Kitobni o'qish: «Традиции & Авангард. №4 (11) 2021»
Традиции & Авангард № 4 (11) 2021 г.
© Интернациональный Союз писателей, 2021
* * *
Проза, поэзия
Рита Грузман
Родилась и выросла в Москве. По образованию – учитель. Начала писать рассказы несколько лет назад.
В 2020 году состоялись публикации в журналах «Новый Свет» и «Артикль».
Актриса
Рассказ
В августе шестьдесят восьмого советские танки подошли к границе Чехословакии. Грохот гусениц мы слышали тихой закарпатской ночью в пионерском лагере поселка Свалява. Но разве нам было до этого? Было нам по пятнадцать, и то лето оказалось летом влюбленностей под шепот шоколадных крыльев бабочек, дурманящих запахов хвои, прозрачных ягод белой черешни и конфет «Чернослив в шоколаде».
Там я и приобрела Наташку Волынскую. Это была любовь с первого взгляда. Она стояла высоко, на балконе, в расклешенных джинсах-самострок, которые смотрелись на ней как фирменные, и в синей штапельной с высоким воротом блузке в редкую белую полоску. Хрипловатым голосом с милым малороссийским акцентом она приветствовала новеньких, а повязанный у ворота модный галстук из той же блузочной ткани кивал, покачиваясь на ветру. Смуглая матовая кожа загадочно отсвечивала чем-то розовым, искрились на закате густые темные волосы и белели не очень ровные зубы.
На ночь она облачилась в атласную пижаму, утром переоделась в замечательно заграничный короткий комбинезон, и в пять, после ужина, я уже следила за ней неотрывно, боясь пропустить новое перевоплощение. Всё было сшито по последней моде из польских, чешских журналов или куплено на львовском толчке. Так в Москве вообще никто не одевался, даже мои одноклассницы, дети выездной номенклатуры.
Всё в Наташке было особенным: и то, что она чистила зубы зубным порошком с содой, и то, что полоскала волосы каким-то специальным раствором, после чего долго пахла лавандой и укропом, и то, что всё время улыбалась без причины. После моих московских одноклассниц – смурных и потливых, закованных в коричневые формы с черными фартуками, – она казалась мне заграничной штучкой, свободной певчей птицей с бирюзовыми переливчатыми перьями. Нет, петь она не пела, вернее, горланила как бы в шутку только одну украинскую песню «На каменi ноги мию…», зато тараторила без конца, рассказывая невероятные истории. Все они сводились к тому, что ей суждено стать актрисой.
«Все Волынские были певцы и актеры. Куда же от этого денешься…» – громко и театрально вздыхала она. Так обычно заканчивался рассказ про папашу, который был изгнан бабушкой из-за распутного образа жизни и низкого заработка. Наташка постоянно рассказывала папину историю и всегда романтизировала, каждый следующий раз добавляла всё новые детали, пришептывала, закатывала глаза, сворачивала губы дудочкой.
Старший Волынский был, как теперь говорят, плейбоем и служил каким-то младшим офицером в танковой дивизии. Там он руководил хором, играл на аккордеоне и пел. Его знали многие женщины Львова. Когда наша вожатая, желеобразная ленивая тетка, узнала, что Наташка – дочь того самого Волынского, то плотоядно улыбнулась и почему-то стала рассказывать нам, девчонкам, как у кого-то там обнаружили в том самом месте какие-то мандавошки.
Папаша Волынский родился в Польше на границе с Чехословакией в семье богатых евреев. Его дяди были оперными певцами, многие в семье музицировали, пели и играли в театрах. Когда пришли немцы, четырнадцатилетнему Борису, единственному из всей семьи, удалось скрыться. Он как-то добрался до советских и остался с ними – сначала отступал, потом наступал. Сыном полка, запевалой, а потом и сержантом. Добрался до Львова, бывшего польского Лемберга, и там понял, что в Чехословакию ему возвращаться незачем. Ничего не осталось, никого нет.
От непутевого красавца папаши получила Наташа свою красоту и четкое осознание своего предназначения – она обязательно станет актрисой, в этом ни у кого не было сомнений. Особенно у бабушки Ядвиги – суровой, немногословной женщины с военной выправкой.
У бабушки, которая стала одновременно и дедушкой, и папой, и воспитательницей, и домоуправительницей, было трое «детей» – хрупкая Наташка, прозрачный брат ее, Сережа, и их ангелоподобная мама Эльвина. Мамино имя прямо в точку – она была похожа на Мальвину из сказки и как будто всё время ждала, чтобы кто-нибудь ее спас.
Мужеподобная бабушка зорко следила за здоровьем, диетой и внешним видом членов семьи, всех своих «детей», в число которых до изгнания входил и папаша Борис Волынский. Она даже скопила немалую сумму на преподавателя вокала для него, но зять не оправдал надежд. Теперь все чаяния были направлены на Наташеньку. Самодельные натуральные кремы, полоскание волос, отбеливание зубов и регулярное взвешивание – всё для того, чтобы придать ей наилучший товарный вид при поступлении в московский театральный вуз. Она спала на жестком, то есть на досках. Говорили, у нее очень серьезное искривление позвоночника, и вообще такая практика необходима для хорошей осанки.
Время расцвести еще было – до поступления оставалось два года. И все эти два года мы с ней были неразлучны: десятки писем с нарисованными цветочками и сердечками, телефонные звонки, даже телеграммы – «привет тчк приезжай тчк жду тчк». Я хранила ее письма десять лет. Даже сейчас могу представить ее почерк. Она писала мне, кто на нее посмотрел и что подарил, что сказала бабушка, чем болеет брат Сережа, и сетовала, что опять нет горячей воды. И, конечно же, мы делились переживаниями, которые тогда казались драмами и даже трагедиями, посвящали друг друга в тайны первых влюбленностей. Каждое ее письмо заканчивалось пожеланием поскорее приехать в Москву и стать актрисой, а также непременно тремя жирными восклицательными знаками.
Был ли у нее талант? Она-то сама была в этом уверена.
Не сомневался в этом и руководитель самодеятельного театра, то ли Фишер, то ли Гольдберг, влюбленный в нее по уши. Он думал, что Наташе прямой путь в театральный институт, там она превратится в большую актрису. Она, конечно, забудет Фишера/Гольдберга, но зато его будет греть мысль, что именно он ее открыл. Может, когда-нибудь знаменитая актриса Наталья Волынская упомянет львовский самодеятельный театр и его, режиссера.
Два года подготовки к поступлению бабушка выказывала чудеса экономии и копила деньги с особым рвением. Девочку надо было одеть как следует, чтобы она ни в чем не нуждалась и не попала в плохую компанию. По поводу того, что необходимо беречь «девичью честь», бабушка твердила с малолетства, и для Наташи это была главная заповедь.
И вот сидит моя подруга на моей кухне и тараторит – рассказывает, кто курил с ней во дворе Щукинского, как одна старуха в приемной комиссии смотрела на ее ноги, как она впала в ступор и забыла конец басни, и как это было мило – строгие экзаменаторы улыбались, и что все в курилке говорят, она-то уж точно поступит.
А потом, когда никто не оценил ее таланта и красоты, ей пришлось снять комнату где-то на выселках. Ну точь-в-точь как в знаменитом фильме – подработка на почте, уроки сценической речи, зима в легких «львовских» ботинках, ангины с осложнениями и потерей голоса, простуды с отвратительными лихорадками на губе, борьба за роли в полуподвальной театральной студии очередного непризнанного гения.
Иногда она подолгу жила у меня дома, и бабушка звонила из Львова каждую неделю, несмотря на их скромные бюджеты – гордую нищету. Бабушка Ядвига просила приглядеть за Наташенькой, и мы всей семьей приглядывали, пока она не находила очередную подругу-мошенницу, поклонницу муз, и та ее обязательно обставляла. Я с нетерпением ждала еженедельные сводки о ее московских приключениях, сочувствовала, радовалась, отогревала. Особенно любопытны были мне в мои шестнадцать лет рассказы о том, как она в который раз ускользнула от домогательств очередного влюбленного – ведь она по бабушкиному наказу берегла «девичью честь».
В ту субботу мы собирали Наташку на важное свидание с настоящим актером. Я с гордостью надела на нее свой кулон – золотая ажурная ракушка, а внутри маленькая жемчужина. На ней был выходной шелковый блузон цвета чайной розы, она благоухала духами «Жди меня», светлая перламутровая помада зазывно блестела на обветренных губах. По Наташкиным словам, тот актер оценил талант и фактуру львовской красавицы и обещал познакомить с нужными людьми.
Около двенадцати хлопнула дверь подъезда, ну а потом тишина. Я побежала открывать, предвкушая ночь увлекательных рассказов, а после – волшебных снов. Наташка стояла, облокотившись о косяк – без пальто. Розовый блузон разорван наискосок от ворота-стойки до груди. В одной руке она сжимала цепочку с кулоном-ракушкой, в другой – маленькую жемчужину. Наутро она тихо ушла. Без рассказов, без слез, без обещаний.
После долгих скитаний по московским углам, череды сомнительных связей и нескольких тщетных попыток поступить в театральный (любой: от Щуки до ГИТИСа) Наташка – подавленная, обманутая и обворованная такими же неудачницами, как она, только гораздо более ушлыми и бессовестными, – вернулась во Львов. У бабушки и мамы она отогрелась, отъелась и некоторое время питала душу воспоминаниями о том, как любила актера Хмельницкого, как однажды он обратил на нее внимание, когда мы с ней ждали его у актерского подъезда после спектакля Театра на Таганке.
Место рядом с Фишером-Гинзбургoм было уже занято ее подружкой, и Наташка вышла за кадрового военного, которых во Львове водилось много. Мужа послали в Египет, он был из «этих», так называемых военных консультантов. Вот так – мечтала в Москву, в театр, а получилось в пустыню, в гарнизон. Оттуда она написала мне длинное письмо, что сил нет, пол каменный, холодный, для ее здоровья непригодный, жизнь заграничная ничем, кроме покупок нескольких золотых колец и цепочек, не балует. По приезде из заморской командировки семья поселилась в отдельной квартире, родила сына, и Наташка с военным развелась.
Перед моим отъездом из России она специально приехала в Москву прощаться – была непривычно скованна и виновато улыбалась. Она протянула мне коробку конфет «Чернослив в шоколаде» и прижалась влажной теплой щекой.
В начале девяностых мне позвонила приятельница из Еврейского агентства. Она поведала, что к ней на прием приходила будущая репатриантка, назвалась моей близкой подругой и очень скоро прибудет в Израиль. И вот Наташка с мамой и сыном в Иерусалиме. Вместо роскошных, блестящих каштановых волос – дешевые пергидрольные кудряшки, точно такие же, как у мамы. Профессия – мать-одиночка. Работать даже не пыталась. Всё болела, болела… Какими-то загадочными болезнями. Причем каждый раз чем-то разным. С ходу подцепила какого-то худого дядьку турецкого происхождения, довольно солидного возраста, но не тут-то было. Не знала она наших местных евреев. У него жена, дети, дюжина родных и двоюродных.
Через две недели она сообщила мне хриплым голосом, что вместе с турком подцепила какую-то гадость типа хламидий. Дальше – хуже. Наташенька лежала в постели в маленькой комнатке с холодильником и плитой в хостеле для социальных случаев. Изредка она вылезала, накручивала желтые волосы на бигуди и выходила в свет с очередным ухажером. Мама заняла место бабушки – бегала по уборкам, вела всё хозяйство, приносила Наташеньке свежие овощи и фрукты с базара. Сын рос в хостеле среди таких же обездоленных, непристроенных матерей-одиночек, их детей и вечно ворчащих пенсионеров.
А потом случилась большая неприятность – их разоблачили. Готовясь к отъезду, Наташка купила липовые документы – мол, папаша Волынский помер, а мама как вдова имеет право на репатриацию. Денег у них и там совсем не было, вот и купили что-то очень плохого качества. Прошло несколько лет, пока мама смогла получить все права, а я совсем потеряла их из виду. Один раз я позвонила, узнала, что все живы, получили государственную квартиру, сдают одну комнату студентам – «без этого не прожить, ведь я не работаю, болею» – у сына всё хорошо, «отмазался» от армии.
Лет через десять Наташка увидела меня по телевизору и решила, что я важный человек, а значит, пришло время чего-нибудь у меня попросить. Она просила вернуть ватные одеяла, которые ей торжественно выдали в качестве подарка от американских евреев при вселении во временное социальное жилье, а она тогда отдала мне их на хранение. Одеял не было – они долго лежали в моем подвале, подгнили, и я их выбросила. На том и расстались. Искатели приключений, точнее, искатели новых источников дохода, мы прожили пятнадцать лет в Америке, а перед возвращением решили съездить на традиционное развлечение бывших советских – слет бардовской песни, который я обозвала «пионэрским лагерем». Мачтовые сосны вперемешку с колючим кустарником стерегли зацветшее, почти превратившееся в болото озерцо, редкие стайки комаров, очумевшие от репеллентов разных мастей, нестройные голоса доморощенных менестрелей…
Поздно вечером на ярко освещенной сцене появилась смуглая красивая девушка в вышиванке и хрипловатым голосом затянула украинское танго. «Гуцулка Ксеню, я тобi на трембiтi…» – я невольно замурлыкала под нос эти слова припева, единственные, которые знала из всей песни. И тут вдруг поняла, что Наташка поселилась во мне давно и навсегда, что она никогда никуда не уходила, ей было хорошо и спокойно со мной, а мне – радостно и уютно с ней.
* * *
«На каменi ноги мию…» – доносится из радио в машине звонкий женский голос. Это в Израиле-то! Наверное, по заявкам радиослушателей, как говорили раньше: у нас теперь много радиослушателей с очень разными предпочтениями. Я паркую автомобиль на щербатой грязной площадке возле кладбища. Местный опытный попрошайка, заслышав такую музыку, не решается подойти сразу. Уже полгода как мы вернулись из Америки, и я еще не была на папиной могиле. Я всегда смеюсь – надо же, какой папе достался «домик» с видом: высоко на горе, крайний, фронтальный ряд, и оттуда открывается роскошный вид на Иерусалимские горы. Справа лежит какая-то Лилечка, одетая в черный мрамор с выгравированной лилией и длинной эпитафией в стихах. А слева на самом простом стандартном памятнике написано только имя «Наташа» и две даты. В стороне от пыльных камней с красными прожилками валяется засохший букетик, перевязанный розовой ленточкой. И еще цветная фотография, вот удивительно – это у нас уж совсем не принято. Болезненный румянец на смуглой коже, белые-пребелые кривоватые зубы. Улыбается – вот она, я, актриса!
Полина Жеребцова
Родилась в 1985 году в Грозном в русско-чеченской семье. В 1994 году начала вести дневник, в котором фиксировала происходящее вокруг. Пережила в Грозном обе войны, была ранена.
В 2002 году начала работать в одной из грозненских газет журналистом. Публиковалась в различных СМИ в республиках Северного Кавказа, в журналах «Знамя», «Большой город», «Дарьял», «Отечественные записки», «Медведь» и других изданиях.
Автор нескольких книг, в том числе: «Дневник Жеребцовой Полины», «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994–2004 гг.», «Тонкая серебристая нить». Проза переведена на несколько европейских языков. Лауреат международной премии имени Януша Корчака, финалист премии Андрея Сахарова «За журналистику как поступок».
«Тюкины дети» – роман, основанный на документальных дневниках Полины Жеребцовой за 2006–2008 годы. Его события разворачиваются вслед за ставропольской сагой «45-я параллель», опубликованной в журнале «Традиции&Авангард» (2019, № 1–5).
Тюкины дети
Документальный роман (продолжение)
Седьмого января Марфа Кондратьевна уехала на «христианскую квартиру» и увезла с собою всех детей, якобы для молитвы. Ульяне и Любомиру она с утра не разрешила пить и есть, сказав, что иначе Бог их не услышит. И поскольку детей не было, а Лев Арнольдович самостоятельно караулил разбушевавшуюся Аксинью, я отправилась на прогулку в лес. Недалеко от дома была полянка, где разлапистые сосны росли полукругом. Я начала медитировать: забирала энергию и вдыхала ее. Обратно я шла минут пятнадцать, но, когда вышла к домам, поняла, что передо мной незнакомый район.
– Что это за улица? – спросила я прохожих. Такой улицы я не знала.
– Какой это район?!
– Чертаново.
Никакого логичного объяснения у меня не было. Но пока я блуждала по заснеженным тропкам, в моей голове родился план. Для его реализации требовалась поддержка детей и Льва Арнольдовича. Вернувшись к вечеру, я застала домочадцев у телевизора и объявила, что научу их мыть посуду.
Лев Арнольдович сходил в ларек за моющим средством, и я выдала каждому по губке.
– Обслуживать вашу компанию трудно. Я и так работаю с утра до ночи, а мыть за собой чашки и тарелки – комильфо, – сказала я.
Тюка от возмущения задрожала. Глафира запротестовала:
– Мы никогда этого раньше не делали!
– Лиха беда начало! – ответила я.
– Мы москвичи! – заявил Христофор. – У нас другие права!
– Кто тебя учит так говорить?
– Мама!
– На войне вы сразу загнетесь. Надо всё уметь: раны перевязывать, еду готовить, посуду мыть. Буду вас наставлять! – пообещала я. – А теперь – вперед и с песней!
Марфа Кондратьевна опрометью умчалась. А дети согласились потереть губкой тарелки и чашки. Взамен я пообещала купить младшим зубные щетки, потому что зубы они не чистили. Никогда.
К рождественскому ужину, который в отличие от всего мира в России устраивают седьмого января, пожаловали гости: вдова погибшего в Чечне правозащитника Пестова и ее семнадцатилетняя дочка. Про таких говорят: «блаженные люди». Они шепеляво молились и без конца курили сигареты. Я угостила их, наскоро пожарив оладьи.
– Мы христиане, мы праведники, – без конца повторяли они.
Грузная пожилая женщина и ее стройная дочка были одеты бедно, но опрятно. Они, как и Марфа Кондратьевна, любили походы в церковь и признались, что там иногда бесплатно кормят. Лев Арнольдович предложил гостям выпить, они оживились и даже зааплодировали.
– Аргентинское! Насыщенное! Дымные ноты! – сказал хозяин дома, разливая по стаканам вино.
Христофор и Любомир носились поблизости, кричали, прыгали, хлестали вдову и ее дочь вешалками для одежды и резиновыми динозаврами и бойко хватали с чужих тарелок оладьи.
Аксинья пару раз выбежала к нам в костюме Евы и сплясала. Зулай спряталась в уборной и не показывалась.
Вдова Пестова спросила:
– Полина, вы совсем не притрагиваетесь к алкоголю. Знаю, что на чеченской земле это грех. Но как вы тут с ума не сошли на трезвую голову? Одна из нянек умом тронулась! Всего восемь месяцев в доме Марфы Кондратьевны проработала! Так жаль девушку…
– После войны в Чечне меня трудно чем-то поразить! – ответила на это я.
Гости и Лев Арнольдович заливисто расхохотались.
Вдова Пестова пожаловалась на невестку, поминая ее недобрыми словами, а после попросила меня почитать стихи, что я и сделала, по возможности отгоняя Христофора от гостей. Поняв, что побить вешалками их не получится, Христофор набросил отцовский ремень на горло Маты Хари.
– Послушай, Завоеватель, – сказала я, – раз ты говоришь, что веришь в Бога, сейчас же прочитай молитву! Прогони демонов, которые учат тебя совершать гадости! Он озадаченно посмотрел на меня и убежал из кухни, оставив кошку в покое.
Когда гости ушли, я намекнула Льву Арнольдовичу, что у детей должен быть авторитет:
– Вы отец. Пора заняться воспитанием, потом будет поздно.
Лев Арнольдович ответил:
– Мне небо давно с овчинку! Довела меня окаянная Тюка! – после чего отправился посреди ночи к непризнанному поэту на десятый этаж, прихватив с собой бутылку коньяка.
В субботу – свой первый выходной – я пешком отправилась на ближайшую почту, расположенную за три остановки от дома. В отделении работали приветливые сотрудницы, они посетителей не гоняли, и мне удалось посидеть в тишине несколько часов.
С почты посчастливилось дозвониться до мамы, и выяснилось, что автобус, на котором она ехала из Ставрополя в Бутылино, сломался. Мама преодолела девять километров: шла сквозь январский буран пешком. В бараке ее ждала промерзшая насквозь комната, стекла в ней покрылись инеем изнутри. Коммуникации, несмотря на многочисленные просьбы, не подключили. «Только с первого апреля. Баста!» – заявили в администрации.
У мамы замерзли ноги и руки, пальцы опухли от сырости. Чеченцы, поселившиеся на окраине села, узнали, что у односельчанки нет отопления. Принесли ей термос с горячим чаем и пышки с сыром. Звали жить к себе, но она не смогла оставить собак и кошек.
– Ты деньги получила? – спросила я.
– Какие это деньги? Копейки! – отмахнулась она. – В следующий раз жду реальную помощь!
Обрадовавшись, что мама не сдается, я отправилась в центр, побродила по Пятницкой, знакомой мне по книге Леонова о Пашке-Америке. Полюбовалась на величественные здания Москвы и ее соборы с золотыми куполами.
Николя улетел в Канаду, и, чтобы вспомнить его, я купила ментоловые сигареты. Курить не курила, но сама пачка возвращала меня в то время, когда мы дружили.
Вернувшись, я обнаружила, что никто, кроме меня, не заправил за собою постель – одеяла и подушки валялись на полу. Никому в голову не пришла мысль сложить их хотя бы в общую кучу. Несколько подушек обмочили кошки, но ни взрослых, ни детей это нисколько не смущало.
Едва я завела разговор о беспорядке, Лев Арнольдович меня перебил и начал вспоминать, как справлял прошлый Новый год:
– Пошел за шампанским с детьми. Аксинья стала беситься в магазине, открыла несколько банок консервов, наелась, а затем на кассе нас обсчитали на пятьсот рублей. Заметил я недостачу на улице!
– Почему же вы не вернулись за деньгами? – удивилась я.
– Я гордый! Это всё Аксинья виновата! Нечего было баловаться, – пояснил Лев Арнольдович.
Поманив меня за собой, Христофор в коридоре объяснил:
– Папа – врун! Нас не обсчитали, деньги он на винишко припрятал! Папа в магазине мирно разговаривал, а на улице побил Аксинью.
– А ты что сделал? – спросила я.
– Отбежал подальше! Я его боюсь. Он говорит-то интеллигентно, а исподтишка может и ударить.
– Христофор, хватит папу сдавать, – сказала Глафира.
От юной девушки шел смрадный запах. Мне удалось затащить ее в ванную.
– Включай воду и мойся, – потребовала я. – Ты уже чешешься, Глафира!
Поняв, что сбежать ей не удастся, Глафира покорно вздохнула и открыла кран.
Любомир, вскарабкавшись на кухонный стол, декламировал:
Россия родная,
Какая краса!
Нам всем из нее
Убираться пора!
Рядом с маленьким поэтом урчал котенок Чубайс. Лев Арнольдович похвалил сына, а затем сказал:
– Много лет я мечтаю уехать в Израиль. Там умеют обращаться с инвалидами, там Аксинья не пропадет.
Но Марфа Кондратьевна не разрешает нам выехать. Все дети записаны на нее.
– Пойдите в посольство, объясните ситуацию. Еврей вы или не еврей? – сказала я.
– Это мысль! – вдохновился Лев Арнольдович, прислушиваясь к шуму, доносившемуся из гостиной: Мата Хари с наслаждением штурмовала елку, старинные игрушки летели во все стороны и звонко бились о паркет.
– Кто-то нам в дверь просунул конверт! – заметила Ульяна.
– Наверное, это Дед Мороз с опозданием подарок принес, – обрадовался Любомир.
Увы, всё оказалось куда прозаичнее. Текст письма гласил:
«Бессовестные вы люди! Мы живем рядом с вами долгие годы и до сих пор не знаем, за что нас так люто покарал Господь! С вами нас объединяет общий коридор, в котором всегда полно вашего хлама. Коридор запущен до крайней степени и обгажен вашими кошками. Вы визжите и орете круглосуточно, бьете в стены и топаете как слоны. Пусть Новый год пробудит в вас желание к чистоте и порядку! Ваши измученные соседи».
Кот Мяо Цзэдун выглядел сконфуженно, напрудив у соседской двери.
– Ну-ка, брысь отсюда! – шикнула я на него.
Пожилая соседка, выглянув из своей квартиры, потребовала от Льва Арнольдовича убрать за питомцем.
– Идите вы! – выругался Лев Арнольдович, недовольно косясь на письмо.
В ответ соседка вспомнила его мать и бабушку дьявола, а потом приписала семью Тюки к древней профессии.
Морозными январскими вечерами Марфа Кондратьевна не могла посещать любимые всей душою правозащитные митинги – боялась простуды. Сгорбившись, она сидела на кухне и утирала слезы, разглядывая прохудившуюся тонкую клеенку на массивном столе. Родившая детей в солидном возрасте, защитница прав человека никак не могла сообразить, что от нее требует супруг. Лев Арнольдович хотел уюта и вкусной еды – его желания были стары как мир.
Из перепалок между супругами всплывали картины прошлого. Лев Арнольдович в одиннадцатилетнем возрасте приполз домой на четвереньках, но у самого подъезда понял, что неведомая сила забирает его в открытый космос.
– Я сопротивлялся! Бился с инопланетным врагом! Утром соседи нашли меня в собственных нечистотах, а кругом – вырванная с корнем трава и сломанные кусты. Я хватался за них! Я смог остаться на Земле! – пояснял Лев Арнольдович.
– Меньше надо было «Тройной» одеколон пить! – хмуро отвечала Марфа Кондратьевна.
– Чтобы мальчишки в школе считали меня ботаником?! – возмущался ее бородатый супруг.
В призывном возрасте он попал в сумасшедший дом.
– Я сымитировал шизофрению, начитавшись нужной литературы! Я не хотел воевать! Но меня упрятали надолго, и мне реально сорвало кукушку от убойных препаратов…
– Ты буйнопомешанный! – не сдавалась Марфа Кондратьевна.
– А ты редкостная замараха! – огрызался он.
Как бы там ни было, дети у пары получились энергичные, красивые, каждый со своей идеей. Любомир слушался старших, любил пококетничать, пострелять глазками. Ульяна отличалась рассудительностью, любила комиксы. Глафира демонстрировала равнодушие ко всему, кроме книг. Даже когда родители проклинали друг друга, она не отрывалась от чтения, перелистывая страницу за страницей. Аксинья любила нагишом танцевать под музыку, а Христофор гневался на весь мир и порой хватал швабру или хворостину, чтобы отлупить родителей и больную сестру.
Лев Арнольдович, выяснив, что я в свой выходной гуляла с детьми и убирала дом, а Тюка ничего не делала, наговорил ей немало оскорбительных слов, а потом почему-то вспомнил про мой дневник.
– Пригрели змею! Теперь-то ее дневник образами оживет! – заключил хозяин дома.
– Коварная чеченская змея пишет что-то по ночам! – со слезами в голосе пожаловалась ему Марфа Кондратьевна.
– Честное слово, дневником не издам, переделаю в роман, – пообещала я из общего коридора, решив навести там порядок. – Главное, сами себя не выдайте по глупости.
Правозащитники насупились.
– Да кто ее опубликует! – махнула рукой Тюка. – Нянька с претензией на гениальность!
– Тоже верно. Нам бояться нечего, – согласился с супругой Лев Арнольдович.
– Военные дневники спрятала?! Почему мне не отдала?! И кстати, таких тетрадок, что писали люди в войну, пруд пруди. И никому они не нужны! Валяются по фондам и конторкам, как корм для мышей! – крикнула мне Марфа Кондратьевна.
– Дневники – это важный документ! – я молчать не стала.
– Кому они в Москве нужны? Детям зад намывай! Место свое не забывай!
– И за котами убирай да помалкивай! – поддакнул супруге Лев Арнольдович.
Зулай вихрем промчалась из уборной в гостиную, поддерживая снизу огромный живот.
Лев Арнольдович, достав из тайника бутылку коньяка, отхлебнул и продекламировал:
– Врагов победили мы слева, и справа, и сверху, и снизу. Теперь нам хана!
Дети прижались к стеклу лоджии, разглядывали взрывающиеся павлиньими хвостами фейерверки – у кого-то из соседей с Нового года остались петарды. Для этого им приходилось взбираться на горы из мешков мусора, лыж, дырявых сапог, покрышек, сломанной мебели.
Лев Арнольдович открыл кухонное окно (лоджия соединяла зал и кухню) и, взобравшись на подоконник, сочинил на ходу:
– Наш сосед патриотичен. Не пингвин, с балкона зрящий, он, как гордый буревестник, воздает хвалу дядь Вове, президенту президентов, запуская прямо в небо огнедышащие струи…
Петарды взрывались прямо под окнами, не было никаких специальных площадок, и, несмотря на поздний вечер, грохотало как в войну. Из подвала многоэтажки доносился детский плач, но любителям шума было всё равно, что там живут трудовые мигранты с малышами. Народ жаждал веселья.
Во втором часу ночи, лежа на шкафу и слушая скорбные постанывания Зулай, я думала о жизни. Писатели сочиняют фантастику, а можно описывать всё, что происходит реально, это куда более захватывающе. Например, вполне стоило написать о том, как Марфа Кондратьевна изощренно вредила собственным детям. Чтобы дети не улеглись спать в десять вечера, она нарочно раззадоривала их, сбивая настроенный мною ритм. И тогда в общем шуме вела телефонные переговоры с диссидентами.
– Полина, вызови скорую помощь, – попросила Зулай. – Кажется, началось.
Скорая приехала быстро. Марфа Кондратьевна была настолько занята правозащитными делами, что наотрез отказалась ехать с Зулай. Лев Арнольдович спал на раскладушке, от него разило коньяком.
– Полина, если всё закончится благополучно, я с ребенком сюда не вернусь. В Москву приехала племянница, поживу у нее, – охала Зулай.
– Всё будет хорошо! Храни тебя Аллах! – прокричала я вслед скорой, а соседка Лариса, выскочившая на шум в подъезде, перекрестила машину.
Разбудили меня Ульяна и Любомир, стуча по шкафу кулачками:
– Полина, мы голодные!
Я отправилась на кухню в надежде что-нибудь отыскать, но ничего не нашла. В углу прихожей валялся пакет из-под вермишели, которую Аксинья сжевала без всякой варки. Глафира, обложившись кошками, читала книгу на диванчике, не вникая в происходящее.
– Мы есть хотим! – присоединился к брату и сестре Христофор.
Я отвлеклась на телефонный звонок.
– Зулай родила девочку. Она в реанимации, я звонила в роддом, – сбивчиво сказала Лариса в трубку.
Я подергала ручку двери, ведущей в кабинет Тюки:
– Нужно ехать в роддом, Марфа Кондратьевна.
– Не выдумывай, Полина! Отлежится и придет, если негде будет ночевать. Меня от важных дел не отвлекай! – рыкнула она.
– Продуктов в доме нет. – Я не уходила.
– Нечего было плов с курицей наготавливать! То бананы, то яблоки им подавай! На пирожки куда меньше средств уходило. Ладно! Позови-ка Льва. Выделю ему тысячу рублей, пусть на рынок сходит, – распорядилась Тюка.
Дверь она так и не открыла.
– Ты, Полина, хочешь, чтобы родители нас нормально кормили! Наивная! Ты знаешь, что каждый раз на день рождения и Новый год мы получаем от мамы и папы «сиамскую розу»? – рассмеялась, отложив книгу, Глафира.
– Какую розу? – не поняла я.
– Это фигура из трех пальцев! – Глафира сложила кукиш и поднесла его к своему лицу.
– Скажи спасибо, сестрица, что хоть не из одного! – вставил Христофор, покосившись на отца.
Лев Арнольдович кряхтя опустился на четвереньки и тщетно пытался отыскать в коридоре, рядом со стиральной машиной, свои носки.
