Водила Асю в «ПирОГИ», там по воскресеньям детские «заседания», обычно многочисленные и шумные. А сегодня детей было пятеро и в кафе никого. С опозданием прибежала девушка-организатор – видно, на летнее время с трудом перешла. Еще позже пришел парень с кудрявым хвостиком, прозрачной кожей, белыми костяшками на руках и в вязаном свитере, будто сам связал – кривовато, но так мило. Принес кучу смешных вещей: домашнюю жестяную банку с пуговицами, спичечные коробки, пластилин, краски, пакетик со старыми брелоками, пряжками, деталями Lego, пружинками от часов, значками. Насыпал в чашки рис, гречку и стал из всего этого делать с детьми магниты на холодильник. Спокойно и внимательно помогал, ненатужно вовлекался в процесс. Ему и им было интересно, всем было хорошо. А я его голос с трех шагов уже не слышала. И получилось много четких магнитиков. Два у нас сейчас на холодильнике.

Только таких и можно к детям пускать. Кто не орет. Но таких больше нет.

Дорогой! Где ты шлялся?

Вчера мои играли в мужа-жену. В роли ребенка выступала кукла, которая умеет смеяться, рыдать, поворачивать голову и сосать воду из бутылки, а потом эту воду выливать слезами из глаз.

Ту, которая писает, я не купила. Из-под куклы я еще горшков не выносила.

Послушала я, что они говорят в процессе изображения семейных отношений, и поняла, что не имею к этому ни-ка-ко-го отношения.

Что, видимо, стереотипы и даже готовые формулировки заправляются в мозг детей при рождении. Это уже нарисовано и заложено в матрицу. И неизменно, как форма ушей и тазобедренной кости.

Ибо! При их сознательной жизни мы ни одного дня не жили ни с папой, ни с каким другим мужчиной. Наблюдать в других семьях они такого не могли. Где? Где? У кого? Бабушка у нас женщина одинокая, и уж конечно не употребляет слово «шлялся». А именно этим словом Ася и спросила Гасика, когда он как бы пришел вечером домой. Вот она выходит с «ребенком на руках» и говорит:

– Ну, и где ты шлялся?

Я просто похолодела от ужаса вся. Никогда и никому я не говорила таких слов, да еще с такой дворовой отвязной интонацией! И почему – это первое, чего она спросила «мужа»?

Потом они как бы нянчили как бы ребенка, и, когда давали ему ту самую соску, ребенок как бы захохотал. И Ася посмотрела на Гаса хмуро:

– Ты что, своего пива ей в бутылку налил?

ДАГОСПАДИЖБОЖЕМОЙ!

Какое пиво? Мы не пьем дома пиво. Мы о нем не говорим. (Мы пьем вино и водку и говорим о них.)

Потом у них было как бы утро. И она ему говорит:

– Давай будет выходной, и мы вон с той коляской будто пойдем в парк.

На что «муш» отвечает:

– Нет! Давай я будто поеду на работу и буду звонить тебе будто из машины!

И тут он как бы пошел. А она ему вдогонку:

– Дорогой! (Какой еще «дорогой»?!) Дорогой! Перед уходом поцелуй меня и ребенка.

Гас неубедительно целует.

Я сбегаю, чтоб не слушать дальше этот набор штампов.

Если это все, законченно-оформленное, сразу закладывается сверху, то почему в меня это забыли положить? А насовали какой-то ерунды, какой-то боязни навязаться, обидеть, показаться грубой. И теперь я ни муж, ни жена, ни мать, ни дитя.

Говорят, лучше всего воспитывать «своим примером». А у меня примера нет даже для себя.

Откуда ж взять модель семьи моим детям?

Анна Быкова

Ребенок неполной семьи не изолирован от социума. Он видит взаимоотношения в других семьях, семьях друзей, родственников или соседей. Он смотрит мультфильмы, фильмы, сериалы, в которых показаны разные семьи. Он читает книги или смотрит блогеров, которые рассказывают о себе.

Вероятность создания гармоничных пар у детей из неполных семей, несомненно, есть, если рядом есть примеры других гармоничных отношений (отношения семейных пар, которые являются друзьями семьи или родственниками). Если дети растут в атмосфере любви, умеют дружить, умеют общаться, умеют проявлять заботу, то у них есть все шансы на создание семьи с гармоничными отношениями.

Отпустила

Никто и никогда не был моим. Или я не умела быть чьей-то. И меня бесит, когда говорят «мой мужик» или просто «мой» («ой! а мой-то!», бе-е-е-е-е-е-е-е), или «мой муж» с громадным акцентом на слове «мой». Так, знаете, говорят и оглядываются: все слышали? Чтоб никто себе не сомневался. Чтоб все завидовали. И я завидую.

У меня был муж, который для солидности называл меня супругой, а после развода был еще мужчина. Если нас спрашивали всякие нескромные: «Вы вместе?» – мы улыбались. Типа «кому какое дело?» И были типа вместе. Тогда я еще не знала, что если нельзя ответить прямо «да!» – значит, не вместе. Однажды я погладила его по щеке и сказала: «Мой хороший». И он закрыл глаза. И так странно сказал: «Повтори, пожалуйста. Можно только первое слово». У меня не получилось.

Это одиночество, которое не выдавливается даже по капле.

В результате я отпустила далеко и надолго отцов каждого из моих детей. Дала им слишком много воздуха. Так много, что теперь их нет вообще. Даже в виде звонков детям и алиментов мне. А с двумя детьми и полным неумением привязывать к себе завести того, кто был бы «мой», теперь уже невозможно.

И потом, я не умею строго спрашивать «ты где?», так и не научилась «знать себе цену», не умею себя «нести», не умею в нужных ситуациях быть холодной, особенно если мне горячо.

И особенно я не умею претендовать. Для этого нужно чувствовать большую внутреннюю уверенность, что ты имеешь это ужасное «полное право». И руки в боки.

Короче, у меня ни уверенности, ни прав. И я веду жизнь даже не матери, а отца-одиночки, который, наварив супу и уложив детей спать, выбегает на свидание, на ходу уничтожая признаки собственной многодетности, отмывая фломастеры с рубашки и капли «Актимеля» с джинсов. Но основное не ототрешь. «Давай по-быстрому, не боись, я ненадолго, я не создам проблем, я скоренько, еще один разик, еще один бутербродик – и домой…» А слова «мой сын» и «моя дочь» я произношу так, будто они сами по себе, такие ничейные дети. И я всегда готова к тому, что их надо будет отпустить. Как всех. Еще не хватало маменькиных сынков растить. И подкаблучников.

Когда Ася вырастет, что я смогу ей дать, когда потребуется уже не игрушечная мебель, а житейская мудрость? Опыт побегов, опыт расставаний, вечный сон, вечную депрессию?

Детям нужен отец. Семья. А я сижу, отвернувшись к компьютеру. Старательно стараюсь скрыть ото всех, что я ненормальная. Никогда не опаздываю в садик. Чистые колготки, чистые кофточки, глаженый платочек в кармашек. Сдаю деньги на «деда мороза» и кислородный коктейль. Поддерживаю разговоры с родительницами о том, что сушилка снова не работает. Так смешно. Честно возмущаюсь, что новую мебель в группу не завезли.

Но они все равно что-то подозревают. Приглядываются. Но я не сдаюсь. Чтобы на вопрос «как Ася?» мне было что ответить: «Ася ходит в садик!» И тогда вопрос про остальные мои дела как бы отодвигается. Все в порядке: Ася в садике, Гасик в хорошей школе, я ищу работу.

А надо бы плюнуть на все это – забрать Гаса домой, читать ему «Библиотеку приключений» и «Гарри Поттера», резаться в компьютерные игры. А на школу вонючую забить! И пусть бы все говорили, что я ненормальная. Все равно когда-нибудь скажут.

Светлана Комиссарук

Мысль, что мать боится выглядеть ненормальной, встречается несколько раз. Она часто думает – ее сочтут таковой.

Право идти своим путем, как правило, выстраданное и зыбкое.

И на этом пути легче продвигаться тем, кто знаком с понятием и практикой радикального принятия. Принятия своей жизни не как черновика, принятие своего материнского багажа как не подлежащего пересмотрению. То, что есть сейчас, – это и есть моя жизнь: мое материнство, мои страхи, мои ошибки. Могу вспылить, рыдать, впадать в неадекват. Все признаю, принимаю и живу дальше.

В этот момент самостоятельная мама перестает тянуться на цыпочках к недосягаемому идеалу, становится на полную ступню и спокойно говорит: это мои дети, я их люблю такими, какие они есть, они меня любят такой, какая я есть, и все мы друг друга радикально, всеобъемлюще, по всем параметрам принимаем. Когда это происходит, окружение женщины начинает удивительным образом меньше ее критиковать, меньше тюкать, а главное, наступает покой в отношениях с детьми.

Всегда внезапное взросление

И вот однажды, возвращаясь к столику в кафе с подносом, ты обнаруживаешь за ним не совсем знакомую девочку со взрослой прической – «фонтанчик». И эта девочка, увидев тебя, говорит:

– Мам, ты знаешь Ксению Собчак? Что за сок?

И потом сразу, без перехода:

– И почему ты всегда в джинсах, я не понимаю!

И потом, заметив, что я молчу:

– Мам, ты че?

А я че? Я ниче. Я только вчера ей питание в баночках покупала.

И жаловалась, что в супермаркетах она гоняет на тележках, ест булки, бананы и запивает соком. И все это без разрешения и, собственно, вообще без меня. Потому что я делаю вид, что сама по себе покупательница. Потому что не могу больше с ней бороться. Но потом она прячется за холодильники, ухает совой и кукукает. И подсказывает мне, в каком тоне ухать в ответ. И я из-за нее огрызаюсь на бабок:

– Своими детьми командуйте!

А она прерывает представление заявлением:

– Чешется в попе!

И уходит домой. Я еле догоняю.

День, как все другие

Утро. Дождь льет. Темно не как ночью, но как летом в пять утра.

– Мам, у нас сегодня утренник! А-а-а-а-а-а-а-а-а! Надо было нарядное платье! Это нарядное?

– Да.

Нет. Это обыкновенное. Но где я возьму нарядное в восемь утра? А если б она сказала вчера, то где б я его взяла? Такое, как у всех девочек, – с тюлем, с люрексом, бантами и нижними юбками. Где их вообще берут? Кто их шьет, я не понимаю.

– О! А ты сама почему не в нарядном?

В восемь утра в платье? Ну, это смешно и невозможно. Для меня. А для других родителей – вполне норм. Вон их полный зал. Все приодетые и с маникюрами. И с фотоаппаратами и видеокамерами. И в бахилах!

– Ась, а можно я не пойду на утренник?

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

– Ладно, хорошо!

Бегу домой, переодеваюсь, беру сменную обувь, надеваю кепку, чтобы не причесываться. Сижу, смотрю на нее, и мне совершенно ясно, что она и без бантов и розового тюля – самая красивая. Объективно. Только сказать об этом некому.

– Та-а-а-а-а-а-ак, мама Аси, а почему вас не было вчера? И где справка?

– Справка? За один день?

– Теперь так!

Ясно. В понедельник ее не возьмут. А я проведу день в очереди к врачу.

– Внимание! Объявление! Завтра в одиннадцать – субботник. Прошу зарегистрироваться у охраны.

Завтра суббота. Дождь, лужи, грязь – и субботник. Прощай, тихое утро, завтрак без спешки и «Квартирный вопрос». Будильник, здравствуй.

– Здравствуйте, логопед. Логопедической азбуки нет в магазинах. На Арбате мне официально объявили, что тираж распродан.

– Вот все успели, а вы не успели!

Остаток утра теряю в очереди за фермерским молоком. Сто миллионов бабок и дедок. Самому молодому из них я в правнучки гожусь. Где ровесники? На работе, наверное. А я где? Дождь не кончается. Мои ливайсы и кепка выглядят более чем экзотично. И промокают.

– Але, Полин, ты налог на недвижимость заплатила?

– А кто мне сказал?

– А сама не знаешь? Ты что, маленькая девочка?

К сожалению, нет. Гасик пришел из школы. Уже.

– В понедельник нам фокусы будут показывать. 100 рублей.

– Я только сегодня дала 80 на лекцию про зверей из Красной книги.

– Там еще расскажут, как их делать! Чтоб из платочка голубь вылетал!

– Почему ты в одном носке?

Потому что другой уже где-то в углу. Носки, перчатки и варежки у нас по двое не ходят. Иногда вынимаю из машинки и так радуюсь, если из семи – два друг на друга похожи.

– А редких животных сегодня привозили – желтую жабу там, всяких реп-, реп-, рептилий, и этого…

Сегодня моя очередь мыть квартиру. Кухню. Коридор. Площадку.

– Мам, мне никто не верит, что я в Москве родился.

Я сама уже не верю, но факт остается фактом.

– Ну и пусть не верят.

– Они говорят: ты не русский.

– А что, остальные прям русские? Вон – Менишбек Айчолпон. Он кто?

– Это девочка.

А на драцену снова напала тля. Напряженно вспоминаю пропорцию, как разводить химикат «антитля» водой. И не могу вспомнить.

– Мам…

– …

– Мам…

– …

– Мама!

– А.

– Я сейчас абсолютно спокоен. Ничего не хочу спросить. Мне ничего не нужно. И я готов просто спокойно посидеть. Молча. Помнишь, ты просила?

Шеф звонит. Спокойно, чтоб он не понял, что я на кухне. «Так, девушка, тут у тебя написано…» Главное, без паники вспомнить, где это у меня написано. «Так вот, это надо заменить на…» Записываю, что на что заменить, а найду потом.

– А давай, пока Аси нету, ты поиграешь со мной в пинг-понг!

– Хорошо. Но ты завтра идешь со мной на субботник.

Дикобразы в доме

Скандал! Незадача! Недоразумение! Ася выглядит на все восемь, танцует, поет, читает книги и прекрасно пишет письма буквами задом наперед. Ну то есть зеркально, что еще труднее. Говорят, это лечится, но я подожду, может, само пройдет. Она знает художника Климта и художника Рафаэля (не в подлинниках), а египетские пирамиды запросто отличит от римского портика (Пушкинский музей отвечает). Она даже знает, где лежат джинсы Гаса и куда я засунула коробку с елочными игрушками. Надо просто спросить, и она пойдет и достанет искомое откуда-то из глубин. И вот все это сборище талантов и достоинств, этот могучий мозг и динамично развивающийся интеллект – не знал, кто такой дикобраз! В книжке попалось, а она вдруг говорит: «Кто это? Этот образ?» Мы с Гасом чуть с кровати не упали. Стали ей расписывать, про «похож на ежа», про длинные колосящиеся иглы, Маугли вспоминать, а она:

– Да врете вы все! Не бывает такого!

Вот ужас. Это что-то от блондинки. Ася именно она. Мы, в общем, очень гордимся, но чтоб дикобраза не знать! Она в принципе про него не слышала.

Нашли книжку про животных. Показали.

Она решила пока поверить.

А мой мальчик! Которого, как выяснилось на предновогоднем собрании, в школе не видали весь декабрь, он наконец-то (!) пошел в школу. Но как! Мои вопросы, истерики, его беседы с дедушками-бабушками, категорический отказ Деда Мороза (верит) приходить к такому вруну и класть подарки под елку, выговор от преподавателя танцев, консультации психолога – и вот в понедельник 17 января Гас вроде должен пойти в школу. Ни-ка-ких сожалений, никаких приготовлений, никаких беспокойств. Психолог сказала «не давить», поэтому я только демонстративно погладила рубашку и повесила вместе с костюмом на видное место. Скриплю зубами, наблюдаю. Нет, шею не моет, укладку не делает, даже карандаш не точит. Тогда я очень дипломатично спрашиваю, мол, какие у него планы на завтра? И что он ответил:

– Жить!

Я только и смогла, что выдохнуть:

– Как жить?

И услышала:

– Да просто жить! Не врать, в школу ходить…

С трудом пересиливая отвращение к следующим словам, в 22:00 я спросила, а не надо ли для «просто жить» собрать портфель?

Тогда он достал откуда-то порядком запылившуюся сумку, которую я принесла с семинара по маркетингу, что-то из нее достал с комментарием «лишнее было» и засим приготовления к школе и закончил.

Анна Быкова

«Ребенок сам должен помнить», – понятное родительское желание, которое разбивается о детское «не могу» (в случае наличия проблем с развитием когнитивных функций) или «не хочу» (то есть отсутствие личной мотивации, что бывает чаще). Если что-то надо нам, взрослым, а не самому ребенку (мыть шею, точить карандаши), приходится напоминать. Совершенно не обязательно отсутствие каких-то действий со стороны ребенка вызвано плохой памятью. Есть вероятность, что это такая пассивная агрессия. Саботаж, протест против правил, которые он считает лишними, ненужными: «Вам надо – вы и контролируйте».

И Дед Мороз, который не дарит подарки «плохим мальчикам», – плохой способ спровоцировать «хорошее поведение».

Непедагогическая поэма

За всеми своими переживаниями под общим названием «Ах, как мне тяжело с ними двумя» я совсем забыла, как тяжело им. И сейчас мое сердце обливается кровью, и я с головой окунаюсь в осознание, что я обыкновенная гадкая мать, у которой вырастут обездоленные дети, похожие на меня саму, особенно по части вечной нехватки тепла.

Я всегда радовалась, что Ася идет в садик практически добровольно, а иногда даже с желанием. Спокойно целует меня и бежит к детям. Можно сказать, вприпрыжку. А сегодня, уже переодевшись в красивые наряды, на которых она давно настаивала, а я только вот погладила, – вдруг разрыдалась. Горестно. С соплями, грудными всхлипами и размазыванием жидкостей по лицу и кофте. И говорит: «Я хочу к тебе!» И плачет. А я стою перед ней и нич-че не могу сделать. Ступор. Голова болит, глаза слипаются, все мысли уже дома. Я же уже в двух шагах от чашки кофе, от тех единственных спокойных сорока минут в день, когда я тет-а-тет с собой и книжечкой. Я могла обнять ее, сказать, что вечером мы сделаем то-то и то-то, пообещать всяких радостей жизни. И не сделала. Просто пнула в сторону воспитателя.

Пришла домой, выпила свой долбаный кофе, стала собираться – нашла в сумке изрядно завядший букет – ромашки, кленовые листья и еще какая-то пушистая ветка. Вспомнила, как я вчера видела, что Ася гуляет по площадке в садике, крепко зажав его в руке. Букет ей явно мешает играть, но она его не выпускает. Потому что это – мне. Мы потом с ней долго еще гуляли, и я неоднократно порывалась его выбросить, а она мне не позволяла.

Еще вспомнила, как я заставила ее вчера съесть последнюю ложку молочного супа, потому что пастеризованное молоко ей нельзя, а за деревенским мне пришлось далеко ходить. Что ж добру пропадать! И я заставила ее съесть все! А она чуть не подавилась.

Вспомнила, как она вчера вечером впервые сделала то, чего я добивалась от нее последние три года, – сама оделась в пижаму и расстелила постель. Причем ей пришлось для этого разложить тяжеленую деревянную кровать. Я прибежала и ору: «Да как же вы сами это смогли?» На что Гас мрачно замечает: «Это она сама». И эти аккуратно развешенные вещи на маленьком стульчике – майка, штаны и домашние носки. Висят кривенько, немым укором.

Еще я подписывала вчера альбомы, краски, расческу в садик, и она радовалась и говорила: «Пиши крупно – АСЯ, чтоб сразу видно!»

А ночью, обняв меня, спрашивала:

– Олег мой дедушка?

– Да.

– Родной?

При всем моем знаменитом несчастном детстве я никогда не подозревала, что дедушки могут быть неродными. И говорю:

– Конечно! Какой же еще!

– Ну, разные бывают.

Не думаю, что моего горестного раскаяния хватит надолго. Ну приду я за ней в садик, ну скажу: «Дочка, что ты хочешь, то и будем делать!» А она мне: «Тогда будем рисовать красками на больших листах!» А я ей: «Ой, нет, только не сегодня». И все.

Она, когда плачет, у нее, как у всех настоящих блондинок, мгновенно краснеет кончик и крылья носа, и даже глядя на это, я ее не обняла.

Как часто мне было нужно, чтоб меня просто утешили. И как часто никто не мог вовремя сказать даже формальное, типа, «ну-ну, все пройдет». И как я от этого окаменевала. А сама ребенка не могу вовремя обнять.

Все, что я в состоянии им сейчас дать, умещается в тарелке с борщом. Да, у меня состояние! И Гас мне вчера, кстати, указал:

– То орешь «видеть вас не могу», а то обниматься лезешь!

Светлана Комиссарук

Маму любят любой просто потому, что она мама, для ребенка – самый главный человек на свете сейчас и навсегда. Никто не может ее заменить. Звание мамы не надо заслуживать, оно дается самой природой. И важность материнской роли нужно подчеркивать всем, кто рядом.

Мамино чувство вины и страх не соответствовать – это плохо не только для мам, но и для детей. Неуверенность матери ребенок всегда хорошо чувствует. Вина и неумение сказать «нет» в отношениях с детьми – это зазоры в границах, и дети в них легко проникают и используют, чтобы манипулировать.

Границы необходимы, но не жесткие, скорее в виде мягких, защищающих заборчиков. Объясню на примере. Если дать ребенку мяч и позволить ему играть на крыше многоэтажного дома, он поймет, что можно упасть, и испугается. Значит, нужны границы, чтобы он чувствовал себя защищенным. Если по периметру поставить бетонные бордюры, это все еще будет опасно, можно лоб расшибить. Со стеклянными стенами тоже некомфортно играть, их не видно и непонятно, защитят ли они. Продолжая метафору: спокойно и безопасно, только если границы между «можно» и «нельзя» устойчивые, но мягкие. Тот же бетон, но обшитый слоем подушек. О него не поранишься, но защищает он надежно!

Вряд ли есть мамы, которые сразу уверены в себе. Женщины с опаской примеряют на себя эту колоссальную роль. Роль, которая романтизирована и поэтизирована. Действительно, материнство – это принятие решений, которые могут стоить жизни и смерти. И это довольно страшно. Но только мама может нащупать необходимые условия, в которых ее ребенку безопасно. И откладывать это нельзя, нужно строить отношения, в которых есть твердое (но не жесткое, ранящее) «нельзя».

Только в этом случае ребенок считывает уверенный сигнал: я здесь, с тобой, я твоя надежная защита.

Анна Быкова

Можно сколько угодно говорить о материнском выгорании, о необходимости восстанавливать силы, быть в ресурсе, просить о помощи. (Как будто бы мамы сами не понимают, что, отдохнувшие и полные сил, они совсем иначе с детьми общаются.) Но есть реальность конкретной семьи, в которой маме отдыхать особо некогда, помощи просить не у кого, растит детей одна, а с себя спрашивает за двоих. Тут сложно без срывов и криков. Но важно проговаривать детям, что причина не в них: «Извини, я была не права. Я просто очень устала. Я ору от усталости, а обниматься лезу, потому что люблю. Люблю всегда, бесконечно. Люблю – даже когда ору».