могла бы сделать выгодную партию. Но ни мечтам о светской жизни, ни более скромным надеждам стать классной дамой в Екатерининском Институте сбыться было не суждено, – Петр Матвеевич потребовал, чтобы дочь возвращалась домой.
Поплакав, в феврале 1811 года 17-летняя Фанни отправилась из Петербурга в смоленское имение Спасское. Она застала дома те же дикие сцены и слезы матери, но за неистовством отца повзрослевшая дочь впервые смогла разглядеть благородную и гордую душу. Легче от этого Фанни не стало: атмосфера дома ее угнетала, она пыталась защищать мать, которая стала казаться ей лицемерной и ограниченной, и даже спорила с отцом (хотя, как признавалась сама позже, «так под жилками и тряслось»). Спустя годы Феодосия Петровна описывала себя в то время как угрюмую и самолюбивую девицу, тосковавшую по оставленной петербургской жизни. Но когда в соседнем имении решили устроить бал, девушка приняла приглашение с радостью.
Бал удался: в залах было много людей, ярко горели свечи, местные красавицы демонстрировали наряды, играла музыка. Среди толпы гостей Фанни выделила голубоглазого стройного красавца с вьющимися волосами, отлично танцевавшего, грациозного, с прекрасными манерами. Он покорил ее, когда по просьбе собравшихся спел, аккомпанируя себе сначала на фортепьяно, а затем – на гитаре. Красавец тоже обратил внимание на девушку: он приглашал ее на один танец за другим. Во время мазурки Фанни поняла, что влюбилась. Хотя она только что узнала имя молодого человека – Петр Борисович Леонтьев, ей казалось, что они были «век знакомы».
Фанни попросили сплясать «русскую». Сердце девушки зашлось от волнения – все смотрели на нее в ожидании, но, когда музыканты заиграли по ее указанию «По улице, по мостовой», бывшая институтка не ударила в грязь лицом: собравшиеся гости были в восторге и упросили ее станцевать еще раз. Но и после второго раза многие гости кричали: «бис!». Запыхавшаяся Фанни не знала, как быть. Танцевать в третий раз? Тут брат понравившегося красавца, Николай Леонтьев, с обожанием глядя на раскрасневшуюся девушку, сказал полушутя-полусерьезно:
– Еще третий раз, и я застрелюсь!
«Третий раз мы не сплясали, и, на беду мою, он не застрелился», – напишет постаревшая Феодосия Петровна. Беда же ее заключалась в том, что Николай Леонтьев посватался к ней и в конце этого же года получил одобрение Петра Матвеевича: тот был согласен отдать свою гордую и своевольную дочь за Николая.
В феврале 1812 года состоялась свадьба. Николай Борисович Леонтьев (1784 – 1839) был на 10 лет старше жены. Молодой муж обладал приятными чертами лица, был искренне влюблен, – отвращения у Фанни он не вызывал, хотя она была разочарована: Николай проигрывал брату в ее глазах, да и чин у него был маленький – всего-навсего отставной унтер-офицер (прапорщик), уволенный из гвардии по Высочайшему повелению «за неприличные его званию поступки». И по-французски Николай говорил с ошибками, и книжек читать не любил, да и ленив был… Позднее, в своем автобиографическом романе обожавший мать Константин Николаевич описал похожую ситуацию в жизни некой Евгении Никитишны, любившей одного брата, но вышедшей замуж за другого, Дмитрия Егорыча: «ей… не было возможности перенести вдруг все чувства на жениха. Но не нравиться, как муж, Дмитрий Егорыч, при своей красоте и тогдашней любезности, едва ли мог. И она скоро страстно привязалась к нему»3.
Фанни больше узнала о своей новой семье. Леонтьевы оказались не менее древней фамилией, чем Карабановы, но увы, к 18 столетию некогда славный род стал мельчать и вырождаться, хотя еще прадед Константина Николаевича, Иван Петрович Леонтьев, дослужился до генерал-поручика. От брака с Александрой Ивановной, урожденной Толстой, у него было пятеро сыновей. Все сыновья стали военными, кроме одного – Бориса Ивановича, деда нашего героя, дослужившегося до коллежского советника (что соответствовало чину полковника в армии) и порадевшего во славу отечества, хотя его послужной список выглядит довольно пестрым – то он отвечал за народные школы в Калужской губернии, то был советником в губернском управлении, то стал судьей Совестного суда. Три его сына – Сергей, Петр и Николай – приняли участие в Отечественной войне 1812 года. Ведь через несколько месяцев после свадьбы беременная Феодосия Петровна проводила молодого мужа на войну против «врага всемирного» – так тогда называли Наполеона.
Муж Фанни записался в калужское ополчение, в казачий полк. Учитывая предыдущую службу в лейб-гвардии, его сделали батальонным адъютантом. Эти обязанности Николай Борисович исполнял вплоть до июня 1814 года, когда вышел Манифест о роспуске ополчения. Наград он, в отличие от двух своих братьев4, не заслужил, но долг выполнил честно. Во время войны у Леонтьевых родился старший сын. Феодосия Петровна оставалась с родными мужа в Ростове, Николай же вместе с ополчением ко времени рождения первенца был на Прусской границе, но выпросил отпуск и приехал в Ростов ко времени родов, – волновался за любимую Фанни.
Выйдя в отставку, Николай Борисович несколько месяцев провел в фамильном имении, а зимой 1814 года поступил на службу – стал земским исправником Мещовского уезда Калужской губернии. Должность выборная, но желающих ее занять было немного – содержание на ней полагалось небольшое. Молодые жили в Извьялове, в поместье свекра, Бориса Ивановича, что несколько снижало их расходы. Но если у Фанни в девичестве и бывали мечты о богатой жизни, то реальность быстро заставила от них отказаться. Здесь, в Извьялове, у Леонтьевых родились еще дети, вместе с «военным» первенцем их стало пятеро – Петр, Борис, Анна, Владимир и Александр5. А в 1820 году, после смерти Бориса Ивановича, разросшаяся семья Леонтьевых перебралась в имение Кудиново, доставшееся Николаю по завещанию отца, – неподалеку, в том же Мещовском уезде.
Деревянный просторный господский дом, к которому вела липовая аллея, два заросших кувшинками пруда, разделенных плотиной, большой сад на 12 десятинах, речка Выгорка с серебряной плотвой… Крепостных было немного, земли обрабатывались по старинке, доходов имение приносило мало. «Выросшая на восьмистах дедовских душах, мать вышла по воле родителей, – без всякой любви к жениху, и, почти не зная его, стала жить замужней женщиной и воспитывать детей на семидесяти душах запущенного мужем и вовсе не доходного Калужского имения»6, – писал позднее Константин Николаевич.
Действительно, его отец хозяйствовать не умел и не любил, во всем полагался на вороватого приказчика, разговоры о том, «сколько копен стало на десятине» заставляли его скучать, а укоры жены лишь портили настроение… Феодосия Петровна была вынуждена заниматься с детьми сама – на гувернеров и учителей денег у Леонтьевых не было. Вот тут-то и пригодились ей институтские тетрадки, полученное образование и строгий характер. Дети учились, трепетали перед матушкой, но и любили ее. Удивительное дело! Даже при недостатке средств повзрослевшей Фанни удалось создать в Кудинове атмосферу «благородного дома» – с книгами, игрой на фортепьяно, французской речью, разговорами о Корнеле и Расине. Феодосия Петровна поддерживала в имении строгий порядок, все комнаты были украшены ее рукой, в гостиной летом всегда стояли цветы, зимой же курились благовония… Растолстевший и облысевший Николай Борисович, никогда особым умом и склонностью к изящному не отличавшийся, все чаще вызвал у Фанни лишь презрение. Дело усугублялось его неспособностью достойно обеспечить семью.
Вскоре после рождения шестого ребенка – дочки Александры в 1822 году – отношения супругов совсем испортились. В результате очередной семейной размолвки Николай Борисович переписал Кудиново на Феодосию Петровну. Леонтьев теперь стал зависим от жены; как написал он сам при внесении своих детей в дворянскую родословную книгу: «имения недвижимого за мною нигде не состоит». От хронического безденежья это мало помогло, – дела были расстроены сильно, быстро положение поправить было нельзя. Дело на этом не закончилось: крутая нравом Феодосия Петровна и вовсе прогнала мужа жить во флигель. В одном из романов Константина Леонтьева одна из героинь тоже прогоняет мужа во флигель – за измену с прачкой. Возможно, что-то похожее произошло и в семье Леонтьевых. Во всяком случае, отселен Николай Борисович во флигель был навсегда, – дети видели его редко, и участия в их воспитании он не принимал.
Помощь пришла неожиданно: от вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Произошло это удивительным образом: через 15 лет после окончания Екатерининского института Феодосия Петровна узнала о приезде императрицы в Калугу. Она тотчас поспешила в губернский город и уведомила о себе императрицу через княгиню Оболенскую. Удивлению скептически настроенных родных не было предела: императрица вспомнила ее и захотела принять! «Я плакала от умиления»7, – рассказывала Феодосия Петровна.
Спустя некоторое время Леонтьева получила приглашение на коронацию Николая I, а в Москве императрица назначила ей прием, где лично представила бывшую воспитанницу Николаю. Увидев императрицу, Феодосия Петровна упала на колени, не пожалев белого муслинового платья с пунцовой вышивкой. Государю же она поклонилась в пол… Чувства восхищения и преклонения были искренними, – до конца жизни она боготворила Романовых. Николай I по указанию матери обласкал не только саму Леонтьеву, но и ее сына, пообещав зачислить его в Пажеский корпус, – она приехала в Москву вместе со старшим, 13-летним Петром. «Благодетельница» Анна Михайловна Хитрово, помня о бедности подруги, прислала Феодосии Петровне 200 рублей на обмундирование сына. Со временем Петр стал гвардии капитаном, а с 1847 года – надворным советником, директором шпалерной мануфактуры, рассказ же Феодосии Петровны о приглашении ее на коронацию стал частью семейных преданий – об этом случае знали и вспоминали все родные.
Надо сказать, что и следующий сын Феодосии Петровны, Борис, через год был зачислен в Пажеский корпус – безо всяких на то прямых прав (сын изгнанного из гвардии прапорщика и бедного помещика вряд ли имел основания для обучения в таком учебном заведении), но по особой милости императрицы Марии Федоровны. Двое других братьев Константина также были устроены по распоряжению Николая I в военные учебные заведения, а сестру, уже после смерти Марии Федоровны, определили в тот самый Екатерининский институт (пансионеркой ее величества), где училась Феодосия Петровна.
Неудивительно, что потрет Марии Федоровны висел в кабинете матери Леонтьева, причем не в ряд с остальными портретами, а над ними, сверху, на почетном месте. Леонтьев писал позднее: «Я не стану выдумывать и уверять, что я часто размышлял о царской фамилии и любил ее членов вполне сознательно и в те ранние годы мои…, но могу сказать, что монархическим духом веяло… в Кудиновском доме, и чрезвычайно сильная моя любовь к моей в высшей степени изящной и благородной, хотя вовсе не ласковой и не нежной, а, напротив того, суровой и сердитой матери, делала для меня священными тех людей и те предметы, которые любила и чтила она»8.
В Кудиново у Феодосии Петровны был свой кабинет – «Эрмитаж», самая изящная и щеголеватая комната в небогатом доме. «…Эта комната казалась мне лучше всех; в ней было нечто таинственное и мало доступное и для прислуги, и для посторонних, и даже для своей семьи»9, – вспоминал Леонтьев, описывая этот часто запертый на ключ кабинет. Окна в сад, обтянутые материей стены, цветы в вазах, граненый графинчик с духами, полосатый трехцветный диван в нише, книги… На стенах кабинета портреты – дети, государыня и еще три посторонних человека, которых Феодосия Петровна считала самыми близкими своими друзьями и благодетелями.
На одном портрете был изображен молодой генерал «в латах, орденах» – Иван Сергеевич Леонтьев, двоюродный брат изгнанного во флигель мужа. Он умер 45-летним мужчиной в расцвете сил еще до рождения Константина, но тот с уважением относился к его памяти, помня рассказы Феодосии Петровны о том, как блестящий родственник не раз помогал их семье. Судя по всему, Иван Сергеевич восхищался красотой и умом Фанни, считая, что кузену незаслуженно повезло с женой. В Кудиново стояла подаренная им полупрозрачная белая ваза, которая озаряла комнату таинственным романтическим светом, если внутрь нее опускалась горящая свеча. Тогда на вазе заметной становилась надпись: Elle ne s’eteindra qu’avec la vie10.
На втором портрете – превосходной копии с акварели Э. П. Гау – была изображена пожилая дама в белом чепце с розовыми лентами – покровительница, Анна Михайловна Хитрово. Фанни изредка удавалось выбраться из дома, чтобы повидать благодетельницу своей быстро пролетевшей юности. Добрая, разговорчивая, наделавшая огромное количество долгов светская дама была той ниточкой, что связывала Феодосию Петровну с былым миром. Со временем, в воспоминаниях, этот мир стал представляться ей блистательным, – тем дороже были те, кто по-прежнему жил в нем. Отдав свою дочь Александру обучаться в Екатерининский институт, Феодосия Петровна приезжала в Петербург, чтобы навестить ее и вдохнуть воздуха своей молодости…
А на третьем портрете был изображен один из соседей – Василий Дмитриевич Дурново. На акварели кисти известного художника Василий Дмитриевич был изображен цветущим мужчиной лет тридцати с небольшим в модном светло-коричневом сюртуке, золотых очках. Слегка вьющиеся на висках волосы, тонкое красивое лицо с нежным румянцем… В 1883 году Константин Леонтьев, размышляя о своей судьбе, напишет: «Отец мой (Василий Дмитриевич Дурново) умер в 1833 году. – Я его, конечно, не помню»11.
Константин Леонтьев не любил своего «официального» отца – на фоне благородной и изящной матери непомерно толстый, обрюзгший и ничем не примечательный отец не удовлетворял его развитому эстетическому чувству. Он отзывался в своих воспоминаниях о Николае Борисовиче не слишком почтительно: «отец мой был из числа тех легкомысленных и ни к чему не внимательных русских людей…, которые и не отвергают ничего, и не держатся ничего строго… Отец был и не умен, и не серьезен»12. Разумеется, такое мнение о Николае Борисовиче отчасти отражало отношение Феодосии Петровны к мужу. В записках, которые постаревшая женщина оставила после себя, есть повторяющийся мотив: «Девицы! Когда вы возьметесь за ум…? – то есть не будете выходить замуж!»13 Для умной, независимой, обладавшей сильным характером Феодосии Петровны замужество и даже материнство стали не радостью, а долгом, в том числе, из-за того, что она не уважала своего мужа. По мнению боготворившего мать Константина, тот был недостоин Феодосии Петровны «ни по уму, ни по нравственным свойствам, ни по воспитанию, ни даже по наружности»14.
Совсем другое дело – Василий Дмитриевич Дурново! Знатный дворянский род, богатство, привлекательная внешность, блестящее образование… Конечно, красивый и богатый отец нравился Константину Леонтьеву гораздо больше неудачника из флигеля. Подтвердить или опровергнуть мнение Леонтьева о своем происхождении не представляется возможным, хотя косвенные доказательства версии отцовства Дурново все же имеются. К моменту рождения сына супруг уже много лет обитал во флигеле, да и не похожа была рассудительная и жесткая Феодосия Петровна на сентиментальную девицу, которая стала бы всю жизнь хранить записки постороннего ей человека: в «Эрмитаже» не только висел подаренный ей соседом портрет, но хранилась и «реликвия» в деревянной урне – вышитая разноцветная бабочка со сделанной рукой Феодосии Петровны надписью: «embleme de m-r Dournoff». Там же лежала записка, написанная Дурново в ответ: «il l'avait avant de vous avoir connu»15. А в 1829 году, когда Кудиново чуть не продали с публичных торгов, спасло имение вмешательство Дурново, – он погасил долги Феодосии Петровны. Впрочем, Кудиново еще не раз закладывалось, выкупалось, закладывалось вновь… Увы – хроническое безденежье сопровождало Константина Леонтьева с самого детства.
За несколько лет до смерти Дурново Феодосия Петровна и ее сосед посадили в кудиновском саду два дубка – один был назван его именем, другой – ее16. Через несколько лет после смерти Василия Дмитриевича дуб, названный в честь Фанни, засох. Действительно, после смерти Дурново Феодосия Петровна изменилась – как будто какая-то часть ее души тоже умерла. Она вспоминала Дурново до самой смерти и, постарев, описала историю с двумя дубками, закончив ее горькими словами: «…а жизнь-то, жизнь моя! Становится невыносима; ни физических сил; – ни моральных; – ни утешения; – ни подпоры; – пора!!! А каково же и умереть одной, не имея при себе милого по сердцу человека»17.
Константин родился раньше срока, 13 января 1831 года, семимесячным. Роды протекали тяжело. Но уже на следующий день ребенка крестили в церкви Рождества Христова в селе Щелканове – поблизости от Кудинова. Крестными стали старшие дети – брат Александр и сестра Аннушка. Ребенок был очень слаб, и если бы не тетка Екатерина Борисовна (младшая сестра Николая Борисовича Леонтьева), которая нянчила Костиньку днем и ночью, он вряд ли бы выжил. Тетушка души в мальчике не чаяла и баловала его, как могла. Она была горбатой, своей семьи не имела, жила в Кудиново приживалкой, и Костинька стал для нее предметом обожания.
Была и няня Матрена – безграмотная и «несколько злая», но умная женщина из дворовых. Мать принимала гораздо меньшее участие в жизни сына, пока тот был мал: она не слишком любила грудных детей. Феодосия Петровна кормила Константина грудью сама (как и остальных детей), но младенцем он не раз «переезжал» – она назначала ему разные комнаты в доме подальше от ее спальни, потому что Костя слишком громко и много плакал. Люльку переносили, и горбатая тетка с няней переселялись из комнаты в комнату следом за малышом. Одно время они жили даже в бане! Став взрослым, Константин не забывал о старой тетушке, пытаясь выделить ей хоть что-то из своих скудных средств… Сохранился и ее небольшой портрет карандашом, который Леонтьев выполнил с любовью. Но все-таки солнцем его жизни была мать, которая уделяла ему тем больше внимания, чем старше он становился. «Я так ее любил и так охотно на нее любовался!» – вспоминал Леонтьев.
Вся жизнь мальчика вращалась вокруг Феодосии Петровны. С ней были связаны и его первые религиозные переживания: «Помню картину, помню чувство, – писал позднее Леонтьев. – Помню кабинет матери, полосатый, трехцветный диван, на котором я, проснувшись, ленился. Зимнее утро, из окна виден сад наш в снегу. Помню, сестра, обратившись к углу, читает по книжке псалом: «Помилуй мя, Боже!», «окропивши мя исопом и очищуся; омыеши мя и паче снега убелюся. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит!» Эти слова я с того времени запомнил… И когда мне было уже 40 лет, когда матери не было на свете, когда после целого ряда сильнейших душевных бурь я захотел сызнова учиться верить и поехал на Афон к русским монахам, то от этих утренних молитв в красивом кабинете матери с видом на засыпанный снегом сад и от этих слов псалма мне все светился какой-то и дальний, и коротко знакомый, любимый и теплый свет. Поэзия религиозных впечатлений способствует сохранению в сердце любви к религии. А любовь может снова возжечь в сердце угасшую веру»18.
Феодосия Петровна была женщиной верующей, но ее религиозность носила скорее нравственный характер: она считала, что помощь ближнему важнее поклонов в церкви. Впрочем, она молилась утром и вечером, и запомнившаяся Константину картина зимнего утра как раз и была связана с такой обязательной молитвой, – мать молилась с 16-летней Александрой, приехавшей из Екатерининского института домой. Но к обедням Феодосия Петровна ездила редко, да и то не в свой приход, а в соседний, – там церковь была изящнее и чище. Леонтьев вспоминал: «Дом наш, вообще сказать, не был особенно набожным домом»19. Молитвам Константина научила не мать, а та же горбатая тетушка Катерина Ивановна.
Зато навсегда осталась в памяти Константина совместная поездка с матерью и Катериной Ивановной в Оптину Пустынь, – мальчика заворожили тишина и покой монастырской жизни, отталкивание от земного и несовершенного. Леонтьев заявил матери, вернувшись домой:
– Вы меня больше туда не возите, а то непременно останусь там навсегда.
Мысль о монастыре возникала его в голове и позднее, в юношестве. Во всяком случае, леонтьевский герой из первого автобиографического романа «Подлипки», Володя Ладнев, рассуждал о любви удивительнейшим для юноши его лет образом: любовь приводит к «душному браку», в котором мешаются скука, сострадание, дети, «бедные проблески последней пропадающей любви». «О, Боже мой! Не лучше ли стать схимником или монахом, но монахом твердым, светлым, знающим, чего хочет душа, свободным, прозрачным как свежий осенний день?» Разумеется, молодого Леонтьева подобные мысли посещали под влиянием семейной жизни, что была у него перед глазами: задыхающаяся от такой жизни мать, которая была заточена в «душном браке», где не только «бедных проблесков любви», но и сострадания-то не осталось. Впрочем, альтернатива в виде монашеской жизни все равно была необычна для томящегося в ожидании первой страсти молодого человека. Видимо, хотя религиозная вера пришла к Леонтьеву гораздо позже, уже в детстве и юности он испытывал в ней потребность, – всю жизнь он искал того, что могло бы стать духовной основой жизни.
С влиянием матери связан и «эстетический инстинкт», столь характерный для Леонтьева. Феодосия Петровна, несмотря на крайне стесненные средства, всегда стремилась к тому, чтобы жизнь в Кудиново была красива и изящна. Пусть ее «Эрмитаж» был обит дешевой бумажной материей (на другую денег у нее не было), зато комната была декорирована с большим вкусом. Даже из какого-то чулана под лестницей Феодосия Петровна смогла сделать таинственную нишу – самое уютное место в своем кабинете, где так любил находиться ее сын. Для него изящество и красота жизни тоже стали значить чрезвычайно много, – уже с детства он даже людей оценивал по тому внешнему впечатлению, что они производили на него.
Костя рос в женском обществе: Николай Борисович обитал во флигеле, старшие братья были помещены в различные учебные заведения, – его окружали мать, тетка, сестра. Они его наряжали, завивали мальчику волосы, душили одежду. Мальчиком он был женоподобным, любил примерять матушкины шляпки, называя себя в них: «Я сейчас мужская женщина». «Все детство он провел в деревне, но его воспитывали так по-женски, что он долго не знал, что значит ездить верхом»20, – описывала его детство Мария Леонтьева, племянница и очень близкий ему человек. Правда, к нему для игр был приставлен крепостной мальчик, чуть старше его. Лет с шести Костя полюбил играть с ним в «островитян»: изображая дикарей, они сражались с врагами за своей остров в «сажалке»21. До этого же все его окружение было женским. Даже в куклы (которым он давал совершенно фантастические имена) он играл скорее по девчачьему «канону».
