Kitobni o'qish: «Петр I»

Издательство «Пушкинского фонда»

Государственные деятели России глазами современников

Воспоминания, дневники, письма

Петр I / Сост., вступ. ст., примеч.: Я. А. Гордин. – СПб.: Издательство «Пушкинского фонда», 2018. 978-5-9500595-6-8

© Гордин Я. А., составление, вступительная статья, примечания, 2018

© Российская национальная библиотека, иллюстрации, 2018

© Обласов В. Ю., оформление серии, 2018

© ООО «ИЦ Пушкинского фонда», 2018 Издательство «Пушкинского фонда» ®

Издательство выражает искреннюю благодарность Банку ВТБ (ПАО) за поддержку в публикации настоящего издания

Титан на фоне эпохи
Я. А. Гордин

Чтобы сделать Петра великим, его делают небывалым и невероятным. Между тем надобно изобразить его самим собою, чтобы он сам собой стал великим.

В. О. Ключевский

Задача этой книги заключается в том, чтобы показать, как на колеблющейся вулканической почве Московского государства выросла гигантская фигура Петра I, воплотившая в себе всю парадоксальность русской истории – как до, так и после него.

По мнению Пушкина, Петр был не столько реформатор, сколько революционер, предпринявший колоссальную попытку на необозримом, слабо структурированном пространстве построить свою великую утопию – «регулярную» Россию.

Тысячи страниц воспоминаний, дневников, писем запечатлели как саму петровскую эпоху, так и поражающе разнообразную личность того, кто дал этой эпохе свое имя.

В настоящем издании свидетельства собственно эпохи – плоть времени – занимают более значительное место, чем в других томах серии. И не только потому, что в последующие периоды нашей истории конкретным персонажам был посвящен больший объем мемуарного текста, но и потому, что чрезвычайно важна окружавшая Петра реальность, формировавшая его личность и определявшая его действия. Он находился в постоянном и остром конфликте с этой реальностью, с тем материалом, из которого яростно строил новое Государство Российское, великую Российскую империю.

Именно для того, чтобы показать, из какого сурового исторического пласта, из какого сгущения повсеместного насилия выросла личность Петра с его прагматически рассчитанной жестокостью, читателю предлагаются нелегкие для прочтения, но необходимые «Записки» И. А. Желябужского, активного государственного деятеля эпохи Алексея Михайловича, Федора Алексеевича и царевны Софьи, невозмутимо фиксировавшего тяжелый кризис русского общества, порождающий преступление как явление обыденное и столь же обыденную безжалостность в подавлении этой стихии.

Историк М. П. Погодин писал: «Куда мы ни оглянемся, везде встречаемся с этой колоссальной фигурою, которая бросает от себя длинную тень на все наше прошедшее и даже застит нам древнюю историю, которая (фигура Петра. – Я. Г.) в настоящую минуту все еще как будто держит свою руку над нами и которой, кажется, никогда мы не потеряем из виду, как бы далеко ни ушли мы в будущее»¹.

Погодин уловил чрезвычайно важную особенность нескольких столетий отечественной истории. В известном смысле мы по сию пору живем в петровском государстве, пытаемся решать те же самые задачи, которые он поставил перед страной, исправлять тяжкие ошибки, неизбежные при темпе и методе его преобразований.

«Весь корень русской жизни сидит тут», – сказал Лев Толстой, глубоко познакомившись с материалами петровского времени. Мы можем сегодня уверенно повторить эти слова.

Погодин боготворил Петра. И не он один, разумеется.

«Он Бог твой, Бог твой был, Россия!» – декларировал Ломоносов.

Наше дело – попытаться, насколько возможно, трезво взглянуть на того, чья тень покрыла несколько столетий и кто своими деяниями определил судьбу России и тем самым нашу судьбу, читатель.

И потому здесь представлены свидетельства современников Петра, и русских, и иностранных, чье восприятие личности царя, его деятельности и самой России если не диаметрально отлично одно от другого, то, во всяком случае, отличается принципиально. От обожания и прославления до критического анализа, от ужаса перед неограниченной жестокостью Петра и суровостью нравов его подданных до искренней попытки если не оправдать, то понять эту жестокость и суровость.

Большинство текстов в книге принадлежит европейцам. Культура мемуаристики в России в конце XVII – первой половине XVIII века еще только зачиналась. Тем более что многие из мемуаристов-европейцев направлялись в Россию именно с тем, чтобы собрать максимум информации об этой малопонятной стране и ее загадочном властелине.

Классическим примером можно считать аналитическую записку и донесения английского посла Чарльза Уитворта, прожившего в России пять лет, неоднократно встречавшегося с царем, завязавшего доверительные связи со многими соратниками Петра и получившего доступ к самым разнообразным сведениям, включая государственные тайны. Близко и пристально наблюдая происходящее в России, Уитворт, человек незаурядного ума и дипломатического опыта, проделал путь от восхищенного изумления деятельностью Петра до объективно трезвой оценки его политики.

В записке, адресованной английскому правительству и составленной уже по возвращении в Лондон, он, безусловно опираясь на свои донесения, счел необходимым подробно охарактеризовать личность российского царя: «Нынешнему царю тридцать восьмой год; государь красив, крепкого телосложения и здоровья, но которое в последнее время сильно подорвано вследствие нерегулярного образа жизни и переутомления. Он был подвержен сильным конвульсиям, причиной которых, как говорят, стал яд, подсыпанный ему в юности по приказанию его сестры Софьи; из-за этого он не любил, чтоб на него смотрели, но в последнее время почти избавился от конвульсий. Он чрезвычайно любознателен и трудолюбив и за 10 лет усовершенствовал свою империю больше, чем любой другой смог бы сделать в десятикратно больший срок, и что еще более удивительно – сделал это без какой бы то ни было иностранной помощи, вопреки желанию своего народа, духовенства и главных министров, одной лишь силою своего гения, наблюдательности и собственного примера. Он прошел все ступени должностей в армии от барабанщика до генерал-лейтенанта, на флоте – от рядового матроса до контр-адмирала, а на своих верфях – от простого плотника до корабельного мастера <…>. Царь имеет добрый нрав, но очень горяч, правда, мало-помалу научился сдерживать себя, если только вино не подогревает его природной вспыльчивости. Он, безусловно, честолюбив, хотя внешне очень скромен; недоверчив к людям, не слишком щепетилен в своих обязательствах и благодарности; жесток при вспышках гнева, нерешителен по размышлении; не кровожаден, но своим характером и расходами близок к крайности. Он любит своих солдат, сведущ в навигации, кораблестроении, фортификации и пиротехнике. Он довольно бегло говорит на голландском, который становится теперь языком двора. Царь живет очень скромно. Будучи в Москве, никогда не располагается во дворце, а располагается в маленьком деревянном доме, построенном для него в окрестностях столицы как полковника его гвардии»².

Не со всеми положениями этого текста можно согласиться, но это хорошо продуманный документ, имеющий вполне определенный политический смысл: Лондону нужно было занять рациональную позицию по отношению к стремительно усиливающейся России в сложной европейской игре. И для этого непростого выбора представление о личности царя-самодержца могло иметь решающее значение.

Записка Уитворта³, несомненно, интересна для нас, но оперативные донесения – живое восприятие постоянно накапливающихся впечатлений и фактов – куда важнее.

Записка – застывшая система. Донесения – живой жизненный процесс.

Вскоре после приезда в Россию (14 марта 1705 года) он писал: «Мощью собственного гения, почти без посторонней помощи он достиг успехов, превосходящих всякие ожидания, и вскоре, конечно, возведет свое государство на степень могущества, грозную для соседей, особенно для Турции <…>. Царь совершил также много других великих реформ, чрезвычайно полезных стране. Хотя доброе дело еще не доведено до совершенства, надо удивляться, как много его величество сделал в короткое время, не вызвав никаких смут; это должно приписать единственно счастливым способностям государя, его любознательности и трудолюбию. Невзирая на неудовлетворительные стороны своего воспитания, он трудом и наблюдательностью приобрел почти универсальные познания»⁴.

Пройдут считаные месяцы, и он вынужден будет сообщать в Лондон именно о смутах, вызванных реформами. Уже в мае 1706 года он писал в очередном донесении о тяжких заботах Петра, вызванных «разорением России»⁵.

К донесениям Уитворта, этому драгоценному источнику, мы еще вернемся.

Предисловие к настоящему сборнику не предусматривает сколько-нибудь подробного описания жизни первого российского императора. Нужен был бы иной жанр и иной масштаб. Тем не менее необходимо напомнить читателю ключевые моменты биографии нашего героя, в той или иной степени отраженные в текстах, составляющих книгу.

Историки неоднократно и совершенно справедливо писали о той роковой роли, которую сыграли в психологическом состоянии Петра и его отношении к старомосковскому быту – прежде всего, политическому – события 1682 года, кровавый шабаш, во время которого мятежные стрельцы на глазах десятилетнего царя растерзали близких ему людей, а по некоторым сведениям, угрожали и его жизни.

Из мемуаристов, чьи работы вошли в книгу, об этом пишет автор «Гистории о царе Петре Алексеевиче» князь Борис Иванович Куракин, отпрыск древнего рода, родственник Петра. Если Куракин не был свидетелем страшных событий, то подробно о них знал: «Стрельцы почали требовать, чтобы выдали им изменников, а именно бояр Артамона Матвеева и Нарышкиных, которые будто бы извели царя Федора Алексеевича. И по тех запросах тотчас из-за царя Петра Алексеевича с великим невежеством взяли Артамона Матвеева и при всех их глазах кинули с крыльца Красного на копья и потом пошли во все апартаменты искать Нарышкиных. И одного Нарышкина, Ивана, тут же ухватили и убили, а Ивана Нарышкина нашли в церкви под престолом и, взяв, убили ж».

Повторим: на глазах десятилетнего мальчика, уже объявленного Боярской думой царем и знавшего это, убивали близких ему людей. Его окружала свирепая стихия, на которую не могли воздействовать ни патриарх, ни бояре – никто. И есть все основания полагать, что именно этот ужас перед неукротимой стихией, в которой ему виделась сама суть московской реальности, стал одним из ведущих импульсов, определивших стиль его столь же неукротимого «реформаторства». Если не тогда, 15 мая 1682 года, то вскоре после того Петр осознал стихию как своего главного и смертельного врага и затем – до конца жизни – пытался противопоставить ей «регулярность», жесткую и ясную систему, способную укротить кровавый хаос. Выстраивая свое «регулярное» государство, он не в последнюю очередь сокрушал страшные призраки своего детства и юности.

Отзвуки стрелецкого мятежа через много лет доходили до европейцев, посещавших Московское царство. Француз де ла Нёвилль, оказавшийся свидетелем политического катаклизма 1689 года, когда Петр и его сторонники отняли власть у царевны Софьи Алексеевны, реальной правительницы государства, в своих несколько сумбурных, но очень содержательных записках, так передал дошедшие до него слухи о событиях 1682 года: «Стрельцы (род войска, сходный с янычарами в Порте) совершили столь великую резню знатных господ, что если бы царевна Софья не вышла из царского дворца, чтобы утишить мятеж, и не явилась бы к ним, то продолжали бы нападать на невинных, словно на виновных, все более и более, чтобы затем грабить убитых»⁶.

Подробное описание трагедии 15 мая содержит «Дневник зверского избиения московских бояр в столице в 1682 году и избрания двух царей Петра и Иоанна». Анонимный автор «Дневника», поляк, был свидетелем событий и воспроизвел их достаточно точно. Он начинает ошибаться, когда выходит за пределы личного опыта.

Материалы, посвященные «зверскому избиению московских бояр», представлены здесь в таком значительном объеме, поскольку, на наш взгляд, без этих событий петровские преобразования носили бы иной характер.

В чрезвычайно содержательном и концептуально важном очерке «Царь-реформатор» известнейший российский историк Е. В. Анисимов пишет: «Все эти события, совершавшиеся независимо от воли и желаний Петра, стали как бы фоном начальных лет будущего реформатора России, и они определили многое из того необычайного, что впоследствии составило его яркую индивидуальность»⁷.

В эту и в самом деле уникальную индивидуальность входило, помимо прочего, полное пренебрежение к особенностям человеческой психологии и категорическое неприятие компромиссов, когда дело касалось разрушения ненавистного старомосковского быта.

Е. В. Анисимов предлагает очень точное и многое объясняющее наблюдение. После майского мятежа 1682 года, когда власть прочно взяла в свои руки царевна Софья, поддержанная стрельцами, Петр с матерью, вдовствующей царицей, и «малым двором» переселился в Преображенское и выпал из специфического мира Кремля с его обычаями и ритуалами. Отрочество отстраненного от власти юного царя прошло в атмосфере, принципиально отличной от традиционной, в которой воспитывались его предшественники, вне закоснелых установок и представлений.

В конечном счете это стечение обстоятельств вкупе с врожденными особенностями личности определило его индивидуальность. И это была индивидуальность демиурга – строителя своего мира, для которого главным законом является собственная воля.

Разумеется, жизненная практика, сосредоточенная в Кремле, была достаточно многообразна и неоднолинейна. Читатель поймет это, знакомясь с рассказом де ла Нёвилля о фаворите царевны Софьи и «первом министре» князе Василии Васильевиче Голицыне, убежденном европейце, мечтавшем о гуманизации русской жизни. Но к юному Петру этот мир повернулся своей смертельно опасной ипостасью. Таким он его и воспринимал всю жизнь. И когда получил власть – фактически абсолютную, он стал расправляться со старым миром со злорадной жестокостью, поражавшей как европейских наблюдателей, так и близких Петру русских людей.

Об этом с горечью рассказывает князь Куракин в своей «Гистории». С описанием Всешутейшего собора, этой злой попытки компрометации церковной иерархии, читатель встретится в предлагаемых материалах. Сейчас только процитируем князя Бориса Ивановича, чтобы читатель заранее представлял себе, какими методами молодой царь накануне путешествия в Европу разрушал авторитет старомосковской знати: «И в тех святках что происходило, то великою книгою не описать, и напишем, что знатного. А именно: от того начала ругательство началось знатным персонам и великим домам, а особливо княжеским домам многих и старых бояр: людей толстых протаскивали сквозь стулья, где невозможно статься, на многих платье дирали и оставляли нагишом, иных гузном яйца на лохани разбивали, иным свечи в проход забивали, иных на лед гузном сажали, иных в проход мехом надували, отчего един Мясной, думный дворянин, умер. Иным многие другие ругательства чинили. И сия потеха святков так происходила трудная, что многие к тем дням приуготовлялись как бы к смерти. И сие продолжалось до езды заморской в Голландию» (орфография в цитате приведена в соответствии с современными нормами).

Это писал не какой-нибудь иностранный злопыхатель, а русский аристократ, выросший рядом с Петром, герой Полтавской битвы…

Несмотря на свой импульсивный характер, Петр был великий прагматик. Все его действия имели несомненный смысл. И святочные бесчинства, которые он творил со своим ближним кругом, отнюдь не были просто пьяными молодецкими забавами. Таким безжалостным образом унижая в глазах русского люда тех, кто еще вчера был в почете и силе, Петр расчищал в сознании народа место для новой знати. Он ломал представление о социальном статусе.

Когда по возвращении из Европы (в данном томе читатель найдет выразительные свидетельства тех, кто наблюдал Петра в этот период) он стал резать бороды и в законодательном порядке переодевать людей в европейское платье, это было продолжение той же стратегии – разрушения миропредставления подданных.

Именно в этом унизительном для народного самосознания радикализме наиболее проницательные свидетели видели причины упорного сопротивления нововведениям, выливающегося в открытые мятежи.

Показательна эволюция представлений осведомленного и вдумчивого Уитворта о причинах астраханского мятежа, которому он в своих донесениях уделил немало внимания.

26 сентября 1705 года он писал в Лондон, находясь в лагере русской армии под Гродно: «Дней пять, шесть тому назад здесь распространились настойчивые слухи о новом мятеже в царстве Астраханском, а 30-го числа прошлого месяца, вечером, сюда прибыл курьер с известием, что он уже и подавлен. Подробности этого мятежа передают различно, но более вероятно следующее. Царь нашел удобным взять в казну рыбные ловли и соляные промыслы по Волге, на которых до сих пор местные жители находили себе и преимущественные занятия, и средство к существованию. Два из оставшихся стрелецких полков, поселенные в Астрахани и составляющие в то же время астраханский гарнизон, взбунтовались, умертвили своих офицеров и воеводу, затем, усилившись содействием других недовольных, решили идти прямо на Москву»⁸. Дальнейший ход событий, представленный Уитвортом, реальности не соответствует. Его целенаправленно дезинформировали. Но дело не в этом. Существенно то, что в качестве причины мятежа английский дипломат, сравнительно недавно приехавший в Россию, называет понятные ему экономические обстоятельства.

6 октября он сообщает: «Мятеж этот, не будь он так счастливо подавлен в самом начале, мог повлечь за собою крайне опасные последствия, так как недовольство русских всеобщее; да еще и не вполне достоверно, чтобы действительно все так успокоилось, как уверяют здесь; недаром фельдмаршал Шереметев на почтовых отправился из Курляндии в Москву..»⁹

Уитворту не изменило чутье. Мятеж отнюдь не был подавлен, и Шереметев призван был возглавить довольно значительную группировку, направленную на его подавление.

В этом пассаже важно заявление о «всеобщем недовольстве» русских…

Постепенно картина для Уитворта прояснялась. Стало понятно, что мятежники, как он писал в одном из донесений, не были доставлены в Москву разгромившими их казаками. На самом деле это была делегация восставших астраханцев, которым Петр пообещал прощение и удовлетворение их жалоб, хотя, как позже выяснилось, он вовсе не собирался этого делать.

Но главное не это. 20 февраля 1706 года в пространном донесении Уитворт, помимо многого другого, объясняет своему лондонскому адресату, статс-секретарю английского правительства Р. Гарлею («Харли» в современном написании), причины «всеобщего недовольства» – формула, к которой он не раз возвращается.

Уитворт рассказывает о «секте» старообрядцев, к которой принадлежит «большая часть среднего класса населения, ревностно стоящая за длинные бороды и долгополое платье». Но затем говорит и о недовольстве «всего народа» петровскими нововведениями. И отсюда переходит к объяснению причин астраханского мятежа, представляя его некой «моделью возможною обширного бунта»: «…Астраханский губернатор, человек жестокий и неосторожный, недовольный карою, наложенной царем на ослушников (т. е. он считал, что Петр слишком мягок. – Я. Г.) решился провести коренное преобразование, для чего по истечении известного назначенного им срока расставил приставов у входа во все церкви, приказав обрезать длинные платья женщин до половины, а бороды у мужчин сплошь. Такое насилие привело все население города (почти поголовно принадлежащее к указанной секте) в негодование. Выбрав одного из самых ревностных приверженцев старины (младшего сборщика податей) своим предводителем, мятежники ночью вторглись к губернатору и растерзали его, а также умертвили 300 семей иностранцев, частью купцов, а частью и шведских пленных. В одном из домов они нашли болван, сделанный для расчесывания париков, с носом, ртом глазами; немедля схватили его и с триумфом таскали по городу при громких криках толпы: „Гляди, вон чужеземный бог, которому нас, пожалуй, заставят и молиться, если мы не отделаемся от их обычаев и рабства!“»¹⁰

Эта версия астраханского мятежа требует некоторых фактических корректив, но суть передана правильно. Стремительное крушение привычного мира, замена его чем-то чуждым и непонятным ужасали и озлобляли людей. И отнюдь не только староверов-раскольников. И если в центральной России, в пределах легкой досягаемости власти, недовольство носило подспудный и чаще всего частный характер и успешно подавлялось карательным аппаратом, поддержанным мощной силой – гвардией, то на окраинах государства дело обстояло иначе. Астраханский мятеж, как и мятеж Булавина, происходившие на фоне тяжелой войны и «всеобщего недовольства», были чрезвычайно тревожным симптомом. Однако два фактора сделали нереальным свержение Петра: массовые казни 1698 года, физически уничтожившие активную часть единственной организованной силы, пытавшейся противостоять петровским нововведениям – мятежные стрелецкие полки, и существование гвардии – грозной боевой силы и не менее грозного орудия подавления и контроля.

Можно с достаточной уверенностью предположить, что явлением, резко обозначившим наступление принципиально нового этапа в бытовании российской власти и приближение неотвратимых перемен, были не святочные издевательства над старомосковской знатью, а массовые казни октября 1698 года, подробную картину которых оставил нам в своем «Дневнике путешествия в Московию» секретарь посольства австрийского императора Иоганн Георг Корб. С бюрократической педантичностью Корб излагает хронологию безжалостной расправы над мятежными стрельцами: «Первая расправа 10 октября 1698 года», «Вторая расправа 13 октября 1698 года», «Третья расправа 17 октября 1698 года», «Четвертая расправа 21 октября 1698 года», «Пятая расправа 23 октября 1698 года», «Шестая расправа 27 октября 1698 года», «Седьмая расправа 27 октября 1698 года», «Последняя расправа 31 октября 1698 года».

В описании первой расправы есть такая фраза: «…благороднейшая в Московии десница снесла секирою пять мятежных голов». Речь идет о царе, который собственноручно рубил головы своим подданным…

Иван Грозный мог без колебании зарезать человека, но массовые казни он все же поручал своим подручным. Царь, исполнявший роль палача, – это зрелище должно было глубоко потрясти народное сознание.

Корб старательно классифицирует «расправы», находя существенные отличия в каждой из них.

О «шестой расправе» он сообщает: «Она сильно разнится от предшествующих. Способ ее исполнения был вполне различный и почти невероятный. Триста тридцать человек были выведены вместе зараз для смертельного удара секирою и обагрили всю равнину хотя и гражданской, но преступной кровью. Все бояре, сенаторы царства, думные и дьяки, принимавшие участие в соборе, устроенном против мятежных стрельцов, были по царскому указу позваны в Преображенское, где им приказано было нести службу палача».

Не меньшее впечатление на австрийского дипломата произвела «седьмая расправа» – казнь священников, сопровождавших мятежные стрелецкие полки. Священников вешал придворный шут, одетый в рясу, «так как считалось греховным предавать попа в руки палача». Тело обезглавленного священника положили рядом с церковью, и молящиеся должны были проходить мимо казненного.

«Его царское величество смотрел из колымаги, когда попов вели на казнь, и обратился с краткой речью о злом умысле попов к народу, стоявшему вокруг большою толпою; к этому прибавил он и угрозу, чтобы никто из попов не дерзал затем молиться Богу с подобными намерениями».

Так формировалось отношение Петра к церковникам, «длинным бородам», которых он считал силой, ему противостоящей, что и привело к церковной реформе, превратившей церковь в элемент бюрократического аппарата, а царя в фактического главу церкви.

Любимое и наиболее удавшееся детище Петра – гвардия – полки Преображенский и Семеновский – стала определяющим политическим фактором на целое столетие: с января 1725 года, когда она возвела на престол Екатерину I, и до катастрофы декабря 1825 года. И если при жизни первого императора гвардия была именно орудием в его руках, то после его смерти она постепенно стала выходить из-под контроля правительствующих фигур и сама ставила и решала стратегически важные задачи государственной жизни.

Создание гвардии, выросшей из «потешных» войск, – сюжет принципиальный и не до конца проясненный. С какого момента мальчишеские воинские забавы превратились в целенаправленную работу по формированию вооруженной опоры для возвращения незаконно отнятой власти?

И здесь для нас может многое прояснить (как в событиях 1698 года, так – и это главное – в истории создания гвардии) еще один уникальный источник, фрагменты которого включены в настоящий том, – дневник Патрика Гордона.

Родовитый шотландский дворянин, профессиональный военный, Гордон служил в русской армии с 1661 года. Его дневник, который он вел несколько десятилетий, – колоссальный массив насыщенных разнообразной информацией текстов. Нас, разумеется, интересует период, относящийся к эпохе Петра: с его юности и до смерти Гордона в 1699 году¹¹.

В дневнике Гордона Петр, «младший царь», до поры фигурирует довольно редко, но упоминания о нем становятся все более значимыми. И ценность дневника заключается не только в том, что он рассказывает о самом Петре. Это выразительный образец фона, на котором шло движение Петра к власти.

Надо обратить внимание на обилие в дневнике иностранных имен, особенно имен офицеров, что свидетельствует о массовом привлечении европейских военных профессионалов в русскую армию задолго до военной реформы Петра.

Дневник Гордона, наблюдавшго русскую жизнь с 1660-х годов, существенно корректирует наши представления о старомосковском быте и дает представление о тех ресурсах, которые оказались под рукой Петра в момент прихода к власти.

Генерал Гордон был не только талантливым военным, но и государственно мыслящим человеком, в дневнике за январь 1664 года он приводит документ, который сегодня назвали бы аналитической запиской. Это написанные по просьбе князя Василия Васильевича Голицына размышления о целесообразности похода на Крым, то есть фактически о войне с Турцией.

Оценивая общую ситуацию в государстве, он пишет: «В связи с настоящим положением вашей страны я нахожу мир наиболее необходимым для вас, и сие на следующих основаниях: 1. Несовершеннолетие императоров; правители государств всегда остерегаются, воздерживаются и не желают начинать войну, дабы в случае неудачного исхода достигшие совершеннолетия государи не возложили вину на тех, кто поощрял или дозволял военное предприятие. 2. То, что [монархов] двое, посредством чего государство делится на клики; несогласие, подозрительность и раздоры среди дворянства порождают смятение и нерешительность в советах, что не может не повлечь великие препятствия в ведении войны. 3. Недостаток денег и скудость казны, кои суть нерв войны…» В последней фразе Гордон использует известную античную формулу, которую в том или ином виде повторяли затем Петр I и Наполеон.

Но генерал приводит и веские аргументы в пользу войны, давая возможность князю Голицыну сделать свой собственный выбор. И если оба Крымских похода Голицына закончились неудачно, то в этом менее всего виновен Гордон, не допущенный к принятию стратегических решений, но честно и профессионально выполнявший свой долг.

Гордон прекрасно ориентировался в запутанной политической ситуации во властных верхах. И вел себя очень осмотрительно. 18 января 1684 года он занес в дневник: «Боярин (т. е. князь В. В. Голицын. – Я. Г.) сказал мне, что если я желаю явиться к рукам их величеств, то нынче могу видеть лишь одного из них, от чего я уклонился, предпочитая подождать, пока не увижу обоих, сие – дабы выиграть время».

Его отправляли служить в Киев, чего он вовсе не хотел. Но кроме того генерал не желал, чтобы его связывали с кем-то одним из двух юных царей. Однако он понимал, что если слишком долго «выигрывать время», то это может быть принято за демонстрацию.

«22. Я узнал о недомогании младшего императора и что, болея оспой, он едва ли скоро поправится и покажется на виду. Будучи уведомлен, я поехал [во дворец] и поцеловал руку старшего императора – болезненного и немощного государя, который печально озирался. Он не сказал ничего, только боярин от его имени спросил о моем здравии и похвалил мои заслуги. Затем меня провели чрез оную и другую залу, где принцесса Софья Алексеевна восседала в кресле на возвышении в дальнем конце залы… После обычных знаков почтения боярин от имени принцессы справился о моем здравии и сказал, что жалует меня к руке, кою я, приблизившись с обычным поклоном, поцеловал».

Этим лапидарным текстом Гордон дает понять, кто реально правил государством. И его описание «старшего императора» – семнадцатилетнего Ивана – тому подтверждение. «Младший император» пока еще Гордона мало интересует. Но постепенно именно ему генерал уделяет в дневнике особое внимание.

26 января 1686 года: «Был у рук их величеств и получил чарку водки из рук младшего, с повелением от него скоро возвращаться».

Гордон уезжал в отпуск в Англию. Жена и дети оставались в Москве, как он писал, «в качестве залога».

Петр скорее всего по-настоящему оценил Гордона после парадного марша «на виду их величеств» Бутырского полка, обученного генералом. Петр впервые увидел марш настоящего регулярного войска.

25 января 1688 года Гордон отмечает, что «младший царь» впервые заседает в Боярской думе.

По записям с сентября 1688 года создается впечатление, что Петр и Гордон целенаправленно превращали «потешные войска» в боеспособную часть.

7 сентября 1688 года многозначительная запись в дневнике: «Большая видимость и слухи о восстании среди стрельцов», и сразу следом: «Царь Петр Алексеевич (уже не «младший царь». – Я. Г.) прислал нарочного за 5 флейтщиками и 5 барабанщиками из моего регимента (полка. – Я. Г.) – боярин к[н]. В. В. очень рассердился, что они отправлены без его ведома; прислано также за юными барабанщиками, и 5 отправлены в немецких мундирах. Царь повелел выдать каждому из флейтщиков и барабанщиков по рублю и сукно на одежду». И на следующий день: «Царь снова послал к боярину за флейтщиками и барабанщиками, коих тот приказал весьма неохотно отправить с капитаном».