Kitobni o'qish: «Личные воспоминания»

Перевод: Валерий Чумаков

Вступление

Гарцбург¹. Июнь 1889 года.

«Срок наш – 70 лет, а если в силах – 80 лет»² – это должны твердо помнить те, кто перешагнул через 70-летний рубеж, но при этом еще желает сделать многое. Конечно, можно успокаивать себя мыслью о том, что то, чего мы сделать не успели, довершат наши потомки и, таким образом, наши труды и идеи не пропадут для мира. Но все равно, остаются задачи, с которыми никто, кроме нас, справиться не сможет. У меня к таким задачам относятся еще и воспоминания, написание которых я давно уже обещал моей семье и друзьям.

Работа эта не представляется мне простой, ибо я не обладаю талантами историка или литератора. Кроме того, у меня плохая память на имена и даты, а многие существенные события полностью стерлись из памяти. С другой стороны, я желаю лично, в меру своих сил, описать свою жизнь, с тем чтобы исключить возможное недопонимание или неправильное толкование моих действий и устремлений. Душу мою согревает мысль, что книга эта может стать полезной для молодых людей, которые поймут, что, даже не обладая начальным капиталом или влиятельными покровителями, можно исключительно собственными усилиями добиться в нашем мире больших успехов и сделать для него много полезного. Я не буду уделять большого внимания литературной форме повествования, а постараюсь кратко изложить происходившие со мной события в том порядке, в котором они совершались, беспокоясь лишь о том, чтобы рассказ был правдивым, а описания впечатлений – не слишком скучными. При этом я не могу обойтись без описания всех тех внутренних и внешних сил, которые позволили мне и в счастье, и в горе упорно идти к достижению поставленных целей, что сделало закат моей жизни спокойным и солнечным.

Здесь, на моей уединенной вилле в Гарцбурге, в отличие от Берлина или Шарлоттенбурга³, где я активно работал, мне удалось найти то спокойствие, которое помогло посвятить все время размышлениям о прошлом.

Детство

Самые ранние воспоминания мои связаны с героическим поступком несовершеннолетнего мальчика, который, на мой взгляд, наложил неизгладимый отпечаток на еще только формировавшийся характер и оказал на меня сильное воздействие. Я родился и до восьми лет жил в местечке Ленте, близ Ганновера, где отец арендовал ферму у господина фон Ленте. Не могу сказать точно, сколько мне было лет, когда, играя в комнате отца, я увидел, как в дом вбежала рыдающая сестра Матильда. Она была старше меня на три года, и ей не давал пройти к дому местного пастора, где она брала уроки вязания, страшный и грозный гусак, который уже несколько раз нападал на нее. Несмотря на все уговоры матери, Матильда категорически отказывалась идти на урок без провожатого. Отцу также не удалось убедить ее идти во двор пастора одной. Тогда он дал мне в руки палку, которая была гораздо больше, чем я сам, и сказал сестре: «Тогда вас проводит Вернер. Я надеюсь, у него найдется больше мужества, чем у вас». Мне это не казалось тогда очевидным, однако отец помог своим наказом: «Если гусь бросится на вас, смело подойди к нему и ударь его палкой. После этого он обязательно убежит». Так и случилось. Когда мы подошли к воротам пасторского двора, страшный гусак, вытянув шею и угрожающе шипя, пошел к нам. Сестра пронзительно завизжала, и я почувствовал страшное искушение последовать ее примеру, однако вовремя вспомнил отцовский совет и вступил в схватку с монстром. Зажмурив глаза и выставив палку вперед, я начал доблестно махать ею вправо и влево. Напуганный таким отпором гусь кинулся обратно в общую стаю, которая также обратилась в бегство.

Удивительно, какое глубокое и неизгладимое впечатление оказала эта первая битва на мое детское сознание. Даже сейчас, спустя 70 лет, все лица и вся связанная с этим важным событием обстановка живо встают перед моими глазами. С ним связаны и ранние образы моих родителей в ту пору, когда они еще были молоды. Впоследствии много-много раз в самых различных жизненных ситуациях воспоминание об этой победе побуждало меня не поддаваться страху перед угрожающей опасностью и смело идти ей навстречу.

Мой отец происходил из семьи, поселившейся у северного склона горы Гарц⁴ еще во времена Тридцатилетней войны и занимавшейся преимущественно сельским и лесным хозяйством. Согласно старинной семейной легенде, которую многие историки ввиду отсутствия доказательств считают недостоверной, некоторый наш старинный предок пришел в годы Тридцатилетней войны из Северной Германии вместе с войсками Тилли⁵. После штурма Магдебурга⁶, в котором он принимал участие, предок женился на спасенной им из пожара дочери местного гражданина, с которой и поселился в окрестностях Герца. Наличие надежного генеалогического древа – что весьма редко встречается в семьях представителей среднего класса – свидетельствует о том, что члены семейства Сименс всегда отличались сплоченностью и солидарностью. Сейчас эта солидарность подкрепляется еще и традицией раз в пять лет собираться всей разросшейся семьей в рамках учрежденного в 1876 году фамильного фонда⁷.

Как и большинство других Сименсов, отец очень гордился представителями своей фамилии и часто рассказывал нам, детям, о тех из них, кому удалось сделать что-то важное или добиться в жизни существенных результатов. Кроме моего деда, имевшего 15 детей, среди которых отец был самым младшим, мне запомнился только один военный советник, занимавший важный пост в совете вольного города Гослара в то время, когда он потерял свою независимость. Дед арендовал у барона фон Гроте поместье, состоявшее из двух имений: расположенного у северного склона Гарца Вассерлебена, в котором родился мой отец, и Шауэна⁸. Из всех историй, которые отец так любил нам рассказывать, мне особенно запали в память две.

Примерно 120 лет назад барон фон Гроте получил известие о том, что прусский король Фридрих II во время путешествия из Гальберштадта в Гослар проедет через его владения. Для того чтобы достойно поприветствовать могущественного соседа, старый барон верхом выехал ему навстречу, взяв с собой сына, собственную армию, состоявшую из двух человек, и всех своих вассалов, то есть моего деда с сыновьями.

Когда старый король со свитой подъехал к самой границе, барон сделал несколько шагов по направлению к нему и, соблюдая все дипломатические тонкости, официально приветствовал монарха, заехавшего «на его территорию». Удивленный король, видимо совсем забывший о таком соседе, тем не менее ответил на приветствие по всем правилам этикета, после чего обернулся к свите и заметил: «Messieurs, voila deux souverains qui se rencontrent!»⁹ Это карикатурное изображение старого имперского баронства навсегда осталось в моей памяти и уже с самого раннего возраста посеяло в нас, детях, стремление к национальному единству и величию.

Другой случай имел для миниатюрного государства барона фон Гроте значительно большее значение. У моего отца было четыре сестры, одна из которых, Сабина, была обаятельна и хороша собой настолько, что молодой барон, наследник маленькой империи, не сдержался и попросил ее руки и сердца. Я не знаю, какую реакцию такой оборот вызвал у старого барона, но мой дед воспротивился этому браку категорически. Он не желал, чтобы его дочь вступала в семью, в которой ее не будут воспринимать как равную. Дед строго придерживался широко распространенного в те времена убеждения, что только равный брак может привести к счастью и благополучию. Он запретил дочери общаться с молодым ухажером и решил убрать ее подальше от отчего дома, дабы облегчить разлуку с ним. Но молодые люди уже были заражены вольным духом новой эпохи, и утром того дня, на который был назначен отъезд Сабины, дед получил ужасную весть о том, что ночью она была увезена молодым бароном. Рассерженный дед, взяв с собой пятерых сыновей, пустился в конную погоню за сбежавшей парочкой. Следы вскоре привели преследователей в церковь города Бланкенбурга. Войдя внутрь, они обнаружили беглецов стоящими перед алтарем, в то время как пастор уже завершал обряд венчания!

Не помню, как далее развивалась эта семейная драма. К сожалению, молодой муж после нескольких лет счастливой жизни умер, не оставив детей. Имение Шауэн перешло по наследству к родственникам барона, которые почти полвека выплачивали тетушке Сабине причитавшуюся ей по закону баронскую вдовью пенсию. Уже будучи молодым офицером артиллерии, я любил навещать эту умную и веселую старушку, переехавшую жить в город Колледо в Тюрингии. «Тетушка Гроте» даже на закате своей жизни оставалась по-прежнему красивой и была настоящей душой нашей семьи. Она воздействовала на нас, молодых людей, своим неотразимым обаянием, а ее рассказы о событиях, происходивших в пору ее юности, воспринимались как истинное наслаждение.

Отец мой был умный, хорошо образованный человек. Он обучался в гимназии Ильфельда (Гарц), после чего поступил в Геттингенский университет. Отец тщательно выбирал для себя профессию и решил посвятить жизнь агрономии. Он сердцем и душой принадлежал к той части молодых немцев, которые выросли среди переворотов и, будучи воспитаны на идеалах Великой французской революции, мечтали о свободе и единстве Германии. Как-то раз в Касселе его чуть было не арестовали наполеоновские солдаты за то, что он вместе с несколькими молодыми людьми пытался организовать сопротивление даже после полного поражения Пруссии. После смерти своего отца он поступил на работу к советнику Дейхману в Поггенгагене, недалеко от Ганновера, чтобы там изучить сельскохозяйственную науку уже на практике. Здесь он скоро влюбился в старшую дочь советника, мою любимую матушку Элеонору Дейхман, и, несмотря на молодость (ему еще не исполнилось и 25 лет), женился на ней, предварительно взяв в аренду имение Ленте.

Менцендорф

Двенадцать лет мои родители прожили в Ленте мирно и счастливо. Однако политическая ситуация в Германии, а еще более в Ганновере, вновь оказавшемся под властью Англии¹⁰, сложилась скверно, и это удручающе действовало на отца. Правившим в Ганновере английским принцам было мало дела до благополучия маленького государства, которое они воспринимали исключительно как место для охоты. Зато законы об охоте носили здесь поистине драконовский характер: поговаривали, что наказание за убийство оленя в Ганновере тогда было куда более серьезным, чем за убийство человека! Мой отец также был привлечен к ответственности за незаконное повреждение диких животных, после чего он и был вынужден оставить Ганновер и переселиться в Мекленбург.

Дело происходило так. Имение Ленте располагалось на покрытом лесом горном хребте Бенте, примыкавшем к горному массиву Дейстер. Олени и кабаны, избалованные своей неприкосновенностью (их берегли для охоты принцев), частенько посещали целыми стадами лентейские угодья. Местное сельское население, пытаясь справиться с этой напастью, выставляло специальные ночные караулы, но это помогало не всегда. Случалось так, что дикие животные в течение нескольких часов полностью уничтожали плоды годичного крестьянского труда. А во время суровых зим, когда поля и луга уже не давали им достаточного пропитания, животные целыми стадами приходили искать его в деревнях. Как-то утром сторож доложил отцу, что стадо оленей забрело на ферму. Ворота он закрыл и теперь спрашивал: что делать с животными? Отец приказал загнать оленей в сарай и послать курьера в высшее королевское управление придворной охоты в Ганновере с заданием рассказать о случившемся и спросить, не стоит ли отослать пойманных оленей в Ганновер. Решение его оказалось неправильным. Спустя короткое время в имение прибыла специальная комиссия, олени были выпущены на волю, а в отношении отца было начато уголовное следствие, длившееся несколько дней. Комиссия неопровержимо установила, что над животными было учинено насилие, в результате которого они помимо собственной воли были загнаны в сарай! К счастью, отцу повезло и он отделался только крупным штрафом.

Таковыми были тогда порядки в «Королевской великобританской провинции Ганновер», как часто и не без гордости называли свою страну мои соотечественники. Но и в остальных немецких землях положение было не намного лучше, несмотря на Французскую революцию и славную освободительную войну. Современной относительно счастливой молодежи не мешает иногда сопоставлять свои проблемы и заботы с часто безнадежными заботами своих отцов для того, чтобы понять, насколько несостоятелен их пессимизм в отношении новых идей.

Наибольшую свободу мой отец нашел в княжестве Ратцебург, относившемся к Мекленбург-Стрелицу, где он взял в долгосрочную аренду принадлежавшую Великому герцогу землю Менцендорф. В этой крохотной благословенной земле кроме государственных территорий и крестьянских деревень было всего одно дворянское имение. Когда мы только переселились сюда, местные крестьяне еще обязаны были отрабатывать барщину на государственных землях, но уже спустя несколько лет она была отменена, а с крестьянских хозяйств были сняты почти все повинности и налоги.

В Менцендорфе мы с моими братьями и сестрами провели в кругу других деревенских детей самые счастливые дни нашего детства. В первые годы старшие дети: моя сестра Матильда, я и младшие братья Ганс и Фердинанд – наслаждались почти неограниченной свободой. Нашим образованием занималась переселившаяся к нам после смерти мужа бабушка. Она обучала нас чтению, письму и тренировала память, заставляя учить наизусть всевозможные стихотворения. Наши родители были слишком заняты заботами о хозяйстве и уходом за младшими детьми, которых год от года становилось все больше, и не могли уделять много внимания нашему воспитанию. Отец был человеком добрым, но вспыльчивым, нещадно наказывавшим нас за любые проступки, обман или простое непослушание. Страх перед отцом вместе с любовью к матери, которую нам не хотелось огорчать, были единственными ограничителями, хоть как-то сдерживавшими нашу небольшую развеселую компанию. Главной нашей обязанностью была забота о младших детях. И обязанность эта понималась так широко, что старших детей часто наказывали за то, что вытворили младшие. В основном бремя присмотра лежало на мне как на старшем из братьев, и это привило мне чувство ответственности за моих младших братьев и сестер. Соответственно я присвоил себе и карательные функции, что весьма не нравилось прочим детям. Они часто объединялись в настоящие коалиции и вели со мной упорную борьбу, которая, впрочем, всегда заканчивалась без вмешательства родителей. Особенно мне запомнился один случай, весьма характерный для нашей детской жизни.

Вместе с братом Гансом мы часто устраивали настоящую охоту на ворон и прочих хищных птиц из собственноручно изготовленных луков, в обращении с которыми достигли немалого мастерства. Как-то раз у нас возник спор, который я попытался решить в свою пользу, используя право сильнейшего. Однако Ганс заявил, что это несправедливо, и предложил урегулировать спор дуэлью, при которой сила не имела бы значения. Я посчитал это требование справедливым, и мы решили стреляться на луках по всем дуэльным правилам, о которых знали из рассказов отца о его студенческой жизни. Отмерив десять шагов, по моей команде «Пора!» мы пустили друг в друга стрелы с наконечниками, сделанными из заостренных вязальных спиц. Ганс прицелился лучше, чем я. Его стрела попала мне в нос и, проникнув под кожу, дошла до переносицы. На наш общий крик прибежал отец. Он вытащил стрелу и стал уже снимать кожаный ремень, чтобы наказать виновного. С этим не могло смириться мое чувство справедливости. Я грудью заслонил брата и храбро заявил: «Отец, Ганс не виноват, это была честная дуэль!» Я как сейчас помню озадаченное лицо отца, который не мог наказать нас за то, чем и сам занимался когда-то и что считал вполне справедливым. Он лишь застегнул обратно ремень и нехотя бросил: «На будущее, больше подобной ерундой не занимайтесь».

Образование

Когда мы с сестрой достигли подросткового возраста, бабушка Дейхман, урожденная Шейтер, как она всегда подписывалась, передала обязанности по нашему обучению отцу, и он честно занимался этим полгода. Его уроки всеобщей истории и географии были весьма основательны и необычны и, безусловно, легли в основу моих будущих воззрений. По достижении 11 лет меня определили в грамматическую гимназию торгового города Шенберга в Менцендорфе, а сестру отдали в пансион Ратцебурга. До школы было примерно три мили¹¹, и в сухую погоду я преодолевал это расстояние пешком за час. Когда же на улице было сыро, дороги становились непроходимыми и я добирался до школы верхом на пони. Это, в свою очередь, служило поводом для обидных насмешек со стороны городских учеников. Я не считал возможным их терпеть, поэтому между нами регулярно вспыхивали войны. Городские преграждали мне дорогу, я же старался их разогнать при помощи пики, в качестве которой использовал длинную палку. Такие «бои», в которых мне нередко помогали деревенские друзья, продолжались год. Они, безусловно, положительно повлияли на мои силы, но отрицательно – на образование.

Настоящий поворот в моей жизни произошел весной 1828 года, на Пасху, когда отец нанял для нас домашнего учителя. Выбор его оказался чрезвычайно удачным. Кандидат богословия господин Шпонгольц был человеком молодым и высокообразованным. Однако у своего духовного начальства он был не на лучшем счету, поскольку его богословие отличалось повышенной рациональностью и в нем было, как бы сейчас сказали, слишком мало позитива. Ему удалось в первые же недели установить над нами, полудикими подростками, какую-то до сих пор загадочную для меня власть. Он нас никогда не наказывал, почти не ругал, зато часто участвовал в наших играх, стараясь развивать в них наши хорошие качества и подавлять плохие. Его уроки увлекали нас и воистину пробуждали любовь к знаниям. Стараясь ставить перед нами посильные задачи, он укреплял нашу энергию и честолюбие той радостью, которую человек испытывает при достижении поставленной цели, и эту радость он неизменно делил с нами. Таким образом, ему удалось в самое короткое время превратить неорганизованных, неприученных к труду мальчишек в прилежных и активных учеников, которых не только не надо было подгонять, но даже иногда приходилось удерживать от чрезмерного усердия в занятиях наукой.

Именно он привил мне интерес к полезной работе и честолюбивое стремление к ее качественному выполнению. Одним из важнейших компонентов его манеры обучения были рассказы. Когда поздним вечером наши глаза уже начинали слипаться, он усаживал нас на старый, стоявший у рабочего стола диван, на котором располагался и сам. Мы усаживались рядом, и он начинал рассказывать нам о нашем же будущем, то представляя, как мы, достигнув в обществе высокого положения, приходим на помощь нашим родителям, переживавшим тогда, как и все фермеры, не лучшие времена, то изображая печальное положение, в которое мы можем попасть, если сойдем с правильного пути, не устояв перед злом.

К искреннему нашему сожалению, этот счастливый период нашей жизни продлился меньше года. Шпонгольц часто впадал в депрессию, связанную, с одной стороны, с неудавшейся карьерой богослова, а с другой – с причинами, нам, детям, еще непонятными. Зимой, во время одного из таких приступов, он ушел в лес, взяв с собой охотничье ружье. Искали его долго и наконец нашли в самом дальнем закоулке деревни с простреленной головой. Невозможно описать наше горе по поводу потери любимого учителя и друга. Любовь к нему и благодарность за все то, что он сделал, я сохраняю по сей день.

Преемником Шпонгольца стал пожилой господин, уже много лет исполнявший обязанности домашнего учителя в дворянских семьях. Почти во всех отношениях он представлял полнейшую противоположность своему предшественнику. Его уроки имели чисто формальный характер. Главное, чего он требовал от своих учеников, – это послушания и почтения. Все наши детские шалости вызывали в нем бурное негодование. Занятия были расписаны строго по часам, в которые мы были обязаны аккуратно выполнять поставленные задачи; во время прогулок необходимо было следовать строго за учителем, а в неучебное время – не мешать ему отдыхать. Бедняга отличался крайней болезненностью и умер спустя два года в нашем доме от чахотки. Никакого положительного влияния он на нас не оказал, и если бы не уроки Шпонгольца, можно было бы сказать, что эти годы домашнего обучения прошли для нас с братом Гансом совершенно даром. Что касается меня, то навык и стремления, привитые мне Шпонгольцем, оказались настолько велики, что я не только не уклонился от заданного им пути, но и постоянно старался увлечь за собой пожилого учителя. Позднее я нередко сожалел о том, что так донимал больного человека, подолгу просиживая уже после окончания занятий за рабочим столом, не обращая внимания на все его попытки поскорее от меня избавиться.

После смерти второго учителя отец решил определить нас с братом Гансом в любекскую гимназию, носившую название «Екатерининское училище». Сделал он это после того, как я прошел в нашей приходской церкви в Либзее обряд конфирмации¹². В результате вступительных экзаменов меня приняли в 6-й класс старшего, а Ганса – в 4-й класс младшего отделения. Поселились мы не в пансионе, а на частной квартире. Отец передал мне права полного надзора за братом, который из-за своего бесшабашного характера получил в школе прозвище Бешеный Ганс.

Екатерининское любекское училище состояло из двух учебных заведений – городской школы и гимназии, подчинявшихся одному директору. Классы школы повторяли классы гимназии, но только до 6-го класса. Гимназия наша считалась очень хорошим учебным заведением, однако основной упор в ней делался на изучение мертвых языков, математика же преподавалась крайне мало и плохо, что меня никак не могло устроить. По этому предмету меня сразу перевели в высший класс, хотя до этого я изучал математику только частным порядком, так как оба моих домашних учителя ничего в ней не понимали. А вот древние языки давались с превеликим трудом из-за отсутствия надлежащей школьной подготовки. Мне очень нравилось изучение классиков древней литературы и совершенно не нравилось изучение древней грамматики, в которой не требовалось ни рассуждений, ни понимания. Два года, вплоть до перехода в выпускной класс, я учился старательно, хотя древние языки меня нисколько не привлекали, и поэтому я решил посвятить себя архитектуре – единственной известной тогда технической отрасли. Уже в 7-м классе я практически бросил занятия греческим языком и, задавшись целью поступить в Берлинскую строительную академию, начал брать уроки математики и топографии. Однако обучение в академии стоило слишком дорого, и я не решился ввести родителей в трудную для сельского хозяйства пору, когда шеффель¹³ пшеницы стоил один гульден¹⁴, в такие непредвиденные расходы, тем более что у меня было еще немало младших братьев и сестер.

Помощь в выборе дальнейшего пути оказал мой учитель топографии, бывший офицер прусской артиллерии, лейтенант Любекского гарнизона барон фон Бюльцингслевен. Он посоветовал мне поступить в Прусский инженерный корпус, где преподают те же предметы, что и в строительной академии. Когда я сообщил отцу о своих планах, он вполне их одобрил, добавив еще одно немаловажное соображение, верность которого подтвердил дальнейший ход немецкой истории. Он сказал: «Нынешнее состояние дел в Германии не может продолжаться долго. Придет время, и все изменится. Единственная прочная вещь, на которую сейчас можно опереться, это государство Фридриха Великого и прусская армия. В такие моменты лучше быть молотом, чем наковальней». Семнадцати лет от роду, к Пасхе 1834 года я оставил гимназию и с небольшой суммой денег в кармане отправился в Берлин, чтобы пополнить ряды будущих молотов.