Kitobni o'qish: «Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды»

Mualliflar jamoasi

Shrift:

HALFACENTURY

IN TURKESTAN

Vladimir Petrovich Nalivkin: Biography, Documents and Works

Mardjani Publishing House

Moscow 2015

Редакторы-составители:

С.Н. Абашин, Д.Ю. Арапов, В.О. Бобровников, Т.В. Котюкова, Е.И. Ларина, Н.С. Терлецкий

Научный редактор: В.О. Бобровников

Вводное слово

Жанр новой книги, изданной Фондом Марджани, не совсем обычный. Он сочетает в себе сразу две идеи. Первая заключается в том, чтобы познакомить читателя с историей и этнографией Средней Азии. В настоящей книге можно будет найти очень подробные и уникальные сведения о повседневной жизни этого региона, обычаях и нравах его населения, о тех социальных трансформациях, которые переживало среднеазиатское общество в конце XIX и начале XX в. Читатель сможет узнать об исламе, о месте женщины в мусульманском обществе, о представлениях и ритуалах, о многом другом, с лихвой восполнив пробелы в своих знаниях об азиатских республиках бывшего СССР. Вторая же идея состоит в том, чтобы рассказать о том, каким образом Россия взаимодействовала со Средней Азией, какое она оказала влияние на ее развитие, кем были и что думали те люди, которые приехали на отдаленную окраину сначала завоевывать ее, а потом изучать и просвещать.

Главный герой книги – Владимир Петрович Наливкин, человек, который прожил почти полвека в Туркестане, начиная с начала 1870-х и заканчивая 1917 г., когда его жизнь трагически оборвалась. За этот срок он дослужился от младшего офицера до должности главного начальника Туркестана, оставил после себя множество научных и публицистических трудов о Средней Азии и превратился в одного из самых популярных и известных деятелей этой российско-имперской окраины.

Однако в XX веке фигура Наливкина подверглась, можно сказать, двойному забвению. С одной стороны, история самого Туркестана и его основных деятелей оказалась на периферии советской и российской истории, не вызывала никогда особого интереса в СМИ и художественных произведениях, даже в научной историографии занимала очень скромное место. После распада СССР этот регион и вовсе стал таким далеким и экзотическим в восприятии большинства российского населения, что перестал восприниматься как часть «своей» истории и культуры. Из туркестанских деятелей повезло разве что Михаилу Скобелеву, но и его имя скорее связывается с подвигами на Балканах, нежели деятельностью, достаточно неоднозначной, в Средней Азии. Большинство остальных туркестанцев были словно вычеркнуты из общероссийской памяти вместе с самим Туркестаном как какие-то чужеродные и лишние эпизоды и элементы, несмотря на все безусловные подвиги и достижения, которыми можно было бы гордиться. Лишь в самой Средней Азии энтузиасты продолжают собирать и хранить информацию об этом периоде общей истории с Россией, спорят, издают статьи и книги, но эта работа, как правило, является региональной и не доходит до бывших имперских столиц, остается здесь неизвестной.

С другой стороны, посмертная память о самом Наливкине тоже сложилась неудачно. Будучи человеком прогрессивных взглядов, гуманистом и социалистом, Наливкин в последний этап своей жизни, когда он фактически возглавил администрацию Туркестана, вступил, не по своей инициативе, в острый конфликт с местными большевиками. Из-за этого за ним на долгие последующие годы закрепился ярлык «предателя» и «врага», а его имя если и не подвергалось цензуре, то не выпячивалось и не привлекало к себе позитивного, заинтересованного внимания. В результате уникальные исторические и этнографические работы Наливкина, которые, конечно, цитировались по дореволюционным публикациям, в советское время не переиздавались, не велась работа по сбору архивных материалов о его биографии и деятельности. Несколько заметок ташкентского собирателя истории Туркестана Б. Лунина не меняли общую погоду и не сделали Наливкина фигурой советского или общероссийского уровня, хотя по масштабу своей личности он вполне мог бы, при других политических обстоятельствах, на это претендовать.

После 1991 г. историографическая ситуация несколько изменилась. В Средней Азии имя Наливкина все чаще стало упоминаться в работах в благосклонном ключе, как пример дружбы и сотрудничества между русскими и местным населением. В Москве были изданы, правда очень малыми и недоступными тиражами, его труды «История Кокандского ханства» и «Туземцы раньше и теперь», в Омске были опубликованы воспоминания потомков Наливкина. Готовится к изданию перевод на английский язык основного этнографического труда, написанного совместно с супругой Марией Наливкиной, – «Очерки быта женщины оседлого туземного населения Ферганы». Означает ли это, что Наливкин по-настоящему вошел в российскую историю и культуру, что его имя заняло подобающее ему место? Увы, хотя некоторый рост интереса отрицать нельзя, было бы поспешным назвать возвращение этого имени состоявшимся. Возможно даже, что такое возвращение теперь уже невозможно и вовсе, при всей досаде и попытках переломить эту ситуацию со стороны отдельных ученых и общественных энтузиастов. Возможно, современная Россия вступила в период самоизоляции и самонационализации, где бывшее имперское прошлое во всей своей полноте является красивым, но бесполезным грузом, за исключением только громких военных побед.

Тем не менее вопреки этим пессимистическим прогнозам авторы и редакторы настоящего сборника, все, кто принимал решение, финансировал и участвовал в его создании, были движимы противоположной целью. Ее можно сформулировать таким образом: история Туркестана не должна быть вычеркнута из истории России, они не могут существовать отдельно друг от друга, они находились и продолжают находиться в тесном взаимодействии и взаимовлиянии, которые необходимо осмыслить и сохранить как важное историческое наследие и важную современную ценность. Из этого вытекает вывод, что такие фигуры, как Владимир Петрович Наливкин, должны быть широко известны российскому читателю, представлены в российской мысли и памяти, а может быть, что уже почти несбыточная мечта, отмечены и сохранены в памятниках и названиях городских улиц России.

Настоящий сборник, посвященный Наливкину, состоит из совокупности различных текстов, которые дают объемное представление о его деятельности. Прежде всего это некоторые, можно сказать ключевые, произведения, написанные им самим, – как научные работы, так и публицистика, воспоминания, докладные записки, письма. Далее это архивные материалы, которые характеризуют некоторые, опять же показательные, эпизоды из жизни героя книги. Кроме того, в сборник включены воспоминания о самом Наливкине, его послужной список, список опубликованных им работ, а также исследования о Наливкине, плюс глоссарий. Публикуемые тексты снабжены научными комментариями специалистов: дана информация об упоминаемых автором исторических фигурах и событиях, установлены цитируемые источники, приведены дополнительные сведения и библиография об обычаях и представлениях местного населения. Проделанная издательская и научная работа, таким образом, позволяет лучше понять контекст, в котором были написаны труды Наливкина, а также полнее оценить значение самих этих трудов, когда-то открывших повседневный мир Средней Азии русскому читателю и до сих пор остающихся уникальной энциклопедией региона.

Отдельно стоит сказать о фотографиях, использованных в книге. К сожалению, фотографий Наливкина и его близких сохранилось обидно мало. Они по крупицам собирались составителями в российских и зарубежных архивах- Центральном государственном архиве кинофотофонодокументов С.-Петербурга (ЦГАКФФД СПб), Центральном государственном архиве кинофотофонодокументов Республики Узбекистан (ЦГАКФФД РУз), личном архиве потомков Наливкина. Но хранящиеся в фондах Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН фотографические коллекции позволяют нам увидеть то, что видел сам Наливкин, – Среднюю Азию во всем ее культурном многообразии. В качестве иллюстраций в книге приводятся фотографии из коллекций № 255, № 1487, № 2258 и № 590.

Разумеется, включенными в книгу текстами рассказ о туркестанском ученом и политике не может ограничиться, за рамками осталось еще огромное множество разных сведений, произведений и документов, которые ждут своего открытия и новой публикации. И все-таки редакторы сборника надеются, что даже в таком ограниченном виде настоящий труд привлечет новое внимание как к судьбе Наливкина, так и к истории и культуре Туркестана.

Составители выражают признательность за помощь в подготовке к публикации текстов, уточнении и комментировании имен, понятий, сочинений и реалий дореволюционной Средней Азии Б.М. Бабаджанову, П.В. Башарину, Т.К. Кораеву, А.К. Муминову, Р.Р. Сулейманову. Отдельная благодарность Фонду поддержки научных и культурных программ имени Шихабутдина Марджани, без которого эта публикация была бы невозможна.

Владимир Петрович Наливкин (Биографическая справка)
Д.Ю. Арапов

Одним из лучших знатоков истории, жизни и быта народов Средней Азии являлся выдающийся русский исследователь Владимир Петрович Наливкин. Этнограф, историк, преподаватель, лингвист – в каждой из этих сфер научной и просветительской деятельности он оставил свой заметный след. Так сложилось, что основные вехи биографии Наливкина совпали с ключевыми этапами истории присоединения и пребывания Средней Азии в составе Российской империи.

Владимир Петрович родился в 1852 г. в Калуге в старинной дворянской семье, связанной с традицией военной службы в России. По воспоминаниям Наливкина, уже в шести-семилетнем возрасте он жадно слушал рассказы отца, заслуженного ветерана-кавказца, о сражениях с турками и «непокорными горцами». Таким образом, выбор Владимиром Петровичем военной стези был закономерным итогом полученного им домашнего воспитания. По окончании военной гимназии Наливкин в 1870 г. поступил в Павловское военное училище. Уже в годы учебы Владимир Петрович проявил замечательные лингвистические способности, овладев в совершенстве французским языком. Выпуск из училища в 1872 г. «по первому разряду» давал молодому офицеру право вступить в гвардию, но «неудержимое желание понюхать пороху» заставило Наливкина избрать службу в Туркестане.

К этому времени существовавшие русские владения в Средней Азии были объединены в образованное в 1867 г. Туркестанское генерал-губернаторство. Его администрация, в отличие от других районов империи, подчинялась в Петербурге не Министерству внутренних дел, а Военному министерству. Туркестанкий генерал-губернатор одновременно являлся командующим войсками Туркестанского военного округа. Представители общеимперских ведомств (иностранных дел, финансов, народного просвещения и др.) входили в особый совет при начальнике края и обязаны были согласовывать с ним свою деятельность. Генерал-губернатору подчинялись военные губернаторы областей края. Последние ведали областными правлениями, начальниками уездов (назначавшимися из числа русских офицеров и чиновников) и «туземной» администрацией, формируемой из представителей коренного населения, продолжавшего жить по законам адата и шариата. В первые годы пребывания Наливкина в Средней Азии тут действовал целый ряд «Временных правил» и «положений» по управлению покоряемыми одна за другой территориями Туркестана. На смену им в 1886 г. пришло единое «Положение об управлении Туркестанского края», регламентировавшее основные начала судебной системы, систем землевладения и землепользования, налогообложения, административно-политического устройства и др.

В первые годы своей службы в Туркестане Наливкин принимал активное участие в боевых действиях, за Хивинский 1873 г. и за Кокандский 1875 г. походы он был награжден орденами и внеочередным чинопроизводством. В то же время в воззрениях Владимира Петровича происходит серьезный перелом. Он глубоко разочаровался в военных способах реализации среднеазиатской политики империи и решил уйти из действующей армии. С 1876 г. Наливкин служил в системе гражданского (т. н. военно-народного) управления, где занимал должность помощника начальника Наманганского уезда Ферганской области, а затем в 1878 г. вообще вышел в отставку. К этому моменту он пришел к выводу о том, что для «введения основ русской гражданственности» среди местного населения русским людям надо прежде всего как следует познакомиться «с этим населением, с его языком, бытом и нуждами».

Именно поэтому Наливкин и его молодая жена, выпускница Саратовского женского института Мария Владимировна (урожденная Сарторий) приняли абсолютно неожиданное для их русского окружения решение. Супруги Наливкины поселились в кишлаке Нанай Наманганского уезда, где они могли непрерывно познавать «язык, земельный быт, религию и обычаи» коренного оседлого и кочевого населения «не по книжным источникам, а из самых источников народных».

Шесть лет жизни в подобных, достаточно трудных для европейцев условиях привели к блестящим научным результатам. Приобретенные обширные знания языков, быта и нравов ферганских узбеков, киргизов и таджиков позволили Наливкину составить и издать многочисленные пособия, словари и хрестоматии, имевшие целью облегчить изучение тюркских языков в России. Им была создана первая в русской и европейской науке, до сих пор сохраняющая свою познавательную ценность «Краткая история Кокандского ханства» (Казань, 1886). Тогда же и там же в свет вышло, пожалуй, наиболее выдающееся совместное научное произведение супругов Наливкиных – книга «Очерк быта женщины оседлого туземного населения Ферганы». Мария Владимировна Наливкина стала первой европейской женщиной-исследователем, попавшей на недоступную для посторонних мужчин женскую половину жилища коренных обитателей Средней Азии, где смогла увидеть и затем совместно с Владимиром Петровичем обобщить уникальнейшую этнографическую информацию. Содержание их совместного труда по сути своей гораздо шире его конкретного названия: Наливкины создали непреходящее по своей научной значимости фундаментальное исследование, раскрывающее самые различные стороны жизни и женского, и мужского коренного населения Туркестана. Данная работа супругов Наливкиных была высоко оценена русской научной общественностью, авторы ее были удостоены одной из самых почетных наград того времени – Большой золотой медали Русского географического общества.

В 1884 г. Владимир Петрович вернулся на государственную службу. Вплоть до 1890 г. он преподавал «туземные языки» в Туркестанской учительской семинарии и русско-туземной школе в Ташкенте, затем на протяжении почти десятилетия был инспектором мусульманских школ Сырдарьинской, Ферганской и Самаркандской областей. Нарастание мусульманского движения особенно события Андижанского восстания 1898 г. привели администрацию Русского Туркестана к пониманию необходимости более активно использовать знания Наливкина о «туземном населении». В 1899–1901 гг. Владимир Петрович являлся старшим чиновником для особых поручений при туркестанском генерал-губернаторе, выполнял ряд важных служебных заданий, в частности, некоторое время ведал делами «по дипломатической части» при начальнике края. В 1901–1904 гг. Наливкин занимал должность помощника военного губернатора Ферганской области и, при отъездах последнего, неоднократно замещал его. В июне 1906 г. Владимир Петрович «по собственному прошению» окончательно вышел в отставку в чине действительного статского советника (то есть штатского генерала). Чиновная карьера Наливкина внешне сложилась вроде бы удачно, но, по мнению исследователей его биографии, это было не совсем так. Анализ ряда документов, проведенный Н.М. Лукашовой, показал, что у Владимира Петровича неоднократно случались острые конфликты с видными туркестанскими администраторами. Весьма заметным было его столкновение в середине 90-х гг. с главным инспектором учебных заведений Туркестана Ф.М. Керенским (отцом А.Ф. Керенского), достаточно сложно складывались в 19011904 гг. отношения Наливкина с тогдашним ферганским губернатором Г.А. Арендаренко. Все эти годы Владимир Петрович продолжал вести активную научную и публицистическую деятельность, которая была высоко оценена выдающимся русским востоковедом академиком В.В. Бартольдом, считавшим Наливки-на «едва ли не лучшим знатоком языка и быта» коренного населения Туркестана. Особый интерес представляют наливкинские работы того времени, посвященные мусульманам и мусульманству.

Анализ истории жизни и судьбы Владимира Петровича невозможен без характеристики сформировавшейся у него к началу XX века весьма нетрадиционной для крупного царского чиновника тех лет мировоззренческой позиции. По мнению Б.В. Лунина, Наливкина можно рассматривать как носителя идей своеобразного утопического социализма. Либерально-демократические взгляды Владимира Петровича во многом восходили к традициям народничества, сильное воздействие на него оказало и учение Л.Н. Толстого. По словам Наливкина, чтобы достичь «правды», надо «смешаться с народом, научиться у него жить по простоте, не гнушаться никаким трудом в поте лица, есть трудом добытый хлеб, делясь с народом знаниями, культурностью, которые из поколения в поколение мы приобрели на трудовые деньги того же народа».

Подобные убеждения Владимира Петровича объясняют причины одного из самых известных поступков в его жизни. В начале 1907 г. он был избран депутатом II Государственной Думы от «нетуземной части населения» города Ташкента. В Думе отставной царский генерал Наливкин примкнул к парламентской фракции социал-демократов и в своих выступлениях резко критиковал политику исполнительной и судебной властей империи. После роспуска II Думы летом 1907 г. Владимир Петрович вернулся в Ташкент, где, будучи лишен властями за свою оппозиционность пенсии, вынужден был добывать средства к существованию литературным трудом.

Февральская революция 1917 г. привела к отстранению от должности последнего царского генерал-губернатора Туркестана, старого знакомого Наливкина, генерала А.Н. Куропаткина. Между Февралем и Октябрем Владимир Петрович занимал руководящие посты в органах управления краем, в июле-сентябре 1917 г. являлся председателем Туркестанского комитета Временного правительства, но еще до установления здесь власти большевиков отошел от дел. 20 января 1918 г. Наливкин покончил с собой на русском кладбище Ташкента недалеко от могилы ранее скончавшейся жены. Так драматически завершилась яркая жизнь этого незаурядного, к сожалению незаслуженно редко вспоминаемого, русского человека.

Публикуемая ниже работа Наливкина «Туземцы раньше и теперь» – это своеобразный итог сорокалетнего изучения Владимиром Петровичем жизни обитателей Туркестана. Выводы и оценки автора отличают высочайшая степень объективности, стремление вскрыть «язвы и пороки» всех без каких-либо исключений социальных и национальных групп и слоев общества дореволюционного Туркестана.

«Туземцы» Наливкина печатались отдельными выпусками в 1912–1913 гг. в газете «Туркестанский курьер» (Ташкент). В 1913 г. этот труд вышел в Ташкенте отдельным изданием, являющимся в наши дни библиографической редкостью. При подготовке текста к печати нами был использован экземпляр книги, хранящийся в Государственной публичной исторической библиотеке. Наши сноски, уточнения и дополнения к сноскам Наливки-на даются с пометкой «Примеч. сост.».

В. П. Наливкин: «…будет то, что неизбежно должно быть; и то, что неизбежно должно быть, уже не может не быть.»
С.Н. Абашин

Кризис ориентализма в Российской империи?¹

В 2003 г. умер Эдвард Саид. Его книга «Ориентализм», которая вышла в свет в 1978 г., сразу после опубликования стала мировым интеллектуальным бестселлером.² Саид продемонстрировал, весьма ярко и убедительно, что знание о Востоке (научное, художественное, изобразительное и т. д.), последние столетия формировавшееся в европейских странах, никогда не было нейтральным по отношению к практике завоевания и подавления, которую Европа осуществляла во взаимоотношениях с «неевропейскими» (прежде всего восточными) культурами и территориями. Это знание, каким бы оно ни было – более правдивым или более ошибочным, более негативным или более положительным, всегда являлось инструментом колониального угнетения. Ориентализм как «способ мысли» был также «…западным способом доминирования, реструктуризации и властвования над Востоком…»³

Влияние книги Саида и его «языка» на развитие гуманитарных наук в целом и на колониальные и постколониальные исследования в частности переоценить невозможно. Но вместе с восхищением труд Саида встретил серьезную критику, которая не ослабевает вплоть до сегодняшнего дня. Оппоненты из разных идеологических и научных лагерей упрекают Саида за антизападничество и «поддержку» исламизма, за слишком упрощенное представление о «Западе» как однородной силе и культуре, за эссенциализацию границы между Западом и Востоком (вопреки заявленному намерению деконструировать эту границу), за прямолинейный детерминизм между знанием и властью и т. д. В этой критике, безусловно, оказалось много справедливого, что заставило Саида и его сторонников уточнить свои аргументы, более четко сформулировать некоторые ключевые тезисы, внести коррективы в отдельные определения⁴. Саидовская концепция оказалась вполне жизнестойкой, способной к развитию и самосовершенствованию.

Одним из направлений критики – и одновременно одной из попыток переосмыслить, обновить взгляды Саида – стал вопрос о применимости его выводов к разным историческим эпохам и разным странам. Саид изучал примеры «классических» империй – Великобритании и Франции, а также послевоенных Соединенных Штатов. Германия, Голландия, Испания, Португалия, Россия и пр., не говоря уже о весьма проблемных с точки зрения «ориентализма» Турции, Китае и Японии, по сути, выпали из саидовского анализа, вольно или невольно сузив тот горизонт, который самой концепцией был обозначен. У оппонентов Саида, таким образом, возник естественный соблазн проверить и опровергнуть его концепцию на нетипичных фактах и ситуациях.

В 2000 г. появилась статья Натаниэля Найта «Григорьев в Оренбурге, 1851–1862: «Русский ориентализм на службе Империи?»⁵ Автор попытался, анализируя взгляды и научно-административную карьеру известного востоковеда В.В. Григорьева, оценить применимость и полезность теории ориентализма к контексту Российской империи. Найт обращает внимание на несколько вещей. Первое – Григорьев рассматривал изучение Востока не как постижение «далекого и экзотичного “другого”», а как познание самой России, которая сама включает в себя элементы Востока. Изучение Востока для Григорьева было стремлением к национальному самопознанию и национальному самоопределению России перед лицом европейского культурного влияния. Второе – Григорьев не ставил знак равенства между «цивилизаторской миссией» России на Востоке и завоеванием Востока. Для Григорьева «цивилизаторская миссия» была скорее культурным присвоением восточных обществ с помощью «примера» и «образования», причем русский ученый представлял этот процесс как взаимодействие культур, а не проникновение русской культуры в бескультурную «пустоту». Все это, как полагает Найт, не вполне соответствует саидовскому определению ориентализма.

Найт не видит, как сугубо востоковедческие занятия Григорьева могли влиять на проведение той или иной политики в регионе, более того, согласно найтовским изысканиям, взгляды Григорьева часто противоречили желаниям и действиям власти, были оппозиционными по отношению к последней. Найт говорит, что восточная политика менялась или не менялась, но не под влиянием знания, а из-за бюрократической инерции и политических интриг. «В случае с Григорьевым, – пишет Найт, – знание не было равно власти»⁶. Пример Григорьева, с точки зрения Найта, позволяет поставить под сомнение мысль Саида, что представление о «другом» обязательно подчиняет этого «другого». Другими словами, «…схема, выдвинутая Саидом для понимания западного ориентализма, должна с большой осторожностью применяться, – если это вообще следует делать, – для изучения России…» ⁷.

Свои возражения на выводы Найта изложил историк Адиб Халид, который попытался защитить концепцию Саида⁸. В аргументации оппонента он видит изъяны: тот факт, что Григорьеву не удалось сделать административную карьеру, не ставит под сомнение тот факт, что он «страстно» хотел этого и что он все-таки служил на границе империи; негативное отношение к завоеваниям само по себе не отрицает связи между знанием и властью, если только идеалом такой связи не представлять «востоковедов, которые отдавали приказы к выступлению войск». Халид отказывается рассматривать российский случай как нечто уникальное и приводит пример другого русского востоковеда – Н.П. Остроумова, который был создателем множества влиятельных научных текстов по этнографии и истории Средней Азии, исламоведению и пр. и одновременно занимал важные институциональные позиции внутри колониальной власти Туркестанского генерал-губернаторства, определяя и осуществляя политику управления в регионе. «…То, что Остроумов использовал авторитет своих востоковедческих знаний и сочетал их со службой империи, конечно, воскрешает в памяти работу Эдварда Саида, который утверждал, что между знанием и властью в империях существуют тесные связи…»⁹

Обе стороны в споре по-своему правы. Халид прав, утверждая, что русский ориентализм вполне вписывался в стандарты «классического» европейского ориентализма, использовал те же дискурсивные приемы описания «Востока» и пытался выступать в роли гегемона и лидера по отношению к «Востоку». Найт прав в том, что у русского ориентализма было много особенностей и внутренних противоречий, которые оставляют пространство для применения более гибких исследовательских приемов и более разнообразных оценок деятельности тех или иных персонажей и российской власти в целом.

Мне представляется важным тезис, с которым вроде бы соглашаются – каждый на свой манер – и Найт, и Халид, о том, что ориентализм, в том числе российский ориентализм, нельзя рассматривать как нечто монолитное и тотальное, неподвижное и неизменное, неспособное к диалогу с другими «способами мышления». Я, в частности, хочу отметить то часто упускаемое из виду обстоятельство, что осознание и описание «других» и собственное самоопределение «России» и «русских» происходило в рамках различных дискурсов – колониального (его частью был ориентализм¹⁰), национального, либерального, социалистического (с народнической ветвью) и пр., в которых были свои особые оппозиции «мы/ они» и формировались свои особые представления о культурных и социальных границах, о «русскости», об истории и о политическом будущем мира и России. Эти дискурсы пронизывали разные области знания и, подобно ориентализму, становились инструментами власти, борьбы за ресурсы и за влияние.

Конечно, ситуацию несколько запутывает то, что различные дискурсы не существовали независимо. Они оказывали взаимное влияние, конкурировали и сотрудничали, заимствовали аргументы и образы, пытались друг друга подчинить. Так, в русском ориентализме, который основан на идее «цивилизаторской миссии» России на Востоке, легко распознаются элементы социалистического (народнического, марксистского и др.) дискурса с его специфическими идеями освобождения от гнета правящих классов, формационных переходов, социально-экономической эволюции. В свою очередь, социализм, перемещаясь в азиатские регионы, все чаще обращался к ориенталистской риторике, указывая на европейское происхождение империализма и смешивая – осознанно или неосознанно – классовую эксплуатацию с колониальной. Это взаимодействие, которое можно в разных ситуациях и на разных этапах существования империи классифицировать и описывать как специфику русского ориентализма или как его кризис, должно стать предметом специального изучения и анализа, учитывая советско-марксистскую историю пространства бывшей Российской империи после 1917 г.¹¹

В своей статье, используя все тот же небесспорный биографический жанр и ссылку на «некоего востоковеда девятнадцатого века», я хотел бы проследить историю русского ориентализма на примере судьбы русского ученого и чиновника Владимира Петровича Наливкина. Эта замечательная фигура дополняет тот ряд востоковедов, о которых писали Найт и Халид, а анализ его взглядов и жизненного пути дает пищу для размышлений о трансформации русского ориентализма, ставшей, помимо прочего, результатом его взаимодействия с другими дискурсами¹².

1.Я выражаю благодарность Д. Арапову, А. Халиду и С.Асановой, оказавшим помощь в сборе материалов к статье.

2.Одно из последних переизданий: Said E.W. Orientalism. London: Penguin Books, 1995.

3.Said E.W. Orientalism. P. 3.

4.Саид Э. Ориентализм. Послесловие к изданию 1995 года // Социологическое обозрение. 2002. № 4. Т. 2. С. 3348.

5.Knight N. Grigor'ev in Orenburg, 1851–1862: Russian Orientalism in the Service of Empire? // Slavic Review. Spring 2000. Vol. 59. № 1. P. 74–100.

6.Knight N. Grigor'ev in Orenburg, 1851–1862: Russian Orientalism in the Service of Empire? P. 88.

7.Ibid. P. 97.

8.Khalid A. Russian History and the Debate over Orientalism // Kritika. 2000. № 4. Vol. 1. P. 691–669. См. в том же номере журнала ответ Н. Найта (.Knight N. On Russian Orientalism: A Response to Adeeb Khalid. P. 701–715) и комментарий М. Тодоровой (Todorova M. Does Russian Orientalism Have a Russian Soul? A Contribution to the Debate between Nathaniel Knight and Adeeb Khalid. P. 717–777).

9.Khalid A. Russian History and the Debate over Orientalism. P. 691.

10.Ориентализм – один из вариантов колониального (постколониального) дискурса. Это один из самых влиятельных дискурсов, но не единственный. Существуют другие колониальные дискурсы, связанные с Африкой, Америкой, Восточной Европой, Сибирью. У всех них есть общие черты, многие из которых Саид описал на примере ориентализма, но очевидно, что у колониальных (и постколониальных) представлений и стратегий господства по отношению, допустим, к Латинской Америке или Приполярью была своя собственная специфика.

11.См. дискуссию об «имперскости» СССР: Суни Р. Диалектика империи: Россия и Советский Союз // Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004; Martin T. An Affirmative Action Empire: The Soviet Union as the Highest Form of Imperialism // A State of Nations: Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin / R.G. Suny, T. Martin (Ed.). N.Y.: Oxford University Press, 2001.

12.Замечу, что в западной литературе фигура В. П. Наливкина и его биография не получили должного освещения. Он обычно упоминается либо как «востоковед», либо как «администратор» (см.: Pierce R.A. Russian Сentral Asia, 1867–1917. A Study in Colonial Rule. Berkeley, Los Angeles: University of California Press, 1960. P. 215; Khalid A. The Politics of Muslim Cultural Reform: Jadidism in Central Asia. Berkeley, Los Angeles, London: University of California Press, 1998. P. 71, 179–180; Brower D. Turkestan and the Fate of the Russian Empire. London, N.Y.: Routledge Curzon, 2003. P. 68).