Kitobni o'qish: «Монастырь в миру. Беседы о духовной жизни»

Мы должны искать пустынножительства не только в каких-либо местах, но и в самом произволении и прежде всего другого душу свою ввести в самую необитаемую пустыню.

Св. Иоанн Златоустый. О сокрушении. 2-й

По благословению

Патриарха Московского и всея Руси

АЛЕКСИЯ II

Беседы о духовной жизни

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Монастырь в миру – вот основная идея всего моего служения. Она лежит в основе моей настоятельской деятельности, она лежит в основе моего духовничества, она лежит в основе моих проповедей.

Многие считают эту идею неосуществимой, для многих она представляется неверной, но для очень многих, несмотря на то, что я постоянно возвращаюсь к ней, она все еще недостаточно ясна.

И вот ныне, я имею побуждение вновь говорить о том же, говорить со всей ясностью, с которой я только могу.

Я всегда стараюсь как можно меньше говорить от себя и держаться учения Церкви и Святых Отцов, я и здесь не погрешил против этого. Монастырь в миру – это не моя мысль – это мысль святоотеческая. Святой Иоанн Златоустый говорит следующее:

«Мы должны искать пустынножительство не только в каких-либо местах, но и в самом произволении и прежде всего другого душу свою ввести в самую необитаемую пустыню».

Вот монастырь в миру.

Если есть что-либо новое в моих словах, то это лишь то, что эту задачу я считаю задачей нашей эпохи. Если есть что-либо новое здесь, то не самая эта мысль, а постоянный благовест мой о том, что нужно сознательно поставить перед собой эту задачу, ибо это – задача нашей церковной эпохи. Для того чтобы нам уяснить с надлежащей полнотой и ясностью, что значит созидать монастырь в миру, рассмотрим, как создались монастыри, огражденные высокими каменными стенами.

Преподобный Иоанн Кассиан передает следующую беседу египетских пустынножителей о происхождении монашества.

«Образ жизни киновитян, говорит авва Пиаммон, получил начало от времен апостольской проповеди. Ибо таково было в Иерусалиме все общество верующих, о котором пишется в Деяниях Апостольских (4, 32, 34, 35). Таковы, говорю, были тогда все церкви, каковых ныне очень мало можно найти в киновиях. Но когда, после апостолов, общество верующих начало ослабевать, особенно вступившие в христианскую веру из различных иноплеменных народов, от которых апостолы, по причине невежества их в вере и застарелых обычаях язычества, ничего больше не требовали, как только удерживаться от идоложертвенного, крови, удавлины и блуда, когда при таком снисхождении к христианам из язычников мало-помалу начало приходить в упадок совершенство даже в Иерусалимской Церкви и когда, при ежедневном возрастании числа верующих из туземцев или пришельцев начала ослабевать ревность первоначальной веры, – тогда не только вновь вступавшие в христианскую веру, но даже и предстоятели Церкви уклонились от прежней строгости жизни. Ибо некоторые, почитая и для себя позволительным, что христианам из язычников дозволено было по причине их слабости, думали, что нисколько не повредит чистоте их веры обладание имуществом.

Но те, в коих еще пламенела ревность апостольская, помня прежнее оное совершенство, удалялись от своих сограждан и общения с ними, стали пребывать в подгорных уединенных местах и отдельно жить по тем уставам, которые апостолами даны были первенствующей Церкви.

Те, кои мало-помалу с течением времени отделились от общества верующих по той причине, что воздерживались от брака и удалялись сожительства с родными и общения с миром, названы монахами или единожительствующими от уединенной, одинокой их жизни.

Монахи эти, живя многие совокупно, назывались «киновитами», а келлии и жилища их – киновиями».

Так вот что, по этому свидетельству, лежало в основе стремления к монашеству. Это было стремление отделиться от общества церковного, которое стало постепенно приходить в упадок. Ревностные христиане, помнящие заветы первоначального христианства и чувствующие, что в условиях тогдашней жизни эти заветы мало-помалу уходили из церковной жизни, вознамерились сохранить их; для этого устремились на окраины городов, где стали жить замкнутой, отгороженной от зараженного языческими понятиями и языческим развращением мира жизнью, и там, в этом уединении, начали служить Господу так, как это было заповедано первым христианам. Это были единожительствующие люди, которые ушли от других во имя служения этой высшей цели.

Сложна история монашества. Много было всевозможных изменений, всевозможных испытаний на его пути. Мало-помалу выработался особый быт монашеского жития, особый стиль монашеского богослужения, выработалась и внешняя обстановка, создались особые здания монашеские, – словом, создался монастырь в современном его понимании.

Но душой монастырской жизни, тем, что лежало в основе устремления в монашество, осталось то же, что было и в первые времена, это было желание отгородиться от развращенного языческого мира, дабы в этом ограждении сохранить чистоту христианства. Естественно, что осуществление такой задачи породило исключительный расцвет молитвенной и духовной жизни. Монастырь стал истинной сокровищницей Церкви. Оттуда выходили истинные светочи Церкви Христовой, там устрояли души людей, которые становились духовными вождями; словом, это была твердыня в той брани, которая ведется Церковью Христовой со злым началом мира. И вот наступает время, когда в силу внешних обстоятельств монастырь разрушается и, можно сказать, почти разрушен. Нет больше прежних монастырей в Православной Церкви. Еще сохранились отдельные представители монашества, сохранился еще внешний облик монашества в отдельных людях, кое-где уцелели отдельные небольшие монастыри, почти везде потерявшие свой истинно монастырский дух, превратившиеся в общежития с некоторыми воспоминаниями прежнего монашеского уклада, уже не имеющие той духовной основы монашеской, уединенной жизни, которая прежде была в них.

Но спрашивается, неужели же вместе с тем разрушилось и уничтожилось то, что вызывало потребность в монастырях, то, что жило в человеческих душах, то, что побуждало людей идти в Оптинскую пустынь, или в Киево-Печерскую лавру, или в какие-либо другие уединенные монастыри, скиты и пустыни?

Ведь душа-то человеческая, которая стремилась к этому ограждению себя от мира каменными стенами, которая стремилась отдать свою жизнь на служение Господу в духовном и молитвенном делании, она осталась и не только осталась, но можно сказать, что самое стремление к этому могло лишь возрасти, и оно действительно возросло. А уйти некуда, монастырей больше нет. В каком же положении оказались эти души человеческие, стремящиеся к отделению от мира и в то же время не имеющие возможности заключиться с монастырь так, как это можно было сделать раньше?

Что же им делать?

Обычная приходская жизнь, обычное посещение приходских храмов, может ли это удовлетворить их потребность в ухождении от мира за монастырские стены?

Может ли удовлетворить эту потребность какая-нибудь попытка натянутого и бессильного подражания прежнему монастырю, с его прежним укладом?

Совершенно ясно, что возникает какая-то новая великая задача для Церкви, дать удовлетворение этой потребности человеческой души. Эта задача – созидание невидимого монастыря в миру. Задача новая, не потому, что не было такой идеи, высказанной раньше Святыми Отцами, но потому, что никогда раньше она не вставала в такой плоскости и в таком объеме.

Многие пастыри делают работу, которая фактически есть не что иное, как создание монастыря в миру, но эта работа получит твердое основание и будет проходить вполне надлежащим образом лишь тогда, когда она будет поставлена вполне сознательно, когда религиозное сознание верующих примет вполне и осознает ее как задачу современной церковной жизни, дабы те побуждения, которые влекли людей в монастырь, нашли себе удовлетворение здесь в миру, ввиду невозможности уйти за каменные монастырские стены.

Как же должен строиться этот внутренний монастырь?

Как должна осуществляться эта трудная внутренняя задача?

На этот вопрос ответить легко, ибо это устроение внутреннего монастыря должно протекать так же, как протекало оно в условиях прежней монастырской жизни. Мы также должны стать «единожительствующими». И нас побуждает к этому окружающая жизнь, нас к этому побуждает полная невозможность строить нашу внутреннюю, духовную жизнь, не отгородившись внутренно от безбожного, нас окружающего, мира. В каждой семье, в каждом доме, иногда в каждой комнате есть такое взаимоотношение с окружающими, которое заставляет глубоко прятать свою внутреннюю, религиозную, молитвенную жизнь, что является не меньшим побудителем к созданию внутреннего монастыря, чем тот побудитель, которым являлся языческий мир для создания монастырей прежних. Когда человеку нельзя встать в свой угол и лба перекрестить, и он должен делать вид, что смотрит в окно, и в это время мысленно читать свои молитвы, то он поставлен в условия более необходимые для создания внутреннего монастыря, чем тот христианин первых веков, которому приходилось, чтобы проводить христианскую жизнь, уходить в монастырь на окраину города.

С одной стороны, уничтожение прежних монастырей, с другой стороны, всеобщее безбожие и отпадение от веры, – эти два условия неизбежно приводят верующих людей к новому внутреннему монастырю. И они не должны упираться на этом пути, не должны говорить: «Это невозможно, это неясно, неосуществимо»; все это вражеские препятствия на этом пути.

Монастырь в миру не только осуществимая, но самая главная задача нашего времени. Человек для этого и не уходя из мира должен идти по пути такого же внутреннего делания, которым шли люди в условиях прежней монастырской жизни.

Необходимо возвратиться к семейной, домашней, личной молитве, надлежит возвратиться к соблюдению полноты церковности; нужно оцерковлять свою жизнь, надо вернуться к частому причащению Святых Таин, должно вернуться к постоянному богомыслию, к чтению и изучению Слова Божия, читать Жития Святых Отцов, – словом, надо делать то же самое в миру, что люди делали в монастырях, что считалось как бы специальностью, задачей монахов. Все это из монастырей должно перейти в мир и здесь, в миру, должно перерождать человека.

Но для того чтобы это можно было сделать, необходимо исполнить тот завет, который мы только что прочли у ев. Иоанна Златоустого, мы должны «прежде всего другого душу свою ввести в самую необитаемую пустыню», т. е. оцерковление нашей жизни должно, прежде всего, иметь за собой решительное отмежевание нашей внутренней жизни от жизни безбожной, нас окружающей, от нас окружающих понятий, от нас окружающих нравов, от нас окружающей безнравственной жизни. Все то, что можно уподобить прежней развращенной языческой жизни, все это должно быть нами внутренно отринуто. Мы должны как бы заключиться во внутреннюю пустыню, мы должны чувствовать себя так: мы – и они, верующие – и неверующие, верные – и безбожники, Церковь – и мир, царство от мира сего – и царство «не от мира сего», «граждане земли» – и «граждане неба».

Все это должно определить наше отношение к миру как ухождение из него, как ограждение своего внутреннего строя от этого, совершенно на иных началах строящегося мира безбожного. Вот когда это ухождение внутреннее совершится так же, как оно ранее совершалось при ухождении в монастыри, и человек встанет на путь полного оцерковления своей внутренней жизни, начнет созидать свою молитву, начнет соблюдать посты, начнет ходить в храм Божий, причащаться Святых Таин, отдаст себя в духовное руководство, будет находиться в послушании, прекратить мирское, самочинное свое житие – словом, когда вся его внутренняя жизнь будет не что иное, как создание того же самого монастыря с тем внутренним содержанием, которое было в прежнем монастыре за каменными стенами, тогда будет найден выход для жаждущих монастырской жизни и в нашу эпоху.

Так вот что значит «монастырь в миру».

«Монастырь в миру» – это создание молитвенной, духовной жизни, которую мы переносим из наших разрушенных монастырей в условия жизни мирской. Здесь такое же ухождение от развращенного мира, как там, здесь такое же уединенное жительство, как там, здесь такое же устремление к высшему и горнему, к служению Богу, как там, здесь может быть и такое же полное оцерковление, как там, здесь может быть и такое же великое послушание, как там. И тогда, если эта задача будет выполнена нами, будет создан новый невидимый монастырь взамен разрушенных монастырей. И этот монастырь не смогут разрушить никакие случайные, внешние обстоятельства.

И это не мечта, это не художественная греза, это не какой-то манящий призрак, может быть, прекрасный, но неосуществимый, это есть самая подлинная правда, это есть великая задача нашего времени.

Аминь.

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Святые Отцы научат нас жить так, чтобы постоянно памятовать о смерти: ложась спать, мыслить, что Господь, может быть, не приведет встать наутро, а утром, вставая, думать о том что Господь, может быть, призовет до вечера.

И в отношении всякого дела эта мысль должна жить в человеческом сердце, должна она жить и в сердце каждого пастыря. И он также и в отношении своего пастырского служения всегда должен иметь эту мысль, что сегодня он здесь, а завтра его нет. Эта мысль побуждает всегда стараться передать то, что тебе представляется самым важным в деле спасения.

Думается, что если бы ты знал, что тебе последний раз придется вести беседу, что бы ты сказал своим духовным детям наиболее, по твоему разумению, важного и нужного для них?

Все велико и важно в учении Церкви, но есть в нашем внутреннем устроении некоторое особое ощущение, особое внутреннее состояние, которое стоит за всей жизнью нашей и является как бы внутренней ее основой. Вот эту-то основу, на которой зиждется внутренняя жизнь человека, вот это-то чувствование, вожделенное для каждого верующего, и надлежит раскрыть, как главнейшее в деле нашего внутреннего устроения.

Это чувство заставляет иногда остро переживать жалость, смятение при виде множества, страшного множества, неверующих людей, живущих без Бога, без Церкви, без молитвы, без радости, без счастья.

Иной раз, когда едешь в трамвае или на поезде, так и взял бы за руку сидящего против тебя и сказал бы: «Да зачем же ты живешь на свете, зачем ты живешь? Думал ты когда-нибудь об этом?»

Все эти погрузившиеся в мирские дела люди представляются такими жалкими, такими несчастными, точно больными в бреду, бродящими по земле, не зная куда, не зная зачем, не зная для чего.

Есть три пути, и один только из них есть путь жизни, а два пути – пути смерти. Один путь смерти – это есть путь прямого неверия и безбожия, другой путь, обольщающий иных, – это есть подобие веры, когда говорят, что верю, но по-своему верю, а в Церковь не хожу, верю, но не причащаюсь. Эти люди идут как будто в том же направлении, в котором идет и путь жизни, но они идут в сторону и не могут придти к спасению.

Последний путь – путь Церковной жизни, единственный, истинный путь спасения.

В основе этого пути лежит перерождение человека благодатным действием Таинства.

Христианин и нехристианин – это только по видимости одно и то же, но по своему внутреннему существу это нечто совершенно различное.

Христианин рожден свыше и есть уже иной, чем тот, кто не имеет этого рождения.

Это не слова, не богословствование, не отвлеченная академическая мысль, это есть самая подлинная, самая истинная жизненная правда, и если, по некоему наваждению, это перерождение не чувствуется или не дает плодов, то это вовсе не значит, что его нет.

Благодать Духа Святого все меняет в душевном строе человека. Она меняет, прежде всего, его отношение к внешнему миру. Внешний мир для верующего человека представляется как проходящий сон.

Когда мы читаем у Святых Отцов сравнение живущих на земле со странниками (у ев. Иоанна Лествичника и других), когда нам говорится о том, что мы здесь на земле во временном жилище, на остановке, и потом пойдем дальше в путь, здесь имеется в виду не простое образное сравнение, а самое точное выражение того внутреннего ощущения в отношении окружающей жизни, которое живет в душе у человека веры. Ведь если мы будем рассматривать и чувствовать окружающую жизнь только как временную остановку, а не как постоянный наш дом, естественно, что мы совершенно по-иному начнем к ней относиться.

Мы делаем необходимое для того, чтобы существовать здесь на земле: мы должны есть, должны одеваться, должны иметь жилище. В наших квартирах, у христиан, идет повседневная жизнь мирская, и нам нужно, чтобы было все то, что есть необходимое условие нашего земного бытия. Но ведь ты внутренно рожден свыше и внутреннее твое отношение ко всем этим заботам совсем не то, чем у тех, кто смотрит на земную жизнь глазами смерти. Для нас эти условия земного бытия – временная квартира, и мы постоянно чувствуем это. И когда пьем чай, и когда садимся за обед, и когда ходим покупать дрова, и когда заботимся о нашей одежде, и когда думаем о всевозможных житейских мелочах, мы все время внутренне чувствуем себя странниками. Мы чувствуем, что не в этом жизнь наша, а что это только необходимые условия ее, так же, как и для странника, которому тоже нужно иметь кусок хлеба, чтобы идти в путь.

Дальше, переживания касаются нашего внутреннего состояния уже не в отношении форм внешней нашей жизни, а в отношении нашего внутреннего мира. Мы, верующие, ощущаем нечто, что делает нас иными, чем люди неверующие; мы чувствуем свое бессмертие!

Бессмертие для нас не теоретический вопрос, не какая-то философская проблема, не нечто такое, что нужно доказывать, а самое жизненное, несомненное наше знание.

Спрашивают о доказательствах бессмертия!

И нам приходится что-то такое от разума приводить, чтобы доказать это, но это так же не нужно для верующей души, как для человека, имеющего здоровые глаза, не нужно теоретических доказательств, что видимый мир существует, ибо он видит его глазами своими. Совершенно то же самое и в отношении благодатного ощущения бессмертия.

Когда мы стоим друг против друга, и смотрим друг на друга, и чувствуем внутреннюю жизнь, как смешно и нелепо кажется нам отрицание человеческого бессмертия и требование каких-то доказательств.

Ведь ты сам живое свидетельство бессмертия и твое внутреннее состояние, то, что в сердце твоем, значительней, убедительней и непреложней всяких доказательств от разума и от логики. Вот это есть основа нашего христианского самочувствия, это есть то, что имеют верующие христиане.

Вера в бессмертие утверждается не какими-либо внешними доказательствами, а вот этим благодатным чувствованием своей духовности. Это есть та основа, которую нужно иметь в жизни всегда, и как в отношении окружающего мира надлежит чувствовать себя странниками, так в каждый момент своей жизни, в каждом движении своего существа, нужно всегда ощущать свою духовность, нужно всегда ощущать свое бессмертие.

Но это ли только является иным у людей веры по сравнению с теми, кто этой веры не имеет? Меняется самое отношение уж не к внешнему миру и не к внутреннему своему состоянию, а ко всей жизни, в смысле уразумения ее высшего смысла.

Надо жить так, чтобы всегда видеть перед собой ту жизнь, которая наступит после твоей смерти.

Нужно за всей этой мелькающей, и шумной, и тленной жизнью, за всеми твоими заботами, скорбями, неприятностями, за всем, что заслоняет от тебя высшее, что есть в жизни твоей, ради чего жить на свете стоит, нужно, чтобы постоянно оно горело в твоем сердце и освещало жизненный путь. Нужно ни на одну минуту жизни своей не терять этого, нужно, чтобы постоянно человек чувствовал себя гражданином неба, чтобы никогда земное и тленное так не овладевало им, чтобы ему начинало казаться, что больше, кроме этой грязной, земной жизни, прикрытой лишь красивостью, ничего нет, что нет красоты небесной.

Но это ли одно отличает нас от людей неверующих? Есть еще одно, лишь нам, людям веры, доступное, и что уразуметь не могут люди неверующие. Я говорю о величайшем счастии теснейшего единения со Христом в Таинстве Евхаристии и о молитве.

Как можно жить без литургии?

Как можно жить без Евхаристии?

Если ты хоть сколько-нибудь пережил причащение Святых Таин, что ты испытал бы, если бы тебе сказали, что этого больше никогда не будет? Я думаю, каждый из стоящих здесь верующих людей, причащающийся Святых Таин, поймет, что было бы, как отзвук на эти слова, в его душе. Это можно сравнить только с тем, как если бы внезапно в мире погас свет.

Первые христиане не могли дня прожить без Евхаристии. Мы огрубели, мы отяжелели, нас клонят долу наши грехи и наше обмирщение. Но как ни огрубели, как ни отяжелели мы, в нас, верующих, есть все-таки духовность, которая, при Таинстве Евхаристии, заставляет наш дух гореть и оживать хотя бы на одно мгновение. Но эти мгновения таковы, что их не променяешь ни на что земное.

В Евхаристии мы вкушаем залог нашего воскресения, здесь мы видим воочию чудо преображения плоти, здесь перед нами такое теснейшее соединение со Спасителем, здесь такое милосердие Божие, которое перерождает душу; вкусив это, без этого нельзя жить.

А молитва? Какой нам кажется она, иногда, тяжелой, и скучной, и трудной после трудового суетного, мирского дня!

Но кто же из нас, молящихся, верующих людей, преодолевая эту усталость, эту мирскую нашу тяжесть, когда дух окрыляется и возносится хотя бы несколько над отяжелевшей мирской нашей жизнью, не испытывал вдруг благодатного озарения, в котором открывается Горний мир!

Разве этот момент молитвы нашей не есть та основа внутренней жизни, которую мы должны всегда иметь в своем сердце!

Так вот что нужно передать от сердца в сердце.

Нужно передать постоянное отношение к окружающему миру как к миру чуждому и враждебному, в котором мы лишь странники, нужно передать это внутреннее, постоянное ощущение своей духовности и бессмертия, нужно передать постоянное горение высшим смыслом бытия и нужно передать величайшую радость, которую нам Господь дает в благодатном Таинстве Евхаристии и молитве.

Аминь.

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Жизнь мирская – жизнь безблагодатная, жизнь духовная, церковная, исполнена благодати.

Жизнь мирская течет по законам естественного бытия, жизнь духовная вся проникнута Духом Божиим.

«Так и мы, доколе были в детстве, – говорит апостол Павел, – были порабощены вещественным началом мира».

И в послании к Колоссянам:

«Вы со Христом умерли для стихий мира».

Но значит ли это, что в миру совсем не ставится задач возвышенных? Было бы несправедливо сказать так. Но постановка этих возвышенных задач нравственного совершенствования так же безблагодатна, если она вне Церкви. В основе этих задач нравственного совершенствования у отдельных, хороших, по-мирскому, людей лежат личные, человеческие силы. Было время увлечения, положим, толстовскими идеями. Это был как бы призыв к нравственному совершенствованию человека, но без благодатной помощи Божией этот путь нравственного совершенствования оказался беспомощным, он не мог привести и не приводил людей к тому состоянию благодатного устроения, к которому приводит путь благодатный.

Было и еще увлечение индусской философией, так называемой «Йогой», в основе которой желала мысль о развитии скрытых в человеке душевных сил. Как путь, кроме различных, чисто механических упражнений, для развития этих сил предлагалось совершенствование нравственной жизни. Казалось, что это почти совпадает с христианской аскетикой. На самом же деле это было нечто совершенно иное, именно потому, что там все основывалось на личных человеческих силах. Это был путь безблагодатный и потому неспасительный. Совершенно иное раскрывается в христианском учении, в Слове Божием. Здесь, напротив, все основано на благодати. О значении благодати столь много есть свидетельств в Слове Божием.

«Я наименьший из апостолов, и недостоин называться апостолом, – говорит апостол Павел, – потому что гнал Церковь Божию, но благодатию Божиею есмь то, что есмь; и благодать Его во мне не была тщетна, но я более всех их потрудился: не я, впрочем, а благодать Божия, которая со мною» (1 Кор. 15, 9-10).

Эта благодать открывает человеку истинный смысл жизни, Царство Божие, которое, по словам апостола, «…не пища и питие, а праведность и мир и радость во Святом Духе». – «Господь сказал мне, – говорит апостол Павел, – довольно тебе благодати Моей, ибо сила моя совершается в немощи».

Слова эти совершенно не приемлемы для тех мирских учений, которые полагают основой нравственного совершенствования личные силы человека.

Благодать подается по воле Отца, через Сына:

«Силою Бога, спасшего нас и призвавшего званием святым, не по делам нашим, но по Своему изволению и благодати, данной нам во Христе Иисусе» (2 Тим. 1,9).

«Непрестанно благодарю Бога, – говорит тот же апостол, – за вас, ради благодати Божией, дарованной вам во Христе Иисусе!»

И, наконец, раскрывается это действование благодати в следующем месте послания к Ефесянам:

«Предопределив усыновить нас Себе чрез Иисуса Христа, по благоволению воли Своей, в похвалу славы благодати Своей, которою Он облагодатствовал нас в Возлюбленном, в Котором мы имеем искупление Кровию Его, прощение грехов, по богатству благодати Его» (Еф. 1, 5–7).

Так все время напоминается верующим, что они ничто и что только действующая в них благодать Божия ведет их ко спасению.

Что же значить эта благодать Божия в деле нашего спасения?

Не делает ли она ненужными наши усилия? Если мы ничто, мы ни за что не ответственны. Не станем ли мы ждать, когда в нас будет действовать Его Божественная воля, сами не прилагая никаких трудов в деле нашего внутреннего устроения?

Как понимать соответствие между трудами и усилиями, и этим учением о благодати Божией?

Было бы совершенно безумным принять именно такое неправославное понимание значения благодати в деле нашего спасения. Это было бы, с одной стороны, уклонением к католичеству, с другой стороны, уклонением к протестантству. Православное, истинное, христианское, церковное учение совершенно не устраняет личных усилий и обязательности их в деле спасения, принимая всю полноту Богооткровенных учений о благодати Божией.

Вы представьте себе, что вам нужно поднять какую-нибудь тяжесть и вы протянули руку, чтобы поднять ее, и когда вы только прикоснулись к этой тяжести, чья-то сильнейшая, мощная рука присоединяется к вашей руке, берет вашу руку и вместе с вами поднимает эту тяжесть. Если бы не эта сильнейшая рука, ваши немощные силы не могли бы поднять и меньшей тяжести, но если бы вы не протянули руку свою, то эта невидимая рука сильного не подняла бы за вас этой тяжести.

Вот таково именно взаимоотношение личной и благодатной силы. Господь требует от нас, чтобы мы немощную руку свою протянули к этой тяжести нашего креста, и тогда сила благодатная, вспомоществующая нам, как бы берет эту нашу протянутую немощную руку и вместе с нами подымает великую тяжесть. А когда мы отвергаем благодать Божию и, надеясь на себя, сами беремся за тяжесть нашего спасения, то мы только делаем вид, самообман, что мы действительно эту тяжесть подымаем. Но и если мы, напротив, будем в ложном смирении думать, что мы настолько ничтожны, что наших усилий не нужно для спасения и что Господь Сам все сделает за нас, а мы будем только ждать этого, то нас благодать Божия не осенит, нам благодать Божия не споспешествует. Благодатное воздействие требует личных наших трудов, и об этом мы имеем также свидетельство в Слове Божием:

«Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11, 12).

В послании к Евреям говорится:

«Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха!» (Евр. 12, 4).

Святые Отцы нас также вразумляют именно к такому пониманию действия благодати Божией. Преподобный Макарий Египетский говорит:

«Если нет воли, Сам Бог ничего не сделает, хотя и может по свободе Своей».

Сознательно поставленный перед нами путь духовной жизни требует правильного уяснения учения о благодати Божией. Если не усвоить этой истины, то постоянно будем хромать то на одну, то на другую ногу. Или ты будешь думать, что все зависит от твоих личных сил, всецело утверждаться на своих трудах и недоумевать, почему у тебя ничего не выходит, или, напротив, ты начнешь небрежительно относиться к тем трудам, которые от тебя требует Господь, и будешь все ждать и так и не дождешься вожделенных благодатных сил Божиих.

Нужно непременно уяснить, что ты во всей немощности своей, в полном сознании своего личного ничтожества, должен трудиться всеми силами, памятуя, что не ты поднимешь тяжесть своего спасения, а тебе поможет благодать Божия.

Но ты трудись, ты подними руку, ты протяни ее, дабы все, что есть у тебя в душе твоей, посвятить тому, что требует от тебя Господь.

«Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мной» (Откр. 3, 20).

Так говорит Господь в откровении Иоанна Богослова. – «Се стою у двери и стучу…» Это говорится каждому человеческому сердцу, и горе ему, если оно прослушает этот стук.

Надо все время быть настороже и прислушиваться к зову Господню, а когда услышишь его, надо ждать благодати Божией, которая поможет нам в деле нашего спасения.

Аминь.

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В духовной жизни, в духовно-нравственном нашем совершенствовании первенствующее значение, как мы видели в прошлой нашей беседе, имеет благодать Божия. Но благодать Божия не только не исключает, но положительно требует от нас трудов, работы Господней.

Мы уподобляли взаимоотношение благодатной силы и личных усилий человека в деле спасения тому, как если бы человеку надлежало поднять какую-нибудь большую тяжесть и он протянул бы руку свою, дабы поднять ее, и в это время ощутил бы, как сильнейшая рука помогает руке его. Мы говорили о том, что если человек не протянет руки своей, то эта помогающая, невидимая, благодатная, Божественная рука не будет сама поднимать за него тяжести, и если, с другой стороны, человек самонадеянно, уповая только на свои личные силы, вздумает поднять тяжесть, то непременно погибнет.

Вот потому так важно, чтобы человек правильно сознавал задачу своих личных усилий в духовной жизни. Большая разница между человеком, который грешит и сознает, что делает, и человеком, который совершает тот же поступок и считает, что в этом нет ничего плохого. Они как будто бы делают одно и то же, но душевное состояние их совершенно различное.