Kitobni o'qish: «Богатырщина. Русские былины в пересказе Ильи Бояшова»

Эпосы, легенды и сказания

Shrift:

Иллюстрации Александра Веселова

Краткое предисловие пересказчика

Сразу замечу: былины, основной исторический исток которых, без сомнения, находится в Киевской Руси, сравнимы с рекой, берегов которой не видно. Иметь с ними дело – то же самое, что иметь дело с бесконечностью. Именно поэтому и буду краток.

В отличие от многих эпосов народов земли, сформировавшихся на основе туманных мифов, отечественный былинный эпос имеет свою ярко выраженную «точку отправления» – конец X – начало XI века, то есть эпоху правления великого князя Владимира Святославича. Восемь последующих веков былины оставались частью устного народного творчества. В екатерининские времена их стал записывать Кирша Данилов – так со сказаниями впервые ознакомилась образованная часть русского общества. Для деятелей культуры знакомство с былинами стало настоящим потрясением – достаточно вспомнить, какое впечатление сборники Кирши Данилова произвели на А. С. Пушкина.

С середины XIX века специалисты всерьёз начинают заниматься изучением былин. В уезды Российской империи отправляются лингвистические экспедиции, которые год от года становятся всё более многочисленными. На рубеже XIX–XX веков в среде творческой интеллигенции происходит взрыв интереса к прошлому, и былины играют здесь весьма значительную роль. Художники и композиторы обращают на них самое пристальное внимание: в результате появляются символические картины В. М. Васнецова, М. А. Врубеля, Н. К. Рериха, опера «Садко» Н. А. Римского-Корсакова, «Богатырская симфония» А. П. Бородина, симфоническая поэма «Русь» М. А. Балакирева, обогатившие мировую художественную и музыкальную классику. Учёным же, которые продолжали выискивать в деревнях и сёлах России носителей удивительного устного народного жанра, открылась довольно любопытная деталь. Несмотря на то, что в большинстве былин отражались события, происходившие в XI–XIII веках в южной и юго-западной частях Киевской Руси, интересующие лингвистов сказания чуть ли не полностью исчезают из крестьянского обихода именно в южных и западных областях Российской империи. Напротив – их хорошо помнят на Русском Севере. Именно на берегах Онеги, в Архангельской губернии, в карельских деревнях, в сёлах Пудожского края такими энтузиастами, как П. Н. Рыбников, А. Ф. Гильфердинг, Н. С. Тихонравов, В. Ф. Миллер, А. Д. Григорьев (список можно продолжать ещё очень долго), от простых крестьян, которые являлись настоящими мастерами-сказителями, были записаны сборники былин о князе Владимире, Илье Муромце, Алёше Поповиче, Добрыне Никитиче и десятках других героев.

В настоящее время существует великое множество былинных текстов – счёт идёт на тысячи. Однако сразу бросается в глаза следующая особенность: русские былины до сих пор представляют собой отдельные, не связанные общей сюжетной нитью повествования. Что, к примеру, нельзя сказать о близком к ним по художественным приёмам карело-финском эпосе «Калевала».

Объясняется это тем, что отец карело-финского эпоса Элиас Лённрот, который собрал (кстати, опять-таки на территории Олонецкой, Архангельской губерний и в русской части Карелии) разрозненные песни, свадебные обряды, фрагменты старинных рун, был одновременно учёным и литератором. Он подошёл к делу творчески – соединил части в единое целое, не побоявшись внести свои литературные правки. Вот почему «Калевала» производит впечатление цельного произведения, имеющего и начало, и конец. К сожалению, о русских былинах такого сказать нельзя. Их исследователи, в отличие от литератора Лённрота, просто добросовестно записывали материал, создавая сборники вариантов – и только! А ведь русские былины, несмотря на свою «бесконечную вариативность», так и просятся на эксперимент, который успешно поставил Лённрот. Для этого большинство из них имеет все необходимые «исходные данные» – одно и то же время (правление Владимира), общую территорию (Киевская Русь), на которой разворачиваются события, общих героев.

Думаю, для русского эпоса настало время следующего этапа.

Издательство «Лимбус Пресс» любезно откликнулось на моё предложение не только максимально приблизить былинные тексты, изобилующие, как и полагается старинным песням, бесконечными повторами, большим количеством устаревших слов и выражений, к современному читателю, но и постараться соединить их между собой единым «сквозным» сюжетом. Нисколько не претендуя на лавры Элиаса Лённрота, я попытался «объять необъятное». Ну, а задача минимум была не менее важной – ознакомить современников с народным творчеством, аналогов которому в мире больше нет.

С уважением, Илья Бояшов

Вавило и скоморохи

ак у честно́й вдовы, у Ненилы, росло доброе чадо Вавило. Как-то раз поехал Вавилушко на ниву: хочет нивушку свою пахать, белой пшеницей засевать.

К той же вдове Нениле пришли весёлые люди; не простые люди – скоморохи:

– Здравствуй, честна́я вдова Ненила! Где твоё чадо, Вавило?

– Уехал мой Вавилушко на ниву, хочет нивушку пахать, белой пшеницей засевать.

Пошли тогда к Вавиле скоморохи. Он, Вавило, ратает, ниву свою засевает. Говорят ему весёлые люди:

– Здравствуй, чадо Вавило! Бог тебе, Вавило, в помощь.

Отвечает тогда Вавило:

– И вам спасибо, люди весёлые, удалые струнники-скоморохи. Вы куда идёте-бредёте?

– Мы идём на великое царство, переигрывать царя Гороха, ещё сына его Перегуду, ещё зятя его Пересвета, ещё дочь его Перекрасу! Пойдем-ка, Вавило, с нами!

Говорит им тогда Вавило:

– Я ведь песен петь не умею. И в гудок играть не горазд.

– Мы такому тебя научим!

Был у Вавилы в руках кнут-понюгальце¹, да превратился тот кнут в погудальце. Ещё были в руках у него вожжи – а стали они шелковые струнки. Видит доброе чадо Вавило: перед ним люди не простые; не простые люди – святые. Говорят они чаду Вавиле:

– Заиграй, Вавило, во гудочек, во звончатый в переладец, а Кузьма с Демьяном приспособят!

Заиграл тогда Вавило в гудочек, заиграл во звончатый переладец, а Кузьма с Демьяном приспособили.

И пошёл Вавило скоморошить.

То всё присказка, ну а былины-то вот они.

Святогор и тяга земная

режде всех богатырей на Святой Руси жил Святогор: любая гора рядом с ним казалась камешком. Вот только не с кем было Святогору помериться силой, а сила по жилам живчиком переливается, ищет выхода, бередит, грузно от той силы, как от самого тяжкого бремени. Оседлал Святогор коня, отправился в чисто поле. Едет, вздыхает:

– Нашёл бы я тяги, так и поднял бы саму землю.

Не успел сказать, глядит: перед конём – малая перемётная сума. Тронул суму своей плёткой (а плётка та длиною с версту, и ста мужикам лапотным её не поднять), да вот только как ни старается – сума с места не сдвинулась.

Нагнулся, попробовал было перстом её сдвинуть – тем перстом можно стены проламывать, дубы сметать, однако сума не сворохнётся.

Святогор удивился:

– Много годов по свету я езживал, но такого дива не видывал! Вроде мала сумочка перемётная, с виду как листок сухой, как пушиночка – и ведь не скрякнется, не подымется.

Слез с коня, ухватил ту суму двумя руками, но как только ни тужился, разве что повыше колен сумел поднять её: и тут же по колена в землю угряз. Потекли у Святогора слёзы, однако он не сдаётся, хоть и трещат его кости. Ещё повыше поднял суму – ан уже по плечи в земле стоит.

По белу лицу Святогора не слёзы – кровь стекает. Ещё выше суму поднял. Осталась одна его голова на поверхности.

Понимает Святогор: стоит ещё выше суму поднять, уйдёт он целиком в землю. Бросил ношу – едва вылез.

Сказал сам себе:

– Впредь не роняй, старый дурак, слова без толку, не кичись своею силой, ведь на любую силу ещё бо́льшая отыщется. Поделом мне, луню седому, пустобреху-бахвальщику.

Зарёкся он с тех пор с тягой земной бороться.

Святогор и Господь

олго жил Святогор-богатырь – борода его стала свиваться кольцами: всю землю можно той бородой укрыть. Тяжесть Святогора земля едва выдерживает. По-прежнему богатырь кручинится: нет ни среди черносошных людишек, ни среди бояр и князей равных ему по силе. Не с кем Святогору удалью мериться, не с кем сшибиться в честном поединке.

Не выдержал он, взмолился Богу:

– Тягостно одному маяться!

Небо далеко, Господь высоко, однако Святогор просит:

– Сто лет стукнуло, а нет мне заменщиков.

Молчит Господь.

Святогор припадает к земле, прислушивается – не народились ли где ему помощники.

Вновь молит:

– Пришли на Русь богатырей!

На третий раз Бог не выдержал.

Исцеление Ильи Муромца

от что сделал Господь. В селе Карачарово, что под городом Муромом, жил крестьянский сын. Всем был хорош: пригож и послушен, да вот беда – с рождения не слушались его руки-ноги. Сидел Илюша сиднем целых тридцать лет, смотрел в окошко и мух давил. Сельчане жалели болящего, а пуще – его родителей. Приходилось тем хозяйство вести без сыновней помощи: уходили засветло, возвращались затемно.

Раз пришли в то село трое калик перехожих. Встали они под косящатым окошком, подали голоса:

– Распахни-ка ты, Илья, нам широкие ворота. Приветь усталых странничков.

Илья вздыхает:

– Как же мне распахнуть ворота? Сиднем сижу целых тридцать лет. Руки-ноги меня не слушают.

Калики советуют:

– Всё же попробуй, встань.

Илья на то обиделся:

– Зря вы над убогим насмехаетесь. Или глухи от старости? Говорю ведь: не подняться мне с лавки.

Однако упрямы перехожие калики:

– Вставай, Илья!

Не успел ответить Илюша странникам, как почуял незнакомую прежде силу. Ноги сами вскочили, понесли его к дверям, а затем и во двор. Отворил он ворота гостям, а себе надивиться не может.

Между тем зашли в избу белобородые калики, поклонились Христу с Богородицей. Крест они клали по-писаному, поклон вели по-учёному. Достали походную баклагу, налили в чарочку медвяного питьеца.

– Уважь нас, сирых, Илья Иванович! Отпей-ка из чарочки!

Горька для Ильи оказалась та чарка, однако всю выпил, как и просили путники. Тотчас разгорелось его сердце; распотелось белое тело. Принялся он по половицам похаживать, на странничков посматривать.

Те спрашивают:

– Что, Илья, в себе чувствуешь?

Илья отвечает:

– Чую в себе великое прибавление.

Калики вновь налили зелья. Ещё более оказалось в том питьеце горечи. Ещё более у Ильи распотелось белое тело. Половицы под ним скрипят, пол под ним едва не проваливается, руки готовы подковы гнуть, выдёргивать гвозди-скобы.

Калики спрашивают:

– А сейчас что в себе чувствуешь?

Илья удивляться не успевает:

– Прибавилось во мне ещё более крепости!

Подносят калики третью чарочку:

– На-ко, Илюша, отведай!

Едва выпил чарку Илья, настолько та оказалась горька. Тело его теперь огнём горит. Ему и изба мала – сразу тесно стало в родительском доме.

Спрашивают гости:

– Какова тебе третья чарка?

Илья и не знает, что отвечать.

Калики тогда говорят:

– Будешь ты великим богатырём, смерть тебе на бою не писана. Только выслушай нас внимательно: со всяким врагом бейся безбоязненно, замахивайся на целую рать. Не выходи лишь драться с тем, кто тягу земную поднять пытался, кого земля на себе через силу носит.

Илья удивился:

– Кто ж это такой, кого сама земля-матушка не выдерживает?

Ему отвечают:

– Всему свой срок, Илья Иванович, придёт время – узнаешь. А теперь выбирайся из избы прямиком на волю, на весёлую ярмарку, и покупай себе первого встретившегося жеребчика. Затем поставь его в срубе на три полных месяца, вдосталь корми белояровым пшеном, пои ключевой водой. По три ночи поваживай жеребчика в поле, выкатывай его в три росы. А как станет твой жеребчик перескакивать через тын в ту и в другую сторону, поезжай на нём куда хочешь.

Хотел в ноги поклониться Илья каликам – а их уже и след простыл.

Пошёл тогда Илья в поле к родителям. Они, сердешные, на том поле с утра надрываются: надо чистить пал от дубья-колодья, все корни подрубить и выкорчевать. В три ручья льёт с батюшки и с матушки пот. Завидев сына, оба так и замерли.

Поклонился Илюша родителям в пояс:

– Здравствуй, батюшка мой, Иван Тимофеевич! Здравствуй, моя матушка, Епестинья Олександровна!

Иван Тимофеевич и Епестинья Олександровна в себя не могут прийти от удивления. И сказать бы им что, да язык не поворачивается. Принялся тогда Илья сам выкорчёвывать дубы. Глядят отец с матушкой: их сын столетние деревья с корнями из земли вырывает, в глубокую реку закидывает – и глазам своим не верят. Как очистил Илья поле, стали родители его ласкать, обнимать, расспрашивать. Рассказал Илья, как приходили к нему перехожие калики, как поили его медвяным питьецом.

Пошёл он затем на ярмарку, а навстречу мужик ведёт жеребчика, бурого и косматенького. Купил Илья того жеребчика: что запросил мужик, то и дал. Затем поставил своего Бурушку Косматечку в сруб, как перехожие калики велели, кормил белояровым пшеном, поил ключевой водой. Прошло с тех пор три полных месяца. Стал Илья жеребчика по три ночи в саду поваживать, в три росы выкатывать. Подвёл его к высокому тыну: Бурушка возьми да и перескочи через тын в ту и в другую сторону. Глядит Илья: стоит перед ним уже не запинающийся жеребчик, а могучий конь, взращённый на добром пшене и на чистой воде. Тут Илья Иванович его оседлал, зауздал, попросил затем у матери с отцом благословения: те его перекрестили на путь-дорожку. Выехал богатырь за околицу. Свистнул, гикнул, подхватил свою пудовую плёточку – только с тех пор его и видели.

Илья Муромец и черниговские мужички

тстоял Илья заутреню в Муроме, а к обедне хотел было попасть в стольный град Киев, но задача та непосильная – расплодилась на Святой Руси тьма лихих людей. По всем кустам сидят с кистенями разбойники; не пробраться мимо ни пешему, ни конному.

Предупреждают Илью муромчане:

– Остерегись, Илья Иванович! Нет на тебе кованой кольчужки. Нет с тобой меча и железной палицы, нет копья со щитом, колчана со стрелами да разрывчатого лука с тугой тетивой. Одни лапти на тебе, порты и рубаха.

Илья земляков не слушает, Бурушку своего поглаживает. Не успели те и глазом моргнуть, простыл след Муромца. В три скока перенёс конь ездока над лесами-полями, над оврагами, над болотами и речками, и оказался Илья у града Чернигова. А под тем городом от разбойников черным-черно: собралась проклятая туча идти приступом на город. Завидев Илью, разбойники подбоченились. Взялись они над богатырём насмехаться:

– Ишь чего удумал, с нами схватиться, дурень лапотный, земляная плоть, чесночный дух! Где на тебе, дурне, кованая кольчужка? Где меч и железная палица? Даже дубины – и той нет: одни порты да рубаха. А что плеть, так что сделаешь плетью с нашей великой тучей?

Илья не стал долго раздумывать, наклонился он с Бурушки, подхватил одного супостата за ноги и принялся им помахивать. В одну сторону махнёт – улочка. В другую махнёт – переулочек. Только треск стоит, только гул идёт. Раскидал, разбросал разбойников. Разбежались те, кто остался жив, зареклись с тех пор подступать к Чернигову.

Как подъехал Илья под городские стены, отворяли ему ворота черниговские мужички, валом навстречу валили, в ноги кланялись, подносили чашу с мёдом:

– Кто ты есть такой, наш спаситель-избавитель? С каких краев к нам наведался?

Богатырь им так ответствовал:

– Зовут меня Ильёй, отчеством я Иванович, а кличут меня Муромцем. Сам я родом из села Карачарово.

Ему кричат:

– Ай да Илья Муромец, славный богатырь! Иди к нам воеводой!

Укорил Илья черниговских жителей:

– Что же вы, мужички, словно робкие дети, словно слабые жёнки, отсиживаетесь за стенами? Взять бы вам, мужичкам, вилы да топоры, сработать бы крепкие дубины, защитить своих жён и детей. Нет, не пойду я к вам воеводой. Покажите-ка лучше мне прямоезжую дорогу до Киева.

Говорят черниговские мужички:

– И думать о том не смей, Илья Иванович! Та прямоезжая дорожка давно заколодела, давно она замуравила. Никто по ней уже тридцать добрых лет не ездит, все её остерегаются. В самой её середине у Чёрной Грязи, у реки Смородины, у Леванидова креста засел в сыром дубу человек не человек, чудо не чудо, а сын Одихмантьев, Соловей-разбойник. Не носила бы его, Соловья, земля! Гореть бы ему, Соловью, в аду! Тридцать лет уж как тот разбойник в дупле ворочается! Свищет Соловей, душегуб, по-соловьиному. Кричит он, лиходей, по-звериному. От его крика-посвиста уплетаются все травушки, осыпаются лазоревые цветы, деревья пригибаются к самой земле, а люди все, как один, мертвы валятся. Видать, за грехи наши наслал Господь такую муку. Видел ты лютых татей под нашими стенами, так то, в сравнении с тем Соловьём, малые ребята. Есть к Киеву окольная дорога: если по прямой дороге сто вёрст, то по ней – вся тысяча. Поезжай-ка ты, Илья Иванович, по окольной дороге.

Илья отвечает:

– Не для того поили меня перехожие калики медвяным питьецом, не для того я выхаживал Бурушку, чтобы ехать до Киева окольной дорогой. Отправлюсь-ка прямоезжей, где сто вёрст.

Вынесли тогда черниговские мужички богатырю тугой разрывчатый лук, одарили колчаном со стрелами. Наряжали затем Муромца в кованую кольчугу, подавали избавителю меч и железную палицу. Надели ему на жёлтые кудри шлем весом сорок пудов.

– Езжай с Богом, Илья Иванович!

Илья Муромец и Соловей-Разбойник

онь Ильи с горы на гору перескакивает, с холма на холм перепрыгивает, речки да озёра пропускает меж ног. Вот уже перед Бурушкой Чёрная Грязь, вот и она, река Смородина. Крутятся в той реке глубокие омуты, стоит на реке покосившийся Леванидов крест, а вокруг реки повсюду разбросаны черепа да кости. Видит Муромец крепкий дуб: в нём живёт-шевелится Соловей-разбойник, Одихмантьев сын. Рожа у того Соловья звериная, сивый чуб, глаз кривой, горб лихой. Разбойник над Ильёй насмехается:

– Что-то здесь запахло чесночным духом! Не иначе едет мужик лапотный. Что же, не впервой мне, Соловью, лакомиться мужичьим мясцом. Не впервой обгладывать мужичьи косточки.

Илья отвечает:

– Не хвались на пир едучи, а похваляйся с пира приедучи! Хватит пить тебе, Соловей, христианскую кровь! Хватит мучить слабых жён и малых детушек!

Разбойник хохочет:

– Погоди: приготовил я тебе подарочек.

Как Соловей в первый раз засвистал: уплелись все травы, осыпались все лазоревые цветы. Наклонился богатырский конь.

Илья упрекает Бурушку:

– Не иначе испугался ты комариного писка?

Засвистал разбойник во второй раз: пригнулись к земле деревья. Конь у Ильи принялся спотыкаться.

Рассердился Илья на коня:

– Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Или идти не хочешь, или нести не можешь?

Соловей в третий раз готовится засвистать, да только Илья не дремлет. Берёт богатырь разрывчатый лук, натягивает шелковую тетиву, накладывает калёную стрелу. Полетела стрела, выбила Соловью правый глаз – тот, что кривой, с косицею. Повалился разбойник из дупла. Протянул Муромец мешок, словил в него лихого татя, завязал мешок богатырским узлом. Пристегнул он мешок с Соловьём к правому стремени и повёз по чисту полю.

Едет Илья мимо Соловьиного гнезда, мимо разбойничьего терема, а в том тереме у окошка сидят три Соловьиные дочки, горбатые да кривоглазые, одна другой страшнее.

Говорит старшая дочь:

– Чую: едет наш милый батюшка чистым полем не сам на добром коне – везёт его чесночный дух, мужичина-деревенщина. Мается наш батюшка в мешке, и прикован тот мешок к правому мужичьему стремени.

Средняя ей вторит:

– Чую, болен наш милый батюшка! Не сам он на добром коне подбоченился, а свернулся в мешке, мужичиной-деревенщиной к стремени пристёгнутый.

Тогда младшая любимая Соловьёва дочь заплакала:

– Неужто вы, сестрицы, ни о чём не догадываетесь? Выбито у нашего любимого батюшки правое око с косицею!

Закричала младшая:

– Эй вы, наши любимые мужья! Берите поскорее рогатины, бегите в чисто поле, бейте мужичину-деревенщину! Вызволяйте поскорее нашего батюшку, Соловья Одихмантьева!

Соловьиные зятья похватали рогатины, побежали было к Илье, да вот только говорит им из мешка Соловей Одихмантьев:

– Не смейте, любимые мои зятья, наскакивать на мужичину-деревенщину! Бросайте-ка вы свои рогатины да зовите крестьянского сына к себе в терем, в Соловьиное гнездо, кормите его, лапотного, досыта сладкими яствами, поите медвяным питьецом, дарите ему драгоценные дары.

Зятья тут же рогатины побросали, принялись уговаривать Илью:

– Ступай к нам, в Соловьиное гнездо, в Одихмантьев терем, на сладкие яства, на медвяное питьецо. Будем тебя, деревенский сын, кормить, поить, одаривать дарами, только отпусти любимого тестя.

Отвечает Илья:

– Не приду я к вам в терем ни есть, ни пить, ни принимать дары. Не отдам вам разбойника. Полно ему, Соловью, над честным народом куражиться. Полно дорогу собой загораживать. Хватит с Одихмантьева сына выпитой христианской крови. Повезу его, Соловья, в град Киев, поставлю перед самим князем Владимиром. Пусть князь вершит суд над разбойником!

Сказав так, махнул Илья плёткой, дал под бока Бурушке – только пыль столбом завязалась.