Мужичок в метро такой весь масенький, узенький. Сплошной профиль и большой нос, кожа дубленая, заветренная, темная. Уши торчат, тоже прожаренные до состояния корочки, куртка из жестокого кожзама, очень грязные ботинки. Везет в сложенном виде неновую детскую коляску, она перевязана старенькой веревочкой. У него звонит телефон: «Да, птичка, еду. Ну тяжелая, конечно… Хорошая, большая… Не заблудился. Да не беспокойся ты обо мне! Ну и что! Первый раз, что ли? Разберусь я с твоим метро. Сейчас приеду, поужинаем. Как там мой цветочек? Спит? Не спит? Укача-а-а-а-аем».

Резко стало неважно, что у него с ботинками и ушами. Нежность, забота и сила потому что всамделишные.

Гормоны счастья

Почему-то я обожаю развешивать постиранное белье на воздухе, лучше на солнце, еще лучше на морозе и солнце. Особенно рубашки и полотенца. Расправлять со всех сторон, вспоминать про «нить утка́», вдоль которой можно тянуть ткань, и «нить основы», за которую не нужно. И потом вешать, ритмично прикрепляя деревянными прищепками к веревке. Думать, как грустно выглядит рубашка, когда висит руками вниз, и смеяться, что футболка с мумми-троллями жизнеутверждающе машет рукавчиками. Развешивание белья – прямо какой-то прачечный атавизм, как если бы у меня был хвост или волосы на груди. Но главное – помогает!

Отрывает от внутреннего и виртуального, укрепляет во внешнем мире, в реальном. Повторяющиеся движения и вид развевающихся на ветру простынок не оставляют сомнений, что я при деле и делаю что-то правильное и нужное. Яркий свет, хлопанье полощущихся в воздухе тряпочек, и ап! – было грязное-мокрое, а стало чистое-сухое. Цикл завершен, а значит, можно начинать новый. И голова перестает болеть, и комок в горле рассасывается.

А что за чувство, когда первый раз развешиваешь сушиться пеленки и рубашки новорожденного сына! Это наилучшее из всех занятий, которыми я хотела заниматься, – оно будто утверждает тебя в новой роли. Мой ребенок родился, он тут живет, вот ворох его вещей! Эйфория-эйфория! Эти шапочки с кулачок, эти микроскопические носочки – раз, раз – по одной прищепке на каждый. А в комнате кряхтение из кроватки, а я стою босиком на деревянном полу веранды – и вот оно, то самое счастье материнства. Такое тоже.

Мне повезло – у меня не было послеродовой депрессии, несколько первых месяцев после рождения детей у меня никакой депрессии не было. Возникло море смыслов и перспектив, а депрессия – это отсутствие того и другого. То есть мне было нужно именно это – родить и растить. Материнство спасло меня от многого, во что уходят, спасаясь от маеты, в поисках смыслов. А у кого-то все наоборот, и этот-то кто-то не виноват, просто надо искать другой ресурс, как и мне, когда дети перевалят 5+.

Светлана Комиссарук

Зачастую (в русскоязычной ментальности) с рождением ребенка рождается чувство вины. Ребенок появился, и женщина сразу понимает, что… где-то накосячила, и это всем видно. Атавизм коммунного сознания: «Если меня судят, если я недостаточно хороша в глазах других членов общины, то я не выживу, мне не дадут еды, со мной ничем не поделятся, меня не поддержат». Поэтому молодая мама изо всех сил «держит лицо». Когда ей хочется отдохнуть, она чувствует вину за то, что она отдыхает. А когда кто-то приходит помочь, ей кажется, это значит – она не справляется и ее осудят как «плохую» маму.

С чувством вины нелегко (но надо) справляться. Поэтому самое первое, что необходимо сделать маме, вернувшись домой с малышом, – наладить быт, режим, ритм. Рутина – это расписание, а расписание, где нагрузка чередуется с отдыхом, создает ощущение порядка, иллюзию контроля над хаосом. И очень здорово, когда в расписании мамы находится хотя бы пятнадцать минут на занятие, сочетающее приятное с полезным. Лучше вписать его в распорядок обязательным пунктом. (Если нет проблем с чувством вины, можно просто приятное.) Вот маме нравится развешивать белье, ее успокаивают простые движения – растянуть, прижать прищепкой, нравится, как белье полощется на ветру, как пахнет. Она интуитивно нащупала то, что будет держать в этом новом хаосе. Она и при деле, и на отдыхе. И нет ощущения, будто она урвала на себя время, принадлежащее ребенку.

Кому мать родна

Я вся из себя правильная мать была.

Как раз стало модно свободное пеленание. Чтоб руки новорожденного болтались в пространстве, а ноги чтоб «лягушечкой». Медсестра из поликлиники объяснила, что пеленали нас в СССРе туго, по рукам и ногам – и вон что получилось! От дисплазий до скованности мышления. Совков, мол, растили с пеленок! В прямом смысле!

И вот сыну годик, он у меня первый, начиталась литературы и всего придерживаюсь: утром каши, вечером кисломолочное. Обязательно овощи – цветная, брюссельская, кольраби – все на пару, а мясо измельчить. Конфет не давать, чай не подслащивать. Кокосовый матрасик, дневной сон, прогулка в любую погоду. Ботиночки чтоб ортопедические, маечки чтоб хлопковые. Раннее развитие, мелкая моторика, шнуровки, пирамидки, цвета и формы. Глен Доман, монтессори-шмонтессори и Моцарт, адаптированный колокольчиками.

Я думала, буду шагать в ногу со временем, растить свободную личность, гражданина мира. Свободное пеленание мозгов.

И тут мне надо делать большой юбилейный материал про старейшину Осташковского кожевенного завода (я заодно – редактор газеты «Осташковский рабочий», это было круто). Старейшине – восемьдесят пять, она уже, понятно, на пенсии. Дали мне ее адрес. Прихожу – дом пятиэтажный, но лестница деревянная, шаткая. И квартира на последнем. Внутри старушка со светлыми веселыми глазами. И сама светлая и веселая.

Дальше как полагается – обстановка – очень бедненько, но очень чистенько, стены камышовые и будто тоже шатаются, как лестница. Мы садимся за круглый стол со скатертью, вышитой анютиными глазками, выцветшими, как глаза старушки. Часы тикают, кран капает, радио на кухне неразборчиво шебуршит.

Я, как идиотка, расспрашиваю про трудовой путь, и она мне рассказывает, как он начался. Как в сорок первом завод эвакуировали, как долго ехали по железной дороге через полстраны. Причем люди ехали чуть ли не на тех же платформах, что и станки. Станки же важнее! Они и сами так думали. А еще думали, как бы уже скорей добраться и там, на месте, производство наладить. И действительно – сначала под открытым небом станки свои поставили и запустили. Тут же! Стали выпускать кожи, выполнять и перевыполнять. И четко видно, что ей до сих пор это доставляет громадное удовлетворение.

Жили, говорит, мы, конечно, очень скромно, голодно, в бараках. Пол там был земляной, перегородок никаких – только занавесочки между кроватями. Но ничего, говорит, нас и дома-то никогда не было! Так – прибежим, чуть-чуть поспим и на работу.

Все это так радостно рассказывает. Я сижу под впечатлением. И тут между делом:

– Да! Я же еще там Сашку своего родила! В эвакуации-то.

И я такая – што?! И вспоминаю свою пароварку, пеленки, глаженные с двух сторон, развивающие игрушки. И представляю – земляной пол, холод-голод, занавески, завод, война… Сашка.

Тут как раз ее сын на обед приходит. Здоровенный такой. А потом внучка. Тоже взрослая, большая.

Ну и, конечно, под конец она без пафоса сказала, что прожила счастливую насыщенную жизнь. И ни о чем не жалеет. И никаких сомнений в искренности.

После чего я к брокколи как-то поостыла. И к раннему развитию тоже.

Не то, чтоб говорю, что это нормально – так жить, рожать в бараке в перерыве между сменами. Не то, чтоб считаю, что не надо стремиться к нормальным условиям и цивилизации: утром свежевыжатый сок, вечером опера. Но сильно заморачиваться, пытаться все-все делать правильно, – не имеет смысла.

У моих вон родных бабушки с дедушкой (военным) гардеробным шкафом многие годы был ящик из-под снарядов. «А что? Очень удобно. С ручками. Переезжать хорошо, и спать на нем можно».

Просто хотела, чтоб у меня и детей все было по-другому. В Москву вот приехала жить и работать. В оперу успела три раза сходить и один раз на балет. Сделала себе и детям загранпаспорта. Недавно ездила в свою первую заграничную поездку.

А нам тут снова про «потуже затянуть пояса». У нас тут опять – война, кризис, инфляция, надвигающаяся стужа и неизвестность. И новая волна отваливающих на ПМЖ.

Остающиеся чувствуют себя бодро. Привычно и гордо смиряются с лишениями. А я, чтоб утешиться, вспоминаю осташковского передовика.

Видать, нету нам ходу в цивилизацию. Нам сподручнее спать на ящике из-под снарядов и мыслить: «Ниче-ниче, и в войну люди жили». Мы к войне и баракам больше приспособлены. Пеленание виновато.

Родила бы сейчас – пеленала бы туго.

Прячу загранпаспорт. Иду к станку.

Анна Быкова

Я тоже с новорожденным сыном придерживалась правила свободного пеленания. (Точнее, там была полная свобода движений совсем без пеленания, потому что промышленность стала выпускать миниатюрные рубашечки и ползунки.) Пока однажды бабушка не запеленала младенца, и оказалось, что так он крепче спит. Я долго думала, что это классное правило – пеленать ради крепкого сна, – пока не появился второй сын. Он кряхтел, гневно хмурился, возмущенно ворочался и выгибался, пытаясь выбраться из пеленки. Успокаивался и засыпал только тогда, когда обе руки и обе ноги были освобождены от пеленочного ига.

Правила стремительно меняются. Воспитываешь ребенка по всем канонам, а потом – раз – и они уже другие. И в свете новых правил оказывается, что ты все делала не так. А значит, ошибалась, не тем авторитетам верила, не те идеи распространяла среди подруг – и это очень сложно принять и переварить, сложно не впасть в чувство вины.

Вторая трудность следования правилам в том, что они могут встать между родителем и реальным ребенком. Из стремления следовать правилу родитель может не заметить потребностей малыша. А нужно, чтобы потребности и комфорт реального ребенка были выше общих правил.

Правило кормить строго по расписанию может идти вразрез с потребностью голодного младенца. Он требует – а мама выжидает время. С другой стороны, правило кормить всегда по требованию может не подходить конкретному ребенку, у которого мозг любой дискомфорт обрабатывает как сигнал о голоде и уже есть проблема ожирения.

И да, расслабленная мама лучше невротичной. А стремление к идеальности – это форма невроза. Критерий «идеально» лучше заменить на критерий «необходимо и достаточно», потому что идеальной мамой стать практически невозможно, а вот «достаточно хорошей мамой» – вполне реально.

Нервомотология

Приемное отделение

«Выпьем все! Трахнем всех!» – и подпись «7 „Б“ класс, школа такая-то», – признание, старательно и крупно выведенное фломастером над окошечком приемного отделения. Вот, значит, тут дети какие.

Врач в приемном осмотрела ребенка и сказала:

– Можно лечиться дома, но я вам посоветую лечь в стационар.

– Мы для этого и пришли.

– Значит, решили?

– Ну да.

– Точно?

– Да, а что?

– Тогда, значит, начинаем оформлять?

– Вы же сами посоветовали!

В состоянии некоторого замешательства мы оформляемся и ложимся. Как потом выяснилось, всех остальных пациентов нашего отделения привозит «Скорая». Почти никто не ложится сам, добровольно, даже рискуя здоровьем своего ребенка. Потом я поняла почему.

Первый вечер

Сначала мне выдали белый хирургический халат без единой пуговицы, зато с завязками на спине. Потом отвели в палату. Тут медсестра за три минуты застелила бельем две кровати, взрослую и детскую. В детской показала на съемные бортики и сказала: «Когда оставляете ребенка в кроватке, обязательно поднимайте их. У нас был случай, упал ребенок и – бац! – башкой об кафельный пол. Так что имейте в виду. А то нам потом мозги с кафеля соскребать неохота». Это прозвучало как настоятельная просьба избавить ее от неприятной работы.

Медсестра ушла, и тут из стоящей в углу детской кроватки раздался плач, больше похожий на вой. Потом звуки прекратились, потом возобновились, и так несколько раз. «Где ее мама?» – спросила я. Соседка ответила: «Это детдомовская девочка. Сегодня ее еще не кормили. Я предлагала помощь, но сестры сказали: „она кричит, потому что у нее диагноз такой”». Девочка лежала на боку, не открывая глаз. Над ее головой висела бумажка: «Соколова Настя. Девять месяцев». Через некоторое время пришла медсестра с кастрюлькой манной каши и стала кормить Настю большой столовой ложкой. Ребенок успокоился. Успокоили и нас: «Девчонки, не дрейфьте – сегодня ее заберут обратно в детдом». Видимо, Настин диагноз оказался неизлечимым. А может, ее надо было чаще кормить?

Стерилизовать бутылки надо было на кухне. Я вылила из чайника последнюю каплю, но кипятка все равно не хватило. Нянечка, мывшая посуду, обернулась и проворчала: «Ну прекратите вы, мамаши (так персонал обобщенно называл всех особей женского пола старше двенадцати и младше восьмидесяти лет), хоть в обед со своими бутылками ходить. Вот сейчас придет старшая медсестра, ей чаю попить воды не будет!»

Будто непонятно, что мы не можем «прекратить ходить», как дети не могут прекратить хотеть есть и пить.

Оказалось, что уборщицы в штате отделения нет, а коридор и палаты моют сами «мамаши». Новенькие в первую очередь. И ночью, когда дети все улеглись (все, кроме моего), я заключила ребенка в кроватку, подняла ее железные бортики и пошла за ведром и шваброй. Скучающая у окна медсестра прокричала мне вслед: «Не забудь хлорку в воду добавить!» А потом, когда я уже заканчивала, подошла и требовательно спросила: «А лестницу кто мыть будет?»

Не знаю кто, но точно не я.

Первое утро

Ночь была трудной. Поспать не удалось. Укачивать ребенка мне помогали две медсестры. Часа в два пришлось давать лекарство. Под утро мы с сыном прикорнули на моей узкой железной кровати. А в восемь утра сестра из заступившей на пост смены уже трясла меня за плечо и кричала: «Мамаша, вставайте!»

– Почему? – невпопад спросила я.

– Как почему? Утро же! – удивилась она. – Режим дня отделения висит в коридоре. На досуге почитайте.

Врачебный обход

В палату ввалилась толпа девушек в мятых белых халатах и два длинных парня во врачебных колпаках. Предводительницей этой толпы, как выяснилось, – студентов, оказалась сама маститая завотделением. Она призвала мамаш раздеть детей для осмотра. Ребенка клали в центр стола, студенты окружали его, а завотделением читала типа лекции с живым наглядным пособием.

«Вот этот ребенок уверенно держит голову, пытается сесть, гулит. А вот этот отстает в развитии, не умеет переворачиваться со спины на живот и обратно».

«Да, но он на два месяца младше», – сказала я, обидевшись на слово «отстает».

«Это мне неважно. Мне важно, чтобы студенты увидели разницу», – ответила маститая.

Тихий час

Всех разогнали по палатам. Кого-то пришлось долго «уговаривать», а кто-то уснул сам. Оказывается, зря. Через десять минут после того, как в отделении воцарилась тишина, медсестра на посту повисла на телефоне. Вскоре все бодрствующее население больницы во всех подробностях знало об операции по поводу грыжи одного ее родственника. На замечание («Зачем же так орать?») она мгновенно огрызнулась: «Дети не должны привыкать спать в тишине. Я своему радио включала на полную мощность. А он спал». Посочувствовав ребенку медсестры, обсудив между собой это дело, мамаши прекратили борьбу за тишину. Они сдались. Но самое интересное во всей этой истории – название отделения, в котором мы лечились: «Детская неврология».

«Мамаши»

– Вы с чем сюда попали?

– Обморок. А вы?

– Моему уже пять лет, а он и не говорит, и не ходит.

– Кошмар! (Первая, а потому некорректная реакция.)

– Нет, уже не кошмар, а образ жизни.

Вот такая мать-героиня, а на вид обычная усталая девчонка. В больницах практически живет. Знает, чем отличается одна от другой, где лучше персонал, где бытовые условия, а где врачи. Ну и, конечно, вынуждена налаживать контакт с медмегерами.

– Ой, доброе утро! Вы уже заступили? – улыбается опытная мама одной из медсестер и разговаривает тем же тоном, каким автомобилисты говорят: «Здрасьте, товарищ инспектор». Да и улыбается тоже примерно так же.

Моя соседка по палате, после того как ее девочка впала в обморочное состояние прямо во сне (случайно заметили, что подбородок побелел, а губы посинели), двое суток не спала вообще, не отрывая глаз даже от спящей дочки. Медсестры изредка подходили и говорили что-то типа: «Ну что вы, мамаша, так уж переживаете?»

А другой соседке «взрослой» кровати не досталось вообще. Кончились. И каждую ночь, после того как все улягутся, она приставляла к кроватке сына кушеточку, узкую и жесткую, такой я представляю кровать в тюремном карцере. И даже спала на ней.

Выписка

Кончилось все банальным гриппом. В отделение попала инфекция. Дети заболели почти поголовно, и их выписали. Через некоторое время те, кто уцелел во время эпидемии, ушли сами, когда в больнице стали травить тараканов. И я, и ребенок еще долго потом чихали, кашляли и хлюпали носом. Но самое интересное, что диагноз врач-светило поставила нам верный и лечение, видимо, прописала правильное. И загадочная неврологическая болезнь, которую не могли распознать в поликлинике, вскоре прошла.

Не хочу заканчивать задорновским «Эх! Рассея! Да на Западе за одно только „мозги с пола соскребать” подали бы в суд за моральный ущерб, нанесенный их тонкой душевной конституции!» А, дескать, российское бабье еще ничего, живет, лечится и вылечивается. Мне интересно другое.

Почему эти, все еще советские, женщины, такие бесконечно мужественные, преданные и нежные, когда находятся по одну сторону баррикады (в роли родительниц), превращаются в оголтелых стерв, когда оказываются по другую (в роли вахтерш всех уровней, медсестер, тех, кто ставит печати, и вообще всех, от кого зависит что-то мелкое, но очень важное)? Есть, конечно, и исключения, но только те самые, которые подтверждают правила. Закончу все теми же цитатами из жизни.

Одна из медсестер, не пуская в отделение опоздавшую маму взрослого, но все-таки маленького мальчика, буквально выпихивая ее грудью за дверь, кричала: «Когда мой сын лежал в реанимации и я просилась посидеть рядом с ним хоть на скамеечке, меня не пустили, а ведь он был почти при смерти. Так что потéрпите – он у вас живой-здоровый».

Эдакая больничная дедовщина.

Одна из моих соседок по палате, та, которая спала на кушетке, «на гражданке» – врач санэпидемстанции. Время от времени она ворчала: «Ну подождите, выйду я на работу, попадетесь вы мне…»

И уж если попадутся, будьте спокойны – она им устроит.

Светлана Комиссарук

В социальной психологии есть два важных понятия: власть и статус. От того, как они сочетаются в жизни человека, во многом зависит его манера общения (и образ мышления).

Существует четыре комбинации. Огромная власть – огромный статус, например, президент. Маленькая власть – огромный статус, например, известный актер. Ни власти – ни статуса, например, уборщица.

Нам интересен четвертый вариант: много власти – нет статуса, и классический пример – вахтеры. Это страшные люди, чью работу не уважают, чью должность никто не хочет занять, но при этом они обладают реальной властью. Именно они проверяют чемоданы при посадке в самолет, могут задержать – и вы никуда не полетите. Это инспекторы, секретарши, помощники, которые могут записать вас к светилу медицины на завтра, а могут на через полгода. Именно эта комбинация – «нет статуса – есть власть» – чаще всего встречается у представителей младшего медицинского персонала. Работа у них трудная, малооплачиваемая и неблагодарная, перед ними заискивают, пытаются ублажать, а они от этого только еще больше стервенеют, ибо настоящее уважение выказывается только врачам.

Но вот властью они упиваются. Могут переселить пациента в другую палату или вообще в коридор. Что им нужно – это не заискивания, а внимание и уважение. Поэтому, если вам нужно наладить отношения с кем-то из представителей «вахтерского» подвида, например заскочить в супермаркет перед самым закрытием, договорившись с охранником, то бесполезно его пугать, угрожать ему. Апеллировать нужно к человеческому в человеке, выражать интерес к нему лично, выказывать уважение и симпатию. Желательно искренне. Например, сказать медсестре ночной смены: «Как я люблю, когда именно вы приходите, с вами всегда все четко организовано!»

Этот совет поможет на уровне общения, но серьезную проблему «дедовщины» со стороны младшего персонала нужно решать на совершенно другом уровне.

У автора не было послеродовой депрессии, она радовалась общению с новорожденным сыном – и это светлый момент среди довольно грустных впечатлений о родах. Но гораздо страшней воспоминания о первой больнице, где медсестра сказала про «мозги с пола соскребать». Это ужасно, но, как и двадцать лет назад, к сожалению, остается «нормальным» явлением в медучреждениях.