Фейсбук сельского священника. #неудобное кино #книги #спектакли

28 января 2016 года

Левиафан (2014)

Реж.: Андрей Звягинцев

Козлиная песнь Андрея Звягинцева

Подыми на него свою длань

И запомни: ты бьешься в последний раз!

Иов 40:27

 
На Олимпе готовит нам многое Зевс;
Против чаянья, многое боги дают:
Не сбывается то, что ты верным считал,
И нежданному боги находят пути;
Таково пережитое нами.
 

Еврипид. Медея

Фильм «Левиафан» Андрея Звягинцева я посмотрел неделю назад, и все это время он не отпускает меня: разговоры, споры, мысли… Чтобы как-то остановить этот процесс, решил хоть немного собрать свои размышления. Понятно, что это не окончательный вариант, да и возможен ли он, окончательный?

Фильм мне понравился, очень. И об этом я писать не буду. А постараюсь написать (неизбежно сумбурно, тезисно) о тех смысловых узлах, вокруг которых крутилась моя мысль последнюю неделю.

1. Мне кажется, очень важно понять, что в фильме Звягинцева мы сталкиваемся с подлинной трагедией – не в биографическом, а в жанровом смысле. То есть это не социальная драма на злобу дня, а трагедия в античном смысле этого слова. Злоба дня, конечно же, присутствует, и по-другому быть не может. Античная трагедия, которая возникла в Греции в эпоху гибели и разложения родового строя, когда рушились устои патриархального быта, тоже была злободневна для современников Эсхила и Еврипида, но нам она интересна не поэтому. Так что разговоры о том, что Звягинцев гениально показал всю беспощадную правду о современной России (или наоборот, создал гнусный пасквиль), мне представляются не очень уместными.

Что же такое трагедия? Вот одно из определений: «Трагедия (буквально – «песня козла», от трауод, tragos – «козел» и фЗц, ode – «песнь») есть драматическое произведение, в котором главное действующее лицо нарушает некий общеобязательный (с точки зрения автора) и неодолимый закон; при этом герой трагедии может или вовсе не сознавать своей вины, или не сознавать ее долгое время, действуя либо по предначертаниям свыше (напр., в античной трагедии), либо находясь во власти ослепляющей страсти (напр., у Шекспира). Борьба с неодолимым законом сопряжена с большими страданиями, неизбежно кончается гибелью трагического героя и вызывает в нас духовное просветление».

Какой закон нарушает герой «Левиафана» Николай Сергеев? Он поднимает свою длань на самого Левиафана (о том, что в картине Звягинцева образ Левиафана не сводится только к государству, я скажу ниже), а закон такой: сильный всегда прав, власть – все, ты – ничто, так было, так есть, так будет. Это – очевидные вещи, но вот совсем неочевидно, вызывает ли эта борьба духовное просветление, катарсис, без которого, как известно, не бывает античной трагедии? Те, кто смотрел фильм, как правило, отрицательно отвечают на этот вопрос, то есть они переживают разочарование, в котором нет облегчения, но доминирует ужас и страх. Я их понимаю, собственно, и у меня сразу после просмотра были похожие переживания. Но вот что пишет Аристотель: «трагедия при помощи сострадания и страха производит катарсис подобных аффектов». То есть трагедия возбуждает в зрителях аффекты страдания и страха, и то, что они переживают, сидя в зале, а не в реальности, очищает эти аффекты, делая их более осознанными, то есть человечными. Конечно, нам ближе такой катарсис, когда в конце все-таки торжествует справедливость. Наверное, кому-то было бы легче, если бы фильм закончился сценой, в которой в построенном на крови храме собираются все злодеи этого городка, и во время «замечательной» проповеди митрополита… дальше как кому нравится (громадный кит обрушивает цунами на этот храм, и воды мирового океана поглощают его, или огонь сходит с неба, землетрясение и т. д.), и, естественно, от всех этих катаклизмов разрушаются стены узилища, Николай оказывается на свободе и в конце говорит Ромке, сыну своему: «Ну вот, сынок, а ты не верил, никогда не отчаивайся.»

Есть такой жанр роуд-муви (road-movie). Казалось бы, это не про фильм Звягинцева. Недавно я написал рецензию на последний фильм А. Кончаловского и назвал ее «Кенозерская одиссея». Мне действительно показалось, что в этом фильме герой, подобно гомеровскому Одиссею, преодолевая соблазны и препятствия, возвращается к себе, к своей душе, то есть домой. И в фильме Звягинцева мы видим эту дорогу, только это дорога из дома в. ад. Это погружение «во ад» автослесаря Николая Сергеева. С Кем он там должен непременно встретиться, остается за кадром, – и это другая история. Но мы знаем, что встретиться он должен непременно с Тем, Кто «во гробе плотски, и во аде же с душею яко Бог, в раи же с разбойником и на престоле был», это Тот, Кто «отрет всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло» (Откр 21:4).

2. Многие сетуют на то, что в фильме нет положительного героя. Но это трагедия, у жанра свои законы. Такой ли уж положительный герой Гамлет? Кто положительный герой в «Медее» Еврипида – Ясон или, может быть, Медея? Как говорит сам Звягинцев про своего героя: «он не совершил никакого зла». Понятно, что это слова воспитанного интеллигентного человека, который хорошо думает о людях. Всегда, когда я слышу такие слова, мне вспоминается одна притча. Некой даме было открыто, что за свои грехи она обязательно погибнет в пучине морской. Приняв это к сведению, она резонно решила к морю не приближаться. Проходят годы, и она забывает об этом откровении, а тут выпадает неслыханная удача – бесплатный морской круиз на современном чудо-лайнере. Спустя несколько дней после начала плавания лайнер начинает идти ко дну, дамочка, конечно же, все вспоминает и приходит в ужас от своей легкомысленности и глупости, ведь вместе с ней на борту находятся еще сотни людей! «Господи, прости меня, я знаю, что виновата и должна погибнуть, но спаси остальных, они же ни в чем не виноваты», – взмолилась она. И услышала в ответ: «Не виноваты? Да я вас всех 10 лет собирал в одном месте». Так что невиноватых среди нас нет, только дети…

И все же видно, что Николай – хороший мужик, всем помогает, любит своих жену и сына, пытается сохранить родовое гнездо, в котором все так уютно и красиво устроено (а это совсем не обязательная вещь для дома в провинциальной России, вспомним хотя бы того же почтальона Тряпицина из фильма Кончаловского). Даже бандиты не могут нарыть на него компромат. Вот только в церковь он не ходит, не ставит свечки, непонятно, какому Богу он молится.

Это, и правда, серьезный вопрос, и не такой простой, как кажется на первый взгляд. Возможно, Звягинцев на него отвечает несколько прямолинейно, но это его право. «Каков поп, таков и приход» – трудно себе представить Николая в одном храме с мэром. И это реальная коллизия. Ну не мог Николай прийти в храм, в котором уже был такой мэр. Вы скажете: «Но ведь в храм идут ко Христу, а не к попам и прихожанам», – и будете правы, я и сам так говорю. Но жизнь устроена сложнее, и тот «двойник Церкви», о котором так много писал С. И. Фудель, не просто в ней присутствует, но реально мешает людям приходить ко Христу. Тема «двойника Церкви» очень важная, и за одно то, что в фильме «Левиафан» она так ярко поднята, стоит сказать спасибо режиссеру, особенно нам, православным зрителям. Ведь так было всегда, хоть и в разных масштабах в разные периоды истории Церкви. И так будет всегда. Нельзя этого бояться, но и молчать об этом нельзя. Лучше чем С. И. Фудель, наверно, об этом и не скажешь: «О церковном двойнике надо говорить с самого начала, говорить ясно и просто, так же ясно, как о нем говорится в Евангелии. Знайте о нем и ищите Христа в Церкви, только Его ищите, потому что Церковь и есть только Тело Христово в Своем человечестве, только Тело Его, и тогда вам будет дано мудрое сердце для различения добра и зла в церковной ограде, для того, чтобы видеть, что Свет (Церкви) во тьме светит, и тьма не объяла его»^[16].

А как же о. Василий, с которым заговаривает Николай у дверей магазина? Он-то вроде хороший батюшка и все правильно говорит? К истории об Иове мы еще вернемся, а я хотел бы напомнить, как на слова священника реагирует Николай: «Отец Василий, я же с тобой по-человечески, что же ты мне хрень гонишь?» Батюшка, наверное, человек грамотный и Библию вроде к месту цитирует, только Николай ему неинтересен, и боль чужую он не чувствует, да и забот у него много, вот купил мешок хлеба, ведь чем-то надо свиней кормить, а тут какой-то пьяница, да еще и безбожник, со своими горестями.

3. Теперь про Иова. Я согласен с теми, кто считает Николая мало похожим на библейского праведника. «Левиафан», скорее, античная трагедия, а не библейский мидраш. Но я не согласен с теми, кто считает его антиподом Иова, своего рода Антииовом. Не поспоришь: Иов был праведником, а Николай жил без Бога в душе. Об этом нам говорит образ разрушенного храма, куда подростки, да и сам Николай один раз, приходят вечером выпить. Разрушенный купол – вот символ души Николая. Вот потому-то Бог и не с ним. Что поделаешь…

Однако мне не близка мысль, что Бог пребывает только с праведниками, Евангелие говорит нам совершенно о другом. История Иова – это история о том, что праведник верен Богу и не потому, что Тот щедро одаряет его за верность, как думал Сатана. А в Евангелии Бог верен человеку и любит его, даже если человек готов убить Его, или ему до Него нет дела. «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят» (Лк 23:34).

Наверное, имеет смысл напомнить, о чем же повествует библейская книга Иова.

Ни в чем не повинному, непорочному человеку Бог послал для испытания его верности величайшие страдания. Иов чувствует, что невероятные испытания нельзя объяснить его грехами, что совершается что-то недоступное ему и невыносимое для него – именно по этой своей непостижимой незаслуженности. И восстает против тайны невинного страдания: «Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня… <…>…Зачем Ты поставил меня противником Себе… <…> Не сорванный ли листок Ты сокрушаешь и не сухую ли соломинку преследуешь? <…>…за что Ты со мною борешься?» (Иов 7:19–20; 13:25; 10:2).

Но не только личные невинные страдания давят своей тайной Иова. Бог «губит и непорочного, и виновного… <…> Земля отдана в руки нечестивых… <…> Почему беззаконные живут, достигают старости… Дети их с ними… Домы их безопасны от страха и нет жезла Божьего на них. <…> Почему. <…> бедных сталкивают с дороги, все уничиженные земли вынуждены скрываться. <…> В городе люди стонут, и душа убиваемых вопиет, и Бог не воспрещает того.» (Иов 9:22,24; 21:7–9; 24:1,4,12). «Земля отдана в руки нечестивых» – разве не это предельно лаконичный синопсис истории, рассказанной А. Звягинцевым?

И все же разница между Иовом и Николаем есть, и она – не в нравственной плоскости: один, мол, праведник, а другой матершинник и пьяница. Не вера в Бога колеблется у Иова, а вера в божественный миропорядок. Именно в силу своей веры Иов неотступен от Бога, и в этой неотступности проявляется величайшее его доверие к Богу. Иов хочет, чтобы сам Бог заступился за него, вот почему он не хочет слышать правильные слова своих друзей.

Иов ждет и получает ответ, но дело совсем не в словах. Слова Творца, обращенные к Иову, мало чем отличаются от слов его друзей, вразумлявших его. Дело в ином. «Только слухом я слышал о Тебе; ныне же глаза мои видят Тебя, – сего ради отступаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Иов 42:5–6). Иов получил больше, чем ответ на проклятые вопросы, Он получил Самого Бога. В присутствии Господнем все вопросы отпали сами собой.

Николай не знает Бога и не может верить Ему, в его мире нет Бога, и это не столько его вина, сколько его беда. Но, как известно, «в окопах атеистов не бывает», и когда «гром грянул», и он стал вопрошать Бога: «За что, Господи?» Вот тут-то и происходит его встреча с о. Василием, который сначала на его вопрос отвечает в стиле друзей Иова: «Сам, мол, виноват, твои страдания – следствие твоего безбожия». А затем и вообще начинает говорить с Николаем от лица Самого Творца: «Можешь ли ты удою вытащить левиафана…» (Иов 40:20). Верующий Иов встречается с Богом, и потому смиряется сердце его, неверующий Николай встречается с тем, кто будто бы говорит от имени Бога, и получает «камень вместо хлеба». Продолжит ли Николай вопрошать Бога, мы не знаем, но время ему дано.

4. И последнее о Левиафане. Конечно, это и образ государства (восходящий к философии Т. Гоббса), но это и «верх путей Божиих». «Только Сотворивший его может приблизить к нему меч Свой» (Иов 40:14). Это образ силы Божией. Вспомним, что одним из самых ярких, завораживающих образов фильма А. Звягинцева является скелет какого-то морского зверя на берегу моря. Многие сравнили эти кости с костями Левиафана. Звягинцев рисует нам мир, в котором Левиафан умер. Умерла сила Божия, соль потеряла свою силу, хотя и не утратила своего вида. Двойник встал на место Церкви и вещает от ее имени – для меня это был один из самых жутких эпизодов фильма. А где же Христос? Все там же, на кресте. И слова великого инквизитора из «Легенды» Достоевского, сказанные им Христу, особенно зловеще звучат после просмотра фильма: «Повторяю тебе, завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему, на котором сожгу Тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был, кто всех более заслужил наш костер, то это Ты. Завтра сожгу тебя. Dixi».

А как же государство-левиафан, оно вроде как здравствует и торжествует, и все у него хорошо? В какой-то момент Т. Гоббс хотел дать название своей книге о государстве «Смертный бог», потому что ему (государству) под покровительством бессмертного Бога мы обязаны сохранением мира и нашей жизни. А у блаженного Августина есть слова: «Государство, не защищающее всех своих граждан, в том числе и при помощи справедливого (одинакового для всех) правосудия – есть шайка разбойников». Получается, что и этот «смертный бог» умер, выйдя из-под покровительства бессмертного Бога, поправ правосудие. Без правосудия нет государства, а есть шайка разбойников, которая вместе с «двойником Церкви» делает общее дело.

Страшно? Аж жуть. Но это та самая жуть, которая может отрезвить, заставить задуматься о том, что же с нами происходит. Нужно, чтобы соль вновь стала соленой, а государство вспомнило о правосудии. И тогда мы снова увидим Левиафана, резвящегося в водах морских, а не в больном воображении утратившей всякую надежду несчастной жены Николая.

Итак, фильм «Левиафан» – это трагедия, и мне вспоминаются слова, звучащие в финале «Медеи» Ларса фон Триера:

«Жизнь есть путешествие во тьму, где только богам подвластно найти дорогу, потому что Бог может сделать то, на что человек не отваживается даже надеяться».

Главное – не терять надежду!

25 февраля 2016 года

Зеленая карета (2015)

Реж.: Олег Асадулин

Замечательная игра Андрея Мерзликина, да и остальные актеры – молодцы (В. Исакова, А. Чаповская, С. Юшкевич). О фильме вполне можно спорить, это далеко не шедевр, особенно если говорить о финальной его части. «По горячим следам» хочу сказать лишь то, что этот фильм – пример того, как вполне себе массовое кино, которое смотрится на одном дыхании, отнюдь не артхаус, может быть религиозным. Именно религиозным, а не философским, хотя имя Бога в нем не звучит ни разу.

В конце фильма герой А. Мерзликина говорит: «Постойте… еще дубль». А мне в связи с этим вспоминаются слова митрополита Антония Сурожского из его беседы на приходском говении перед началом Великого поста:

«И тогда, перед лицом страха, перед лицом смерти, перед опасностью мы вдруг делаемся по отношению к себе, к жизни, к людям, к Богу – серьезными. Мы перестаем играть в жизнь. Мы перестаем жить так, будто пишем только черновик, который когда-то позже – о, много позже! потому что кажется, что времени-то столько впереди – будет превращен во что-то окончательное. И никогда этого не бывает, потому что старость, одряхление тела, ослабление ума, внезапная смерть, обстоятельства застают нас врасплох и уже не дают времени. И очень страшно думать, что может настать момент, когда окажется поздно. Достоевский в “Братьях Карамазовых” маленькую главу посвятил аду; для него ад – это момент или состояние, когда человек скажет себе: “Поздно! Я прошел мимо всего… единственное, что было на потребу, единственное, для чего стоило жить, чем стоило жить, я уже больше исполнить не могу; я никому больше не нужен.” Картина, которую дает Достоевский и которую я сейчас развил – реальна: будет момент, когда пройдет время; будет момент, когда жалеть, творить, активно любить будет уже поздно… Наша любовь, наше творчество, наши мысли и слова уже никому не будут нужны, потому что все мы будем стоять перед Божией любовью, Божией мудростью, и Божией правдой, и Божиим судом»^[17].

И что, как мне кажется, очень важно, мне не просто удалось подумать на эту тему, я реально прикоснулся к этому ужасу, который стоит за таким, казалось бы, обыденным словом – «поздно». Может быть потому еще, что моему сыну, как и сыну героя фильма, тоже 18 лет. Одним словом, очень хорошее кино для подготовки к Великому посту.

2 марта 2016 года

Дневник сельского священника (1950)

Реж.: Робер Брессон

(экранизация одноименного романа Ж. Бернаноса)

Хочу поделиться интересным опытом. Так получилось, что буквально подряд, с разницей в один день, я посмотрел один и тот же фильм, и не просто посмотрел, а поучаствовал в его обсуждении после просмотра. Сначала я был в гостях в приходском киноклубе у о. Алексея Уминского, а через день в нашем черноголовском киноклубе мы также смотрели «Дневник сельского священника» Робера Брессона, снятого по роману Жоржа Бернаноса, в рамках нового цикла «Киновселенная Андрея Тарковского». Я не припомню, чтобы со мною такое раньше случалось, и надо сказать, опыт мне этот очень понравился. Второй раз я смотрел фильм совсем другими глазами, мне было не то что менее интересно, а как раз совсем наоборот. Это очень похоже на то, как ты смотришь на стереоскопическую картинку, но еще не ощутил стереоэффекта и видишь просто обычное изображение, а потом вдруг появляется глубина, все вроде то же самое, а видится иначе.

Конечно, самой яркой, и в каком-то смысле, центральной сценой и фильма, и романа является разговор священника с графиней. Бессмысленно передавать содержание этой беседы; кстати, тем, кто смотрел только фильм, я настоятельно советую прочитать это место в романе (ровно середина книги). После этой беседы графиня, женщина очень одинокая, потерявшая маленького сына, а вместе с ним все, и даже веру в Бога, пишет письмо, где есть такие строчки: «Я не верила, что могу смириться. И в самом деле, то, что пришло ко мне, – не смирение. Смирение не в моей натуре, предчувствие не обманывало меня на этот счет. Я не смирилась, я счастлива».

Чуть позже священник, который постоянно жалуется в своем дневнике, что он не может молиться, которого многие воспринимают, как слабого юношу депрессивного склада, вечно сомневающегося и по большому счету не верующего в Бога, говорит о том, что был свидетелем чуда. И чудо состоит для него совсем не в том, что он спас душу отчаявшейся, несчастной женщины, как естественно было бы подумать на его месте. Он говорит: «Какое чудо подарить то, чем не обладаешь сам. Какое чудо!» Только когда я смотрел фильм во второй раз, я, можно сказать, расслышал эти слова. Мне кажется, до конца их может понять только священник, но, может быть, еще учитель, наставник. Прожив 50 лет, простояв у престола ровно половину из них, я все больше убеждаюсь, что не становлюсь духовней, молитвенней, милосердней, смиренней и т. д., а так или иначе именно об этом мне приходится говорить, этому учить, об этом свидетельствовать. В общем, вы понимаете…

Это не оправдание нашей лени, нашей жестоковыйности, нет. Просто я тоже не раз был свидетелем похожего чуда, когда «сила Божия в немощи совершается» (2 Кор. 12:9). И, наверно, это главное, чему посвящены и роман Бернаноса, и фильм Брессона, и на память приходит еще один роман о священнике – «Сила и слава» Грэма Грина.

«Какое чудо – подарить то, чем не обладаешь сам», – написав сейчас эти слова, я вспомнил старое присловье, которое так любил повторять митр. Антоний Сурожский, о том, что невозможно довести ученика дальше того места, куда дошел ты сам. Противоречие? Скорее, парадокс, но возможна ли духовная жизнь без парадоксов? И выход из этого парадокса я, как мне кажется, нашел у того же митр. Антония. В своих беседах он не раз обращался к роману Ж. Бернаноса и, как правило, останавливался именно на этом моменте: «Молодой священник назначен на приход и изо всех сил хочет творить добро, но у него ничего не получается, потому что у него никаких сил нет; впоследствии оказывается, что у него рак, от которого он и умирает. Но он борется, борется, борется, и все не может, все не получается. Как-то молодой офицер его встречает на дороге и предлагает подвезти его на мотоцикле. И по дороге этот офицер ему говорит: “Нас так поражает в Вас молитвенный дух,

который в Вас живет”. Молодой священник с отчаянием ему возражает: “Да молитвы-то у меня нет! Я всю жизнь кричу к Богу, рвусь к Нему и не могу пробиться…” И офицер отвечает: “Вот это-то нас и поражает в Вас”. Потому что, если бы у него была просто пламенная молитва, которая текла бы, как река, вероятно, люди смотрели бы и говорили: “Ну, счастливый человек, это ему удается”. А этот человек всем своим существом был устремлен к Богу, и эта волна, поднимаясь, разбивалась, как об утес, о его умирающее тело.

И я думаю, что если люди вокруг нас видят, что мы искренне боремся, хотя нам и не удается ничего, они могут поверить в существование того, к чему мы устремлены»^[18].

Да, мы многое можем так и не обрести: и молитвенного духа, и смирения, и милосердия, – но оказывается, самое важное то, насколько мы всего этого хотели, как сильно были к этому устремлены.

Наверное, самый распространенный вопрос, который ставился после просмотра этого фильма, был следующий: «Почему этот священник не может молиться?» Мы видим, что это не связано с ленью, обмирщенностью или «земностью», как называл наше пленение земным, тленным и приходящим святитель Феофан Затворник. У нас, как правило, именно так и бывает, нам трудно молиться, потому что душа целиком и полностью погружена в земное, когда так много забот и тревог, что совсем нет ни сил, ни времени поднять ее к Небу. Но этот молодой священник был явно «не от мира сего», ничто земное его не пленяло, он не имел ни семьи, ни друзей, ни планов на будущее, более того, он был тяжело болен, казалось бы – «молись – не хочу». И он хотел, а молитва не шла. В каком-то смысле разрешение этого парадокса мы видим в его словах, что он все время находится в агонии. На вопрос своего старшего наставника, кюре из Тарси: «Где он видит себя в Евангелии?» Священник отвечает: «Я всегда видел себя в оливковой роще, в Гефсиманском саду». Там, в этом саду, если вы помните, Христос

просит своих учеников побыть с Ним и бодрствовать, а они не могут. Не потому, конечно, что ленивы и приземлены, просто: «Дух бодр; плоть же немощна» (Мф. 26:41).

Но есть в связи с этим еще очень важный момент, который невозможно уловить в фильме, но, если внимательно читать роман, он бросается в глаза и все становится на свои места. В том самом эпизоде разговора с графиней в самый кульминационный момент мы читаем: «И тут – нет! Этого невозможно выразить словами, – в то время как я изо всех сил боролся с сомнением, со страхом, ко мне вернулся дар молитвы. Пусть меня поймут правильно: я не переставал молиться с самого начала этого необыкновенного разговора, молиться в том смысле, в каком понимают это слово легкомысленные христиане. Несчастное животное может делать дыхательные движения и под пневматическим колоколом, но что толку! И вдруг воздух вновь со свистом врывается в его бронхи, разглаживает одну за другой складочки тонкой легочной ткани, уже успевшей скукожиться, артерии вздрагивают под напором тарана красной крови – и все его существо напрягается, как корабль, когда паруса, оглушительно грохоча, полнятся ветром»¹.

Оказывается, он никогда не переставал молиться в том смысле, как это понимают легкомысленные христиане, а тосковал он по тому дару молитвы, когда воздух Неба со свистом наполняет твои паруса. Согласитесь, что это совсем не то, что мы обычно понимаем под словами «не могу молиться».

И вот еще одна очень важная тема, которая затрагивается в этом фильме. Это тема свободы. Тема необъятная и неисчерпаемая. Я попытаюсь всего лишь к ней прикоснуться и исключительно в связи с мироощущением Робера Брессона. Многими было замечено, что своеобразие творчества Брессона связано не столько с сюжетами или персонажами или религиозными идеями, сколько с самой экранной формой, то есть со специфическим способом кинематографической трактовки реальности. Как не раз отмечал А. Тарковский, восхищавшийся его фильмами, Брессон – это гений простоты. «У Брессона какой-то невероятный, совершенный аскетизм. Это уже абсолютное отсутствие формы перед лицом правды жизни, и это уже смыкается со своей противоположностью и превращается в абсолютную форму»^[19]. Художественная форма у Брессона – это нечто вроде монастыря, куда режиссер запирает не в меру расходившуюся жизнь. Такая манера художника имеет непосредственное отношение к его представлению о человеке. Такое впечатление, что Брессон видит человека всегда детерминированным некоей силой, действующей извне. Недаром в одном интервью он говорил о «невидимой руке, которая направляет события». Недаром в его фильмах так часто повторяется тема тюрьмы. Когда его спросили: «Почему это так?» – «Я этого не замечал, – ответил Брессон и тут же добавил: – Может быть, потому что все мы узники».

В фильме «Дневник сельского священника» мы, вроде бы, не видим никакой тюрьмы, если не считать тюрьмой болезнь священника, которая буквально пожирает его. И в то же время на протяжении всего фильма нас не покидает ощущение замкнутости того мира, в котором разворачиваются события. Ощущение неизбежности и неотвратимости происходящих событий. Оно оставляет нас только один раз, когда священник едет на станцию на мотоцикле вместе с Оливье. Когда похоронили графиню, священник говорит: «Она освободилась, ее испытания закончились, а мои только начались». На упрек графа, что он вмешивается в дела его семьи, он отвечает: «Священнику приходится действовать не по своей воле». В другом месте он говорит: «Священник не вправе иметь личное мнение». Так что это – свобода или несвобода? Чтобы ответить на этот вопрос, надо вспомнить еще один эпизод фильма, где тарсийский кюре говорит своему младшему другу: «Тебя не любят твои прихожане, потому что ты такой, какой есть, ты верен себе, а не пытаешься подстроиться под их социальные устои».

Говоря о свободе, митр. Антоний ссылается на А.С. Хомякова, который производит слово «свобода» от «быть самим собой». Может быть, это и сомнительная этимология, но она имеет непосредственное отношение к сельскому кюре из Амбрикура. Еще большее отношение к нему и нашему размышлению на тему свободы имеют следующие рассуждения митр. Антония: «Дисциплина – тоже слово латинское; оно определяет не совсем то, что мы в ней видим всегда. Когда мы говорим о дисциплине, то думаем, как нас порой зажимают в железные рукавицы. Но дисциплина происходит от слова disciрulus, ученик: это не только фактическое, но внутреннее состояние того, кто стал учеником, кто хочет научиться и готов оставить свои собственные привычки, свои собственные мысли, свои собственные суждения и чувства для того, чтобы слиться с большим умом, с более глубоким сердцем, с волей более совершенной. И только этим путем приобщения к большему человек делается свободным от меньшего, от самого себя, каким он есть сейчас»^[20].

Свободным человек становится только на пути, когда он ясно осознает цель своего пути; он освобождается от того, что сбивает с этого пути – в этом свобода. «Познайте истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8.32). Со стороны это может выглядеть как несвобода, человек многого себе не может позволить, он как бы не принадлежит сам себе. Так, наверно, выглядит альпинист, идущий к заветной вершине, лишающий себя многого, что кажется таким важным жителям низин, вверяя себя своему проводнику и становясь только на этом пути самим собой – горновосходителем. Это похоже на Иисуса, самого свободного Человека, ходившего по земле, путь Которого, по слову Честертона, был не просто блужданием по дорогам Палестины, а стрелой, устремленной в цель. И цель эта была – Голгофа. Не случайно в конце этого драматического фильма мы видим Крест. Молодой священник, несмотря на свою агонию, никогда не терял из виду свою цель, и он дошел до конца, явив нам пример подлинной свободы. А свобода, как и любовь в этом мире, не может не быть непригвожденной ко Кресту, почему и выглядит порою как крайняя степень несвободы.

«Что с того? Все – благодать», – были последние слова молодого сельского священника, который, казалось бы, потерпел поражение в мире, где, как он говорит, «так мало любви», но к которому так подходят слова апостола: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил. А теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный; и не только мне, но и всем, возлюбившим явление Его» (2 Тим. 4.7–8).