Kitobni o'qish: «Отговорила роща золотая… Новокрестьянская поэзия»

Николай Алексеевич
Клюев
(1887–1937)

Александру Блоку

1

 
Верить ли песням твоим —
Птицам морского рассвета, —
Будто туманом глухим
Водная зыбь не одета?
 
 
Вышли из хижины мы,
Смотрим в морозные дали:
Духи метели и тьмы
Взморье снегами сковали.
 
 
Тщетно тоскующий взгляд
Скал испытует граниты, —
В них лишь родимый фрегат
Грудью зияет разбитой.
 
 
Долго ль обветренный флаг
Будет трепаться так жалко?..
Есть у нас зимний очаг,
Матери мерная прялка.
 
 
В снежности синих ночей
Будем под прялки жужжанье
Слушать пролет журавлей,
Моря глухое дыханье.
 
 
Радость незримо придет,
И над вечерними нами
Тонкой рукою зажжет
Зорь незакатное пламя.
 

2

 
Я болен сладостным недугом —
Осенней, рдяною тоской.
Нерасторжимым полукругом
Сомкнулось небо надо мной.
 
 
Она везде, неуловима,
Трепещет, дышит и живет:
В рыбачьей песне, в свитках дыма,
В жужжанье ос и блеске вод.
 
 
В шуршанье трав – ее походка,
В нагорном эхо – всплески рук,
И казематная решетка —
Лишь символ смерти и разлук.
 
 
Ее ли косы смоляные,
Как ветер смех, мгновенный взгляд…
О, кто Ты: Женщина? Россия?
В годину черную собрат!
 
 
Поведай: тайное сомненье
Какою казнью искупить,
Чтоб на единое мгновенье
Твой лик прекрасный уловить?
 

1910

«Безответным рабом…»

 
«Безответным рабом
Я в могилу сойду,
Под сосновым крестом
Свою долю найду».
 
 
Эту песню певал
Мой страдалец-отец
И по смерть завещал
Допевать мне конец.
 
 
Но не стоном отцов
Моя песнь прозвучит,
А раскатом громов
Над землей пролетит.
 
 
Не безгласным рабом,
Проклиная житье,
А свободным орлом
Допою я ее.
 

1905

«Братья, мы забыли подснежник…»

 
Братья, мы забыли подснежник,
На проталинке снегиря,
Непролазный, мертвый валежник
Прославляют поэты зря!
 
 
Хороши заводские трубы,
Многохоботный маховик,
Но всевластней отрочьи губы,
Где живет исступленья крик.
 
 
Но победней юноши пятка,
Рощи глаз, где лешачий дед.
Ненавистна борцу лампадка,
Филаретовских риз глазет!
 
 
Полюбить гудки, кривошипы —
Снегиря и травку презреть…
Осыпают церковные липы
Листопадную рыжую медь.
 
 
И на сердце свеча и просфорка,
Бересклет, где щебечет снегирь.
Есть Купало и Красная горка,
Сыропустная блинная ширь.
 
 
Есть Россия в багдадском монисто,
С бедуинским изломом бровей…
Мы забыли про цветик душистый
На груди колыбельных полей.
 

1920

«Бродит темень по избе…»

 
Бродит темень по избе,
Спотыкается спросонок,
Балалайкою в трубе
Заливается бесенок:
 
 
«Трынь да брынь, да
тере-рень…»
Чу! Заутренние звоны…
Богородицына тень,
Просияв, сошла с иконы.
 
 
В дымовище сгинул бес,
Печь, как старица, вздохнула.
За окном бугор и лес
Зорька в сыту окунула.
 
 
Там, минуючи зарю,
Ширь безвестных плоскогорий,
Одолеть судьбу-змею
Скачет пламенный Егорий.
 
 
На задворки вышел Влас
С вербой, в венчике сусальном.
Золотой, воскресный час,
Просиявший в безначальном.
 

1915

«В избе гармоника: „Накинув плащ с гитарой…“»

 
В избе гармоника: «Накинув плащ с гитарой…»
А ставень дедовский провидяще грустит:
Где Сирии – красный гость, Вольга с Мемелфой старой,
Божниц рублевский сон, и бархат ал и рыт?
 
 
«Откуля, доброхот?» – «С Владимира-Залесска…» —
«Сгорим, о братия, телес не посрамим!..»
Махорочная гарь, из ситца занавеска,
И оспа полуслов: «Валета скозырим».
 
 
Под матицей резной (искусством позабытым)
Валеты с дамами танцуют «вальц-плезир»,
А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым,
Щипля сусальный пух и сетуя на мир.
 
 
Кропилом дождевым смывается со ставней
Узорчатая быль про ярого Вольгу,
Лишь изредка в зрачках у вольницы недавней
Пропляшет царь морской и сгинет на бегу.
 

1918

«В морозной мгле, как око сычье…»

 
В морозной мгле, как око сычье,
Луна-дозорщица глядит;
Какое светлое величье
В природе мертвенной сквозит.
 
 
Как будто в поле, мглой объятом,
Для правых подвигов и сил,
Под сребротканым, снежным платом,
Прекрасный витязь опочил.
 
 
О, кто ты, родина? Старуха?
Иль властноокая жена?
Для песнотворческого духа
Ты полнозвучна и ясна.
 
 
Твои черты январь-волшебник
Туманит вьюгой снеговой,
И схимник-бор читает требник,
Как над умершею тобой.
 
 
Но ты вовек неуязвима,
Для смерти яростных зубов,
Как мать, как женщина, любима
Семьей отверженных сынов.
 
 
На их любовь в плену угрюмом,
На воли пламенный недуг,
Ты отвечаешь бора шумом,
Мерцаньем звезд да свистом вьюг.
 
 
О, изреки: какие боли,
Ярмо какое изнести,
Чтоб в тайниках твоих раздолий
Открылись торные пути?
 
 
Чтоб, неизбывная доселе,
Родная сгинула тоска
И легкозвоннее метели,
Слетала песня с языка?
 

1911

«В просинь вод загляделися ивы…»

 
В просинь вод загляделися ивы,
Словно в зеркальцо девка-краса.
Убегают дороги извивы,
Перелесков, лесов пояса.
 
 
На деревне грачиные граи,
Бродит сон, волокнится дымок;
У плотины, где мшистые сваи,
Нижет скатную зернь солнопек —
 
 
Водянице стожарную кику:
Самоцвет, зарянец, камень-зель.
Стародавнему верен навыку,
Прихожу на поречную мель.
 
 
Кличу девушку с русой косою,
С зыбким голосом, с вишеньем щек,
Ивы шепчут: «Сегодня с красою
Поменялся кольцом солнопек,
 
 
Подарил ее зарною кикой,
Заголубил в речном терему…»
С рощи тянет смолой, земляникой,
Даль и воды в лазурном дыму.
 

1912

«Весна отсияла… Как сладостно больно…»

 
Весна отсияла… Как сладостно больно,
Душой отрезвяся, любовь схоронить.
Ковыльное поле дремуче-раздольно,
И рдяна заката огнистая нить.
 
 
И серые избы с часовней убогой,
Понурые ели, бурьяны и льны
Суровым безвестьем, печалию строгой —
«Навеки», «Прощаю», – как сердце, полны.
 
 
О матерь-отчизна, какими тропами
Бездольному сыну укажешь пойти:
Разбойную ль удаль померить с врагами,
Иль робкой былинкой кивать при пути?
 
 
Былинка поблекнет, и удаль обманет,
Умчится, как буря, надежды губя, —
Пусть ветром нагорным душа моя станет
Пророческой сказкой баюкать тебя.
 
 
Баюкать безмолвье и бури лелеять,
В степи непогожей шуметь ковылем,
На спящие села прохладою веять,
И в окна стучаться дозорным крылом.
 

1911

«Вы, белила-румяна мои…»

 
Вы, белила-румяна мои,
Дорогие, новокупленные,
 
 
На меду-вине развоженные,
На бело лицо положенные,
 
 
Разгоритесь зарецветом на щеках,
Алым маком на девических устах,
 
 
Чтоб пригоже меня, краше не было,
Супротивницам-подруженькам назло.
 
 
Уж я выйду на широкую гульбу —
Про свою людям поведаю судьбу:
 
 
«Вы не зарьтесь на жар-полымя румян,
Не глядите на парчовый сарафан.
 
 
Скоро девушку в полон заполонит
Во пустыне тихозвонный, белый скит».
 
 
Скатной ягоде не скрыться при пути —
От любови девке сердце не спасти.
 

1909

«Вылез тулуп из чулана…»

 
Вылез тулуп из чулана
С летних просонок горбат:
«Я у татарского хана
Был из наряда в наряд.
 
 
Полы мои из Бухары
Род растягайный ведут,
Пазухи – пламя Сахары
В русскую стужу несут.
 
 
Помнит моя подоплека
Желтый Кашмир и Тибет,
В шкуре овечьей Востока
Теплится жертвенный свет.
 
 
Мир вам, Ипат и Ненила,
Печь с черномазым горшком!
Плеск звездотечного Нила
В шорохе слышен моем.
 
 
Я – лежебок из чулана
В избу зазимки принес…
Нилу, седым океанам
Устье – запечный Христос».
 
 
Кто несказанное чает,
Веря в тулупную мглу,
Тот наяву обретает
Индию в красном углу.
 

1916 или 1917

«Галка-староверка ходит в черной ряске…»

 
Галка-староверка ходит в черной ряске,
В лапотках с оборой, в сизой подпояске.
Голубь в однорядке, воробей в сибирке,
Курица ж в салопе – клеваные дырки.
Гусь в дубленой шубе, утке ж на задворках
Щеголять далося в дедовских опорках.
 
 
В галочьи потемки, взгромоздясь на жердки,
Спят, нахохлив зобы, курицы-молодки,
Лишь петух-кудесник, запахнувшись в саван,
Числит звездный бисер, чует травный ладан.
 
 
На погосте свечкой теплятся гнилушки,
Доплетает леший лапоть на опушке,
Верезжит в осоке проклятый младенчик…
Петел ждет, чтоб зорька нарядилась в венчик.
 
 
У зари нарядов тридевять укладок…
На ущербе ночи сон куриный сладок:
Спят монашка-галка, воробей-горошник…
Но едва забрезжит заревой кокошник —
 
 
Звездочет крылатый трубит в рог волшебный:
«Пробудитесь, птицы, пробил час хвалебный,
И пернатым брашно, на бугор, на плесо,
Рассыпает солнце золотое просо!»
 

1914 или 1915

Голос из народа

 
Вы – отгул глухой, гремучей,
Обессилевшей волны,
Мы – предутренние тучи,
Зори росные весны.
 
 
Ваши помыслы – ненастье,
Дрожь и тени вечеров,
Наши – мерное согласье
Тяжких времени шагов.
 
 
Прозревается лишь в книге
Вами мудрости конец, —
В каждом облике и миге
Наш взыскующий Отец.
 
 
Ласка Матери-природы
Вас забвеньем не дарит, —
Чародейны наши воды
И огонь многоочит.
 
 
За слиянье нет поруки,
Перевал скалист и крут,
Но бесплодно ваши стуки
В лабиринте не замрут.
 
 
Мы, как рек подземных струи,
К вам незримо притечем
И в безбрежном поцелуе
Души братские сольем.
 

1910

«Есть две страны; одна – Больница…»

 
Есть две страны; одна – Больница,
Другая – Кладбище, меж них
Печальных сосен вереница,
Угрюмых пихт и верб седых!
 
 
Блуждая пасмурной опушкой,
Я обронил свою клюку
И заунывною кукушкой
Стучусь в окно к гробовщику:
 
 
«Ку-ку! Откройте двери, люди!»
«Будь проклят, полуночный пес!
Кому ты в глиняном сосуде
Несешь зарю апрельских роз?!
 
 
Весна погибла, в космы сосен
Вплетает вьюга седину…»
Но, слыша скрежет ткацких кросен,
Тянусь к зловещему окну.
 
 
И вижу: тетушка Могила
Ткет желтый саван, и челнок,
Мелькая птицей чернокрылой,
Рождает ткань, как мерность строк.
 
 
В вершинах пляска ветродуев
Под хрип волчицыной трубы.
Читаю нити: «Н. А. Клюев —
Певец олонецкой избы!»
 

25 марта 1937 г.

«За лебединой белой долей…»

 
За лебединой белой долей,
И по-лебяжьему светла,
От васильковых меж и поля
Ты в город каменный пришла.
 
 
Гуляешь ночью до рассвета,
А днем усталая сидишь
И перья смятого берета
Иглой неловкою чинишь.
 
 
Такая хрупко-испитая
Рассветным кажешься ты днем,
Непостижимая, святая, —
Небес отмечена перстом.
 
 
Наедине, при встрече краткой,
Давая совести отчет,
Тебя вплетаю я украдкой
В видений пестрый хоровод.
 
 
Панель… Толпа… И вот картина,
Необычайная чета:
В слезах лобзает Магдалина
Стопы пречистые Христа.
 
 
Как ты, раскаяньем объята,
Янтарь рассыпала волос, —
И взором любящего брата
Глядит на грешницу Христос.
 

1911

«Запечных потемок чурается день…»

 
Запечных потемок чурается день,
Они сторожат наговорный кистень, —
Зарыл его прадед-повольник в углу,
Приставя дозором монашенку-мглу.
 
 
И теплится сказка. Избе лет за двести,
А все не дождется от витязя вести.
Монашка прядет паутины кудель,
Смежает зеницы небесная бель.
 
 
Изба засыпает. С узорной божницы
Взирают Микола и сестры Седмицы,
На матице ожила карлиц гурьба,
Топтыгин с козой – избяная резьба.
 
 
Глядь, в горенке стол самобранкой накрыт
На лавке разбойника дочка сидит,
На ней пятишовка, из гривен блесня,
Сама же понурей осеннего дня.
 
 
Ткачиха-метель напевает в окно:
«На саван повольнику ткися, рядно,
Лежит он в логу, окровавлен чекмень,
Не выведал ворог про чудо-кистень!»
 
 
Колотится сердце… Лесная изба
Глядится в столетья, темна, как судьба,
И пестун былин, разоспавшийся дед,
Спросонок бормочет про тутошний свет.
 

1913

«Зима изгрызла бок у стога…»

 
Зима изгрызла бок у стога,
Вспорола скирды, но вдомек
Буренке пегая дорога
И грай нахохленных сорок.
 
 
Сороки хохлятся – к капели,
Дорога пега – быть теплу.
Как лещ наживку, ловят ели
Луча янтарную иглу.
 
 
И луч бежит в переполохе,
Ныряет в хвои, в зыбь ветвей…
По вечерам коровьи вздохи
Снотворней бабкиных речей:
 
 
«К весне пошло, на речке глыбко,
Буренка чует водополь…»
Изба дремлива, словно зыбка,
Где смолкли горести и боль.
 
 
Лишь в поставце, как скряга злато,
Теленье числя и удой,
Подойник с кринкою щербатой
Тревожат сумрак избяной.
 

1916

«Зурна на зырянской свадьбе…»

 
Зурна на зырянской свадьбе,
В братине знойный чихирь,
У медведя в хвойной усадьбе
Гомонит кукуший псалтирь:
 
 
«Борони, Иван волосатый,
Берестяный семиглаз…»
Туркестан караваном ваты
Посетил глухой Арзамас.
 
 
У кобылы первенец – зебу,
На задворках – пальмовый гул.
И от гумен к новому хлебу
Ветерок шафранный пахнул.
 
 
Замесит Орина ковригу —
Квашня семнадцатый год…
По малину колдунью-книгу
Залучил корявый Федот.
 
 
Быть приплоду нутром в Микулу,
Речью в струны, лицом в зарю…
Всеплеменному внемля гулу,
Я поддонный напев творю.
 
 
И ветвятся стихи-кораллы,
Неявленные острова,
Где грядущие Калевалы
Буревые пожнут слова.
 
 
Где совьют родимые гнезда
Фламинго и журавли…
Как зерно залягу в борозды
Новобрачной, жадной земли!
 

1918 или 1919

«Из подвалов, из темных углов…»

 
Из подвалов, из темных углов,
От машин и печей огнеглазых
Мы восстали могучей громов,
Чтоб увидеть все небо в алмазах,
Уловить серафимов хвалы,
Причаститься из Спасовой чаши!
Наши юноши – в тучах орлы,
Звезд задумчивей девушки наши.
 
 
Город-дьявол копытами бил,
Устрашая нас каменным зевом.
У страдальческих теплых могил
Обручились мы с пламенным гневом.
Гнев повел нас на тюрьмы, дворцы,
Где на правду оковы ковались…
Не забыть, как с детями отцы
И с невестою милый прощались…
 
 
Мостовые расскажут о нас,
Камни знают кровавые были…
В золотой, победительный час
Мы сраженных орлов схоронили.
Поле Марсово – красный курган,
Храм победы и крови невинной…
На державу лазоревых стран
Мы помазаны кровью орлиной.
 

Конец 1917 г. или начало 1918 г.

«Костра степного взвивы…»

 
Костра степного взвивы,
Мерцанье высоты,
Бурьяны, даль и нивы —
Россия – это ты!
 
 
На мне бойца кольчуга,
И, подвигом горя,
В туман ночного луга
Несу светильник я.
 
 
Вас, люди, звери, гады,
Коснется ль вещий крик:
Огонь моей лампады —
Бессмертия родник!
 
 
Все глухо. Точит злаки
Степная саранча…
Передо мной во мраке
Колеблется свеча,
 
 
Роняет сны-картинки
На скатертчатый стол —
Минувшего поминки,
Грядущего символ.
 

1910

Красная песня

 
Распахнитесь, орлиные крылья,
Бей, набат, и гремите, грома, —
Оборвалися цепи насилья,
И разрушена жизни тюрьма!
Широки черноморские степи,
Буйна Волга, Урал златоруд, —
Сгинь, кровавая плаха и цепи,
Каземат и неправедный суд!
За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами, —
Довольно им властвовать нами!
На бой, на бой!
Пролетела над Русью жар-птица,
Ярый гнев зажигая в груди…
Богородица наша Землица, —
Вольный хлеб мужику уроди!
Сбылись думы и давние слухи, —
Пробудился народ-Святогор;
Будет мед на домашней краюхе,
И на скатерти ярок узор.
За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами, —
Довольно им властвовать нами!
На бой, на бой!
Хлеб да соль, Костромич и Волынец,
Олончанин, Москвич, Сибиряк!
Наша Волюшка – божий гостинец —
Человечеству светлый маяк!
От Байкала до теплого Крыма
Расплеснется ржаной океан…
Ослепительней риз серафима
Заревой Святогоров кафтан.
За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами, —
Довольно им властвовать нами!
На бой, на бой!
Ставьте ж свечи мужицкому Спасу!
Знанье – брат и Наука – сестра,
Лик пшеничный, с брадой солнцевласой —
Воплощенье любви и добра!
Оку Спасову сумрак несносен,
Ненавистен телец золотой;
Китеж-град, ладан Саровских сосен —
Вот наш рай вожделенный, родной.
За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами, —
Довольно им властвовать нами!
На бой, на бой!
Верьте ж, братья, за черным ненастьем
Блещет солнце – господне окно;
Чашу с кровью – всемирным причастьем
Нам испить до конца суждено.
За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами, —
Довольно им властвовать нами!
 
 
На бой, на бой!
 

1918

Лес

 
Как сладостный орган, десницею небесной
Ты вызван из земли, чтоб бури утишать,
Живым дарить покой, жильцам могилы тесной
Несбыточные сны дыханьем навевать.
 
 
Твоих зеленых волн прибой тысячеустный,
Под сводами души рождает смутный звон,
Как будто моряку, тоскующий и грустный,
С родимых берегов доносится поклон.
 
 
Как будто в зыбях хвой рыдают серафимы,
И тяжки вздохи их и гул скорбящих крыл,
О том, что Саваоф броней неуязвимой
От хищности людской тебя не оградил.
 

1912

«Лесные сумерки – монах…»

 
Лесные сумерки – монах
За узорочным часословом,
Горят заставки на листах
Сурьмою в золоте багровом.
 
 
И богомольно старцы-пни
Внимают звукам часословным…
Заря, задув свои огни,
Тускнеет венчиком иконным.
 
 
Лесных погостов старожил,
Я молодею в вечер мая,
Как о судьбе того, кто мил,
Над палой пихтою вздыхая.
 
 
Забвенье светлое тебе
В многопридельном хвойном храме,
По мощной жизни, по борьбе,
Лесными ставшая мощами!
 
 
Смывает киноварь стволов
Волна финифтяного мрака,
Но строг и вечен часослов
Над котловиною, где рака.
 

1915

«Любви начало было летом…»

 
Любви начало было летом,
Конец – осенним сентябрем.
Ты подошла ко мне с приветом
В наряде девичьи простом.
 
 
Вручила красное яичко
Как символ крови и любви:
Не торопись на север, птичка,
Весну на юге обожди!
 
 
Синеют дымно перелески,
Настороженны и немы,
За узорочьем занавески
Не видно тающей зимы.
 
 
Но сердце чует: есть туманы,
Движенье смутное лесов,
Неотвратимые обманы
Лилово-сизых вечеров.
 
 
О, не лети в туманы пташкой!
Года уйдут в седую мглу —
Ты будешь нищею монашкой
Стоять на паперти в углу.
 
 
И, может быть, пройду я мимо,
Такой же нищий и худой…
О, дай мне крылья херувима
Лететь незримо за тобой!
 
 
Не обойти тебя приветом,
И не раскаяться потом…
Любви начало было летом,
Конец – осенним сентябрем.
 

1908

Матрос

 
Грохочет Балтийское море,
И, пенясь в расщелинах скал,
Как лев, разъярившийся в ссоре,
Рычит набегающий вал.
 
 
Со стоном другой, подоспевший,
О каменный бьется уступ,
И лижет в камнях посиневший,
Холодный, безжизненный труп.
 
 
Недвижно лицо молодое,
Недвижен гранитный утес…
Замучен за дело святое
Безжалостно юный матрос.
 
 
Не в грозном бою с супостатом,
Не в чуждой, далекой земле —
Убит он своим же собратом,
Казнен на родном корабле.
 
 
Погиб он в борьбе за свободу,
За правду святую и честь…
Снесите же, волны, народу,
Отчизне последнюю весть.
 
 
Снесите родной деревушке
Посмертный, рыдающий стон
И матери, бедной старушке,
От павшего сына – поклон!
 
 
Рыдает холодное море,
Молчит неприветная даль,
Темна, как народное горе,
Как русская злая печаль.
 
 
Плывет полумесяц багровый
И кровью в пучине дрожит…
О, где же тот мститель суровый,
Который за кровь отомстит?
 

1918

«Мне сказали, что ты умерла…»

Гумилевой

 
Мне сказали, что ты умерла
Заодно с золотым листопадом
И теперь, лучезарно светла,
Правишь горным, неведомым градом.
 
 
Я нездешним забыться готов,
Ты всегда баснословной казалась
И багрянцем осенних листов
Не однажды со мной любовалась.
 
 
Говорят, что не стало тебя,
Но любви иссякаемы ль струи:
Разве зори – не ласка твоя,
И лучи – не твои поцелуи?
 

1913

«Мой край, мое поморье…»

 
Мой край, мое поморье,
Где песни в глубине!
Твои лядины, взгорья
Дозорены Егорьем
На лебеде-коне!
 
 
Твоя судьба – гагара
С Кащеевым яйцом,
С лучиною стожары,
И повитухи-хмары
Склонились над гнездом.
 
 
Ты посвети лучиной,
Синебородый дед!
Гнездо шумит осиной,
Ямщицкою кручиной
С метелицей вослед.
 
 
За вьюжною кибиткой
Гагар нескор полет…
Тебе бы сад с калиткой
Да опашень враскидку
У лебединых вод.
 
 
Боярышней собольей
Привиделся ты мне,
Но в сорок лет до боли
Глядеть в глаза сокольи
Зазорно в тишине.
 
 
Приснился ты белицей —
По бровь холстинный плат,
Но Алконостом-птицей
Иль вещею зегзицей
Не кануть в струнный лад.
 
 
Остались только взгорья,
Ковыль да синь-туман,
Меж тем как редкоборьем
Над лебедем-Егорьем
Орлит аэроплан.
 

1927

«На припеке цветик алый…»

 
На припеке цветик алый
Обезлиствел и поблек —
Свет-детина разудалый
От зазнобушки далек.
 
 
Он взвился бы буйной птицей
Цепи-вороги крепки,
Из темницы до светлицы
Перевалы далеки.
 
 
Призапала к милой стежка,
Буреломом залегла.
За окованным окошком —
Колокольная игла.
 
 
Все дозоры да запоры,
Каземат – глухой капкан…
Где вы, косы – темны боры,
Заряница – сарафан?
 
 
В белоструганой светелке
Кто призарился на вас,
На фату хрущата шелка,
На узорный канифас?
 
 
Заручился кто от любы
Скатным клятвенным кольцом:
Волос – зарь, малина – губы,
В цвет черемухи лицом?..
 
 
Захолонула утроба,
Кровь, как цепи, тяжела…
Помяни, душа-зазноба,
Друга – сизого орла!
 
 
Без ножа ему неволя
Кольца срезала кудрей,
Чтоб раздольней стало поле,
Песня-вихорь удалей.
 
 
Чтоб напева ветровова
Не забыл крещеный край…
Не шуми ты, мать-дуброва,
Думу думать не мешай!
 

1913

«На часах у стен тюремных…»

 
На часах у стен тюремных,
У окованных ворот,
Скучно в думах неизбежных
Ночь унылая идет.
Вдалеке волшебный город,
Весь сияющий в огнях,
Здесь же плит гранитных холод
Да засовы на дверях.
Острый месяц в тучах тонет,
Как обломок палаша;
В каждом камне, мнится, стонет
Заключенная душа.
Стонут, бьются души в узах
В безучастной тишине.
Все в рабочих синих блузах,
Земляки по крови мне.
Закипает в сердце глухо
Яд пережитых обид…
Мать родимая старуха,
Мнится, в сумраке стоит,
К ранцу жалостно и тупо
Припадает головой…
Одиночки, как уступы,
Громоздятся надо мной.
Словно глаз лукаво-грубый,
За спиной блестит ружье,
И не знаю я – кому бы
Горе высказать свое.
Жизнь безвинно-молодую
Загубить в расцвете жаль, —
Неотступно песню злую
За спиною шепчет сталь.
Шелестит зловеще дуло:
«Не корись лихой судьбе.
На исходе караула
В сердце выстрели себе
И умри безумно молод,
Тяготенье кончи дней…»
За тюрьмой волшебный город
Светит тысячью огней.
И огни, как бриллианты,
Блесток радужных поток…
Бьют унылые куранты
Череды унылой срок.
 

1907

«Не верьте, что бесы крылаты…»

 
Не верьте, что бесы крылаты, —
У них, как у рыбы, пузырь,
Им любы глухие закаты
И моря полночная ширь.
 
 
Они за ладьею акулой,
Прожорливым спрутом, плывут;
Утесов подводные скулы —
Геенскому духу приют.
 
 
Есть бесы молчанья, улыбки,
Дверного засова и сна…
В гробу и в младенческой зыбке
Бурлит огневая волна.
 
 
В кукушке и в песенке пряхи
Ныряют стада бесенят.
Старушьи, костлявые страхи —
Порука, что близится ад.
 
 
О горы, на нас упадите,
Ущелья, окутайте нас!
На тле, на воловьем копыте
Начертан громовый рассказ.
 
 
За брашном, за нищенским кусом
Рогатые тени встают…
Кому же воскрылья с убрусом
Закатные ангелы ткут?
 

1916