Kitobni o'qish: «Про Сашку Васильева»

Как же объяснить, хотя бы выразить, чем хорош мой бедный крестник?

Н.Л. Трауберг

И видит Бог, история русской культуры без него как-то не полна.

Томас Венцлова

Кем это сказано? может быть, мной?

«…Главным классом в обществе товарного производства является так называемая «творческая элита», а не «пролетариат». Впрочем, в буржуазном обществе оба они, так сказать, страдают: рабочий класс эксплуатируется, а творческая элита маргинализируется. Тем не менее, именно последняя, представленная богемой, есть единственно революционная часть общества. Только богема может уничтожить деление времени на «рабочее» и «свободное». Причем как первое, так и второе является «пустым». Время отдыха имеет такое же качество, как и рабочее время, скорее – имеет то же отсутствие качества. Досуг есть такое же надувательство, что и труд. Таким образом, «свободное использование времени» есть главный способ и инструмент революционной практики…»

От издателя

Саша Васильев…

Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел – до мая 1990 года.

Похороны Венедикта Ерофеева.

Отпевание в храме Ризоположения на Донской улице.

В углу церковного двора, у пирамиды из нескольких ящиков портвейна, – человек в белом кителе с золотыми эполетами – (адмиральском?), – распахнутом на голой груди, наливает всем жаждущим.

Сразу догадался – это Васильев.

После поминок, покуролесив, как положено, по ночной Москве, небольшой компанией (человек 5–6) заночевали в доме Татьяны Артемьевой-Кузьминой.

Утро.

Вдохновенное похмелье.

В «белой» гостиной, за белым роялем в ослепительном, белоснежном пеньюаре, красавица-хозяйка наигрывает Генделя.

Неожиданный звонок в дверь, и… входит Васильев. За ним – «оруженосец» с двумя тяжеленными сумками, погромыхивающими стеклом. Достаёт 3 бутылки коньяка и ставит на стол. Минут 10 общения.

Оценка ситуации – а она не критическая, – среди гостей двое молодых людей, не пьяных и при деньгах.

С согласия компании забирает 2 бутылки (где-то они гораздо нужнее) и отбывает – «обходить дозором владенья свои».

Впечатление – высокий полёт, высший пилотаж!

Алексей Плигин

Наталья Трауберг
1928–2009

Переводчик

Шушка¹

Шёл 1946 год, я кончала второй курс.

Весна была прекрасна, как в XII веке, которым мы тогда и занимались. Кенозис Петербурга особенно оттеняла самая ранняя листва. Второго апреля, до листвы, я испытала то крайне животворящее чувство, о котором так замечательно написала Алла Калмыкова в 3-м номере. Длилось оно ровно четыре года, а снится мне – и теперь.

Ещё до весны и, тем более, листвы к нам переехала Марья Петровна, моя бабушка. Оккупацию она провела на Украине, до встречи с нами дедушка не дожил (разрыв сердца), а комнату она пока что потеряла. Я помню, как встречала её в феврале и как, почти сразу, хотя – дома, она стала спрашивать меня, читала ли я Потебню и, кажется, Шахматова. Вот она, учительница словесности! И ведь с 1918 года не преподавала – не могла в безбожной школе.

Словом, бабушка переехала и вскоре подружилась с тёщей Георгия Васильева («Чапаев»), бабой Лизой. У той был ещё некрещёный внук шести с лишним лет. Добрая, весёлая и прелестная Елена Ивановна, его мама, в Бога отчасти верила, но в церковь не ходила. Баба Лиза с моей бабушкой договорились крестить младенца Александра. Почему крёстной выбрали меня, ещё не дожившую до восемнадцати лет, просто не знаю.

Пошли не «к нам», в Князь-Владимирский собор у Тучкова моста, а «к Пантелеймону», причины тоже не знаю; неужели решили, что, чем дальше, тем безопаснее? Крёстного хотели найти, но оказалось, что (кроме Г. Н., то есть родного отца) крещёных мужчин двое – Москвин и Черкасов. То есть не просто крещёных, а ещё и таких, которым можно довериться. Но всё же воздержались.

Пошли; я порхала от радости и гордости, Шушка вряд ли что-то понял. Нас угостили опасной советской газировкой, и я стала мечтать, как буду исключительно хорошей крёстной.

Однако баба Лиза резонно воспитывала его сама, сочетая полное попустительство с благочестивыми назиданиями. Нет, она не была служанкой двух господ. В ней чувствовалась подруга меньшевичек (скажем, она курила), а так, бывшая жена хирурга, любительница Лескова и, как ни странно, Хармса, она была просто диккенсовской старушкой (моложе нынешней меня, это уж точно!). Марья Петровна, нежно её полюбившая, всё-таки поджималась, когда она рассказывала при Шушке, какие он сочинил стихи. Одни я помню:

 
Ах, как неловки
Божьи коровки!
То ли дело муравьи
Или двуутробки.
 

Внезапно скончался Георгий Николаевич, и Елена Ивановна, Шушка, баба Лиза уехали в родную им Москву. Бывая там, я бывала и у них, но вряд ли духовно влияла на крестника. Елена Ивановна стала печатать на машинке; позже это был и самиздат. Она снова вышла замуж, но, после долгих объяснений, разошлась с мужем-композитором. Повторялось это три раза. Она очень хотела быть счастливой.

Томас Венцлова говорил о ней на своём вечере в музее Ахматовой: «Анну Андреевну Ахматову я встретил впервые в начале 60-х годов, то есть очень поздно. Жил я тогда в Москве, снимал комнату у замечательной по-своему женщины, ныне уже покойной, – Елены Ивановны Васильевой. О ней можно было бы долго и отдельно рассказывать. Она подрабатывала тем, что перепечатывала самиздат – не только самиздат, но, в частности, и самиздат. Однажды она по просьбе Анны Андреевны перепечатала её статью “Пушкин и Невское взморье”, и я должен был отнести этот текст автору».

В комментариях к той же книге О. Е. Рубинчик пишет: «Отдельнова-Васильева Елена Ивановна (около 1912 – 1988 или 1989) – по образованию юрист, но по специальности почти не работала. Жена поэта М.А. Светлова, затем – режиссёра, сценариста Г.Н. Васильева, одного из создателей фильма “Чапаев”» (1934). По словам Т. Венцловы, «Е.И. Васильева была, естественно, одной из “красавиц тогдашних”». Сын её Александр Георгиевич Васильев (1939–1993) был известным подпольным книготорговцем, поэтому их квартира в Москве, на Солянке (пер. Архипова), была центром притяжения интеллигенции».

И до весны 53-го, и позже с ней дружили протодиссиденты, литовцы и прочие гады. Мы называли друг друга «кума» и очень радовались вместе.

Шушка тем временем стал Сашкой, в Институте кино не удержался и стал на рубеже 60-х могучим бизнесменом (специальность – подпольные художники). Комната его и кухня буквально кишели ими, равно как и подпольными поэтами. Помню Пятницкого, Зверева, Холина, кажется – Сапгира и практически весь состав гинзбурговского «Синтаксиса». Пили немало; наркоты я не заметила, хотя знакомые психиатры давали кому-то первитин («винт»).

Когда родилась Мария, моя дочь, и у родителей стало уж очень трудно, мы с ней и с мужем сняли у Васильевых комнату. Бабы Лизы уже не было; в 1951-м, когда я у них гостила, – была, а в 1961-м, когда сняли, – не было. Господи, как незаметно люди уходят! Мне почему-то кажется, что в мае 53-го, когда наша семья переехала в Москву, её тоже не было; иначе она ходила бы к бабушке.

Пожили мы там если месяц, и то спасибо. Леночка спала на кухне, что не мешало artist’aM кишеть, спала и у нас, то есть – в своей комнате, но моё мракобесное сердце всё-таки не выдержало. Добил меня рассказ одного из гостей о том, как он ел живого зайца. Врал, наверное, но ведь счёл нужным! А ещё говорят, «это» началось после советской власти. О, Господи!

Сашка неоднократно женился, Леночка их всех любила. Вообще, весёлость заменяла ей терпение. Из жён выделилась художница Шаура, башкирка из прославленной там интеллигентной семьи. Родилась Настя. Когда Сашка ещё на ком-то женился (а может быть, позже), Леночка стала жить с Шаурой. Когда Леночку хватил инсульт и она навсегда лишилась речи, Шаура ухаживала за ней до самого конца.

Ещё до этого умерла моя бабушка. Было ей 94 года. Хоронить её пришли – точнее, нести – Сашка, Саша Юликов и Коля Котрелёв. О том, как мы с Колей разбирали её шкаф, расскажу, Бог даст, особо.

Сашка был с извозчичьей бородой. По дороге он объяснял мне, что «успенье» происходит от слова «успеть». И по малодушию, и по милосердию (?), и потому, что он лыка не вязал, я не возражала.

На похоронах Леночки он был ещё пьянее и прямо у церкви требовал, чтобы хоронили её на Новодевичьем, где лежит его покойный отец. Моё духовное водительство, как и во многих случаях, сводилось к жалости и молитве. Чуть позже, в самые скудные годы, Шаура дотащила его до врачей, и печени (или поджелудочной) у него не оказалось. Дня три он полежал под капельницами и тихо уснул. Тогда Шаура созвала всех нас.

Ничего подобного я никогда не видела. Сперва сотни людей пили в специально снятой пельменной. Потом уже человек тридцать повели в какой-то болгарский центр, где, видимо, окопались Сашкины покупатели. Там, среди фресок, мы ели икру и много другого.

Нет, описать я это не берусь. Сейчас он был бы миллионером, не в том суть дела. Посмотрите, какое у него лицо. Видит Бог, я не считаю (если когда и считала), что нетварная бездна хороша, поскольку туда можно нырнуть при страшном режиме. Я бы и сейчас не вынесла рассказа о зайце. Как же объяснить, хотя бы выразить, чем хорош мой бедный крестник?

Елена Мурина

Искусствовед. Живет в Москве

Мы познакомились с Еленой Ивановной у наших общих друзей – Сусанны Ильиничны Раппопорт и Владимира Исааковича Финкельштейна – где-то в начале 50-х годов.

Они были врачами-психиатрами, людьми во многих отношениях замечательными и, главное, необычайной доброты и готовности помогать не только друзьям и знакомым, но и друзьям друзей и знакомым знакомых.

Как раз в это время Елена Ивановна очень часто у них бывала, так как у неё возникли сложности в отношениях с её тогдашним мужем Е.Рыссом и – одновременно – с Сашей. Если я не ошибаюсь, Сашу сначала «прорабатывали» за диплом (?) или курсовую работу об Ингмаре Бергмане. Наверное, требовалось изменить тему, но он не соглашался, и тогда встал вопрос об исключении из ВГИКа. Несмотря на хлопоты таких, как всемогущий Иван Пырьев (его жена Марина Ладынина была близкой подругой Елены Ивановны) и других «чинов» за сына Георгия Васильева, Саша был из института отчислен. И, конечно, советы и помощь Сусанны Ильиничны Елене Ивановне были необходимы. По-моему, Сусанна Ильинична давала Саше какие-то справки о его «реактивном состоянии», чтобы оградить от обвинений в тунеядстве и вообще как-то уберечь.

Мне Елена Ивановна сразу же очень понравилась. Несмотря на все эти переживания и страхи за сына, она не раскисала и не теряла своего несокрушимого юмора, который, как я позднее узнала, был ей присущ при любых обстоятельствах. Елена Ивановна была умна и остра на язык, но, конечно, не давала себе труда «умничать» на интеллектуальные темы. Была изумительным рассказчиком – весёлым, остроумным, совершенно безжалостным к себе. Вообще с ней было легко, и она была жизнерадостным человеком. В сочетании с привлекательной внешностью эти её достоинства придавали ей неотразимое обаяние. Елена Ивановна не была «породистой» красавицей или какой-нибудь роковой belle fame – скорее, по-русски миловидной: лицо круглое, крепкое, свежее; голубые глазки, аккуратный носик, красивый пухлый рот. Но вот это сочетание простой прелести с остроумием и умом составляло её незаурядное очарование для всех – и, конечно, для мужчин. Она имела у них очень большой успех.

Елена Ивановна

Романов было много – кто только за ней не ухаживал. Вплоть до Михаила Зощенко, находившегося в самом расцвете своей славы. Правда, Елена Ивановна говорила, что он рассчитывал на молниеносный успех, а она ждала цветов, объяснений и тому подобного… Так что роман не получился – о чём она, по её словам, очень жалела. По рассказам Елены Ивановны, она приехала в 20-е годы в Москву, как многие девушки из провинции, в поисках «личного счастья», которое она понимала как семейное – во главе с мужем-опорой. И, как я думаю, этот идеал она сохраняла долгие годы. Но в конце концов он так и не осуществился.

Про свою семью Елена Ивановна никогда не рассказывала, только знаю я, что она приехала из Курска с другом детства Валечкой Андриевичем – художником, с которым они очень дружили всю жизнь. Он был иллюстратором детских книг, театральным художником, прославился куклами для знаменитого в те годы спектакля «Обыкновенный концерт» в театре С. Образцова.

Елена Ивановна была юристом по образованию, но служебная карьера её совершенно не интересовала. К тому же она очень хорошо понимала, что такое юриспруденция в советские времена. Во всяком случае, в Москве очень скоро началась её женская «карьера». Она вышла замуж за поэта Михаила Светлова (до того у неё был муж в Курске, которого она оставила). И это замужество, очевидно, ввело её в круг советской творческой элиты, разочарование в которой пришло позднее, в зрелые годы, после разных «осечек», начавшихся со Светлова. Была у Елены Ивановны одна настоящая удача, но и тут судьба оказалась к ней неблагосклонной. Елена Ивановна вышла замуж незадолго до войны за Георгия Николаевича Васильева – знаменитого кинорежиссёра, одного из «братьев» Васильевых, создателя прославленного «Чапаева». Родился сын Саша. Елена Ивановна стала одной из дам советского высшего света. Георгий Николаевич умер, кажется, в конце войны.

Но и об этом счастливом браке Елена Ивановна вспоминала в присущем ей юмористическом ключе. Например: они только поженились с Георгием Васильевым. Это был своего рода пик её женской жизни, потому что, можно сказать, «отхватила» первого мужчину Советского Союза. «Братья Васильевы» тогда были в большой славе. Георгий Николаевич к тому же был очень интересный мужчина – и со славой, с какими-то жизненными средствами, востребованный… В общем, Елена Ивановна считала, что ей невероятно повезло, незаслуженно даже. Жили молодожёны в Ленинграде, в гостинице «Астория». Вдруг однажды – стук в дверь. Георгия Николаевича не было, Елена Ивановна открывает – стоит неописуемой красоты женщина. Это была Ирина Щёголева – знаменитая в 30-е годы питерская красавица, вдова пушкиниста Павла Елисеевича Щёголева, потом жена художника Натана Альтмана. Действительно, настоящая красавица – высокая, статная. Я её знала уже пожилой, и всё равно она оставалась неотразимой. У неё была сестра – Мария, тоже замечательная красавица, та погибла в Бутырке. Ирина как-то уцелела. Они были невероятно хороши – эти знаменитые сёстры, почему и стали прототипами героинь в трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам». Елена Ивановна говорит: «Я открыла дверь… и думаю: “Ну, всё! Сейчас придёт Георгий, увидит эту женщину, плюнет на меня, бросит и женится на ней“». Однако так не случилось: и Георгий Николаевич, видно, любил Елену Ивановну, да и Щёголева как-то совершенно не претендовала на него, будучи женой Альтмана, – и пришла она знакомиться с женой Георгия. В результате они с Еленой Ивановной подружились и стали близкими подругами.

А вот другой эпизод. Елена Ивановна всю жизнь мечтала о массаже. И вот, выйдя замуж за Георгия Васильева и став дамой со средствами, она, наконец, могла себе это позволить. Вместе с мужем, которому заказали тогда ленту об обороне Царицына, она отправилась в Сталинград (советское название Царицына) на съёмки грандиозной киноэпопеи из времён гражданской войны. Васильевы поселились в шикарном гостиничном номере, и… «Вот, наконец. Исполнилась моя мечта, – рассказывала Елена Ивановна, – нашла я массажистку, и мне делают массаж всего тела. Я лежу, блаженствую. И вдруг слышу – дело было летом – за окном репродукторы что-то вещают, какой-то шум… что-то происходит. Выглядываю в окно и узнаю, что выступает Молотов с объявлением о начале войны…»

На этом и кончилась шикарная жизнь Елены Ивановны.

Этот её юмор спасал от драматических переживаний. Очень смешно она как-то рассказывала о своём романе с композитором Виктором Белым.

Елена Ивановна была тогда свободна и познакомилась с ним где-то в гостях (Белый в ту пору был очень известным песенником – может, он писал и серьёзную музыку, но её как-то не исполняли). «Это была любовь с первого взгляда! Мой секс-тип – морской конёк», – говорила Елена Ивановна. Пара выглядела весьма колоритно: Белый, типичный еврей, – и эдакая настоящая «русская милашка». В общем, они влюбились друг в друга, на следующий же день произошёл какой-то решительный телефонный разговор, Белый (он был женат) переехал к Елене Ивановне… Всё происходило молниеносно. И вот, известный композитор, ему капают всё время авторские деньги за исполнение его произведений… всё замечательно. Бац! 48-й год. Постановление о формализме в музыке, под которое заодно подгребли и всех евреев… Никаких гонораров, никаких заказов, нигде песен Белого не исполняют… И опять всё кончилось. «Началась совсем другая жизнь. Белый в депрессии лежал целыми днями на диване и спасался от мрачных мыслей, решая шахматные задачки. А я, надев свой прокурорский мундир, иду каждый день на службу в районную прокуратуру, которую ненавижу». Потом они расстались, конечно.

Елена Ивановна и Евгений Рысс

Когда я стала заходить к Елене Ивановне на улицу Архипова, Андрей Волконский снимал у неё Сашину комнату – тот жил где-то в другом месте. Андрей обретался там с Люсей, которая раньше была Сашкиной женой и уже с ним развелась, а теперь стала подругой Андрея, с которым я очень дружила, и потому часто там бывала. Елена Ивановна была уже на пенсии и зарабатывала машинописью. Жила уже одна, но не опускалась. Выглядела прекрасно – без морщин (сделала подтяжку), модница, но со вкусом.

Когда я с ней познакомилась, я вспомнила рассказ моей университетской подруги о её двоюродной тётке – (как потом оказалось, Елене Ивановне), – поразившей её тем, что она была озабочена отсутствием по крайней мере 10 платьев, без которых она не могла ехать на курорт с каким-то ухажёром. (Дело было вскоре после войны, и у нас, как и у большинства, было по одному платью на все случаи жизни – правда, мы были очень молоды.)

Но с «тряпками» у нас, в Стране Советов, всегда были проблемы – только уродливый «Москвошвей»…

Наша общая подруга Сусанна Ильинична, у которой был огромный круг общения, нашла выход из положения. Знакомые приносили к Сусанне Ильиничне свои вещи и либо перепродавали их друг другу, либо ими менялись. Например, Елена Ивановна что-нибудь поносит, ей надоест, она принесёт, а кто-нибудь придёт и купит. Вера Николаевна Трауберг так же делала с нарядами своими и дочери Наташи. И многие другие. Вещи должны были быть заграничные, ничего советского категорически не принималось. (Так что я тоже иной раз могла «поживиться» и приодеться.) Елена Ивановна в этом «переделе собственности» весьма активно участвовала.

Она всегда была одета хорошо, с большим вкусом, без всякой пошлости и очень за собой следила. Как-то для того, чтобы похудеть, она купила какой-то резиновый костюм – вроде водолазного – и ходила в нём, потому что в резине потеешь и якобы от этого худеешь. Женщиной оставалась до конца.

Елена Ивановна была очень щедрым на общение человеком, причём в эти годы очень демократичным. Вокруг неё всегда клубился какой-то народ. Тут были и старые подруги, например, Марина Ладынина, и какие-то неприкаянные девчонки, и Сашкины друзья… Бывало, Елена Ивановна сидит за пишущей машинкой, а уже собирается компания, намечается веселье. Она всегда была готова к нему присоединиться, но только окончив обещанную кому-то работу. В этом она была очень пунктуальна.

Помню, как осенью 66-го года мы – Ангелина Васильевна Фальк, Саша Пастернак из Питера и я – делали первую выставку Фалька. Она получилась очень хорошей, весь этаж Выставочного зала МОСХа на Беговой был завешен фальков-скими работами (на выставку, когда она открылась, стояли километровые очереди). Закончив делать экспозицию, мы ощутили невероятный подъём, и нам хотелось как-то это отметить, достойно завершить такой день. И я сказала: «Пошли к Елене Ивановне!» Мы позвонили ей, купили выпить-закусить, пришли. Там были ещё какие-то люди, и началась гульба… Елена Ивановна, красавица Аэлита Кожина, Саша Пастернак, мой муж Дима Сарабьянов, я – мы плясали как сумасшедшие… (Благо комнаты в Васильевской квартире были довольно большими, хотя и не квадратными, а длинными. У Елены Ивановны, правда, стояла очень красивая старинная мебель, а в Сашкиной было пусто, и потому танцевали мы там, тем более что и Андрея Волконского тогда не было.)

В общем, жизнь в доме Елены Ивановны кипела, особенно когда там жили Андрей с Люсей, потому что к Андрею всё время приходили то коллеги-музыканты, то друзья, то поклонники, то иностранцы – после концерта «Мадригала» все шли к нему. Елена Ивановна Андрея очень любила. К тому времени её сверстники уже как-то поутихли – кто умер, кто болел, кто не выходил из дому, – и она была окружена молодыми людьми. Да и сама она обладала всегда молодой душой, и к ней все очень тянулись, потому что с ней было по-настоящему интересно.

Надо сказать, что она любила и умела выпить, оставаясь всегда в форме, – ну, разумеется, становясь всё веселей.

Когда мы познакомились, сын Елены Ивановны Саша был совсем мальчишкой. Он довольно долго, пока не начал сильно пить, был очень моложав: розовый, круглолицый, с голубыми глазами и русыми волосами, миловидный – в общем, очень похожий на мать. Елена Ивановна его обожала, но у них всегда были довольно тяжёлые отношения. С одной стороны, она очень переживала все его истории. С другой стороны, он тоже, конечно, насмотрелся много чего, потому что смена мужчин в доме так или иначе сказывается на детях.

Сашу я видела редко: когда я бывала на улице Архипова, он там не жил, а до того мы встречались с Еленой Ивановной в других домах, чаще всего у Сусанны Ильиничны.

Саша тогда уже начал выпивать и торговать книгами и иконами, что преследовалось законом.

Однажды позвонил нам: «Можно я посмотрю ваши книги?» У нас дома в коридоре шкаф стоял, набитый книжками, и Саша долго копался, надеялся, что найдёт что-нибудь на продажу, – но, кажется, ничего подходящего не отыскал.

У Елены Ивановны книг было мало, потому что, по её словам, Саша всё распродал.

Саша в каком-то смысле – трагическая фигура. Таких ребят было целое поколение. Некоторые как-то вырвались, как, например, Коля Котрелёв, а в основном они все пропали. Среди них были поэты, художники, может быть, не очень яркого таланта, но одарённые, и жили они так, как будто советской власти нет. Работали дворниками, кочегарами, сторожами… Некоторые занимались фарцовкой, продажей книг, икон… И Саша так жил.

Выхода не было, потому что они сформировались вне советской идеологии и не могли вписаться в ситуацию, да и не хотели. Путь для бескомпромиссного существования и творчества был закрыт. Только самые выдающиеся личности из этого поколения выстояли.

Наше общение с Еленой Ивановной продолжалось почти до самой её смерти, вернее, до того момента, когда её забрала к себе Шаура – мать Сашиной дочки Насти, которую Елена Ивановна очень любила.

После инсульта, случившегося у Елены Ивановны, мы с моей подругой Верой Кукиновой (журналисткой, тоже очень дружившей с Еленой Ивановной) навещали её. Елена Ивановна ходила, но не могла говорить. Это было ужасно, потому что она всё понимала (голова была совершенно ясной), а говорить не могла. Пыталась учиться говорить и писать, но у неё не очень это получалось. Так жалко было! У Елены Ивановны язык был прекрасный – сочная, настоящая русская речь. Ну, и поскольку жила

Елена Ивановна одна в квартирке на Киевской, а Саша к ней лишь заходил, и толку от него было мало, то Шаура, уже разведённая с Сашей, забрала Елену Ивановну к себе. Через некоторое время Елена Ивановна умерла.

Я люблю рассказывать о Елене Ивановне – “вдове Чапаева”, как мы её в шутку называли. (Она знала и посмеивалась.)

Она не случайный человек, не такая, каких много.

февраль – апрель 2012 года,

Москва