Kitobni o'qish: «БАМС! Безымянное агентство магического сыска»

Ничем не примечательное агентство магического сыска неожиданно получает секретный заказ государственной важности. Вести его поручают Петру Ивановичу Шульцу, который выясняет, что в деле замешан некто, кого он окрестил «странным человеком». А тут ещё вырисовывается помеха в виде докучливой девицы, Оболенской Настасьи Павловны, лезущей туда, куда ей совершенно нежелательно совать свой хорошенький носик. И дело, касающееся семейства императора Державы Российской, приобретает огромный размах, где Шульц и Оболенская – всего лишь винтики беспощадного механизма. Но отныне у них есть задача поважнее тайн, связанных с короной Российской Империи.

И задача эта – выжить в том, что обрушивается на них, утягивая в бесконечный водоворот, больше похожий на непримиримые жернова судьбы.

Ночь первая, приведшая к событиям исключительно важным и опасным

Старший лейб-квор, агент магического сыска Пётр Иванович Шульц не спал третьи сутки. К подобным лишениям он только начал привыкать, оттого кости его ныли, будто в сезон разыгравшейся подагры. Но дело было превыше всего! Пётр Иванович не уставал повторять себе это, особливо в те моменты, когда сидеть и дальше, скрючившись под старой, видавшей виды, перевёрнутой лодкой, становилось невмоготу.

Покрутив правый ус, который чрезвычайно портил его миловидное и имеющее успех у дам лицо – впрочем, как портил его и левый – Шульц мысленно приготовился остаться на своём посту до утра, когда случилось сразу несколько событий.

Край лодки вдруг приподнялся, и к нему нырнула – словно рыбка в пруду – стройная девица, от которой пахнуло свежестью и кофием. Докучливая особа, мгновенно вызвавшая на лице Петра Ивановича кислую мину.

– А с вами, милая моя, мы кажется, распрощались не далее как, – он с трудом вынул из кармана сюртука чудо-брегет с паровым механизмом, и сверился с ним, – десять часов назад.

– Я вам не милая, – огрызнулась девица, с успехом занимая оставленные им диспозиции возле двух просверленных отверстий в борту лодки. Для глаз, разумеется.

– Это не меняет дела, – припустив в голос строгости, гаркнул шёпотом Шульц. – Вы, не милая моя, как я смел понадеяться, решили отступить от своего безумного плана и занялись делом более привычным.

– Каким, осмелюсь вас спросить?

В голосе девицы не было ни капли интереса, и оставлять место, как нельзя более подходящее для слежения за высоким, в три этажа, особняком, она не собиралась.

– Вышиванием или, скажем, поисками жениха, дабы обзавестись уже семьёю. Это, знаете ли, отвлекает от подобных развлечений, несвойственных юным барышням.

Шульц был так увлечён перепалкой с настырной девицей, что не сразу заметил, как вычурные двери, снабжённые новомодным механизмом, сами распахнулись, и в темноту сада выскользнул закутанный во всё чёрное человек. Пронесшись бесшумной тенью мимо вековых кипарисов, незнакомец почти скрылся из виду, но Пётр Иванович, лишь чудом успев зацепиться за его таинственную фигуру взглядом, взревел:

– Срочно за ним!

Настырная девица, в миру Оболенская Настасья Павловна, тонко вскрикнула, но, как и подобает барышне, увлечённой процессом поимки преступника, тут же взяла себя в руки, понудив Шульца вознести хвалу Господу за то, что ему не придётся впоследствии искать нюхательные соли. Лодка была отброшена прочь могучей рукою лейб-квора, Шульц замешкался, подбирая трость с земли, чем и воспользовалась Настасья Павловна, подхвативши юбки и помчавшись прямиком в сад.

«Святые угодники! До чего же юркие нынче девицы пошли!» – мысленно взвыл от досады Шульц и побежал следом за неугомонной.

Как и думал Пётр Иванович, фигуры в чёрном и след простыл. Это удалось выяснить минут через пять бесцельного забега по кипарисовому саду. Сия затея была в целом опасна. Никто не мог гарантировать, что незнакомец в чёрном не укрылся за каким-нибудь из неохватных стволов и не целился в Шульца с Оболенской из пистоля. Однако у Петра Ивановича на такие штуки был особый нюх.

– Стойте! Стойте Настасья Пална! – лишь слегка запыхавшись, приказал лейб-квор, поводя в воздухе оружием, спрятанным в трость. Особый, устроенный в набалдашнике механизм, от определённых манипуляций был способен с такой скоростью выпустить шомпол, надёжно сокрытый внутри трости, что тот мог пробить насквозь бочку.

– Мы не будем ловить его? – пытаясь прийти в себя и совладать со сбившимся от бега дыханием, воскликнула Оболенская, с изумлением и в некотором роде обличительно глядя на Шульца.

Пётр Иванович едва сдержался, чтобы не поморщиться. Прыть Настасьи Павловны показалась ему неуместной и даже в некотором роде вредительствующей нынешнему положению дел. А положение это, чего греха таить, было незавидным. Занятый пикировкой с Оболенской, свалившейся ему на голову, как чёрт из табакерки, он упустил шанс поймать того, за кем охотился без сна и продыху последний месяц.

– Мы, Настасья Павловна, вообще ничего не будем дальше делать вместе. Отныне сие занятие, не подобающее юным барышням, продолжу я один. А вы извольте отбыть домой. Где вам и полагалось находиться всё это время.

Он попытался подпустить в голос строгости, но нетерпение, сквозящее во всём облике Петра Ивановича, выдавало его с головою.

– Я не знаю, что вы там себе решили, да это и не касается меня вовсе, но смею вас заверить: домой я не отправлюсь даже если небеса разверзнутся, и мне укажет это сделать глас Господень!

Оболенская вскинула подбородок и отвернулась, и Шульц невольно залюбовался изящным профилем, едва различимом в свете дальнего уличного фонаря. Чуть вздёрнутый аккуратный носик, пухлые губы, ничуть не по моде того времени, выбившийся из причёски локон, которым играл ветер. Пётр Иванович мог побиться о заклад, что эта прядка волос, которую ему самому хотелось убрать за аккуратное ухо Оболенской, мешает девице. Но она была так погружена в образ непоколебимой в своём решении барышни, что подобные неудобства были для Настасьи Павловны терпимыми.

– К тому же, я отпустила возницу, – добавила она тихо, когда пауза меж Оболенской и Шульцем затянулась.

Пётр Иванович тяжело вздохнул. Не гнать же теперь её одну по ночным улицам города. Особливо учитывая, что северный квартал, где они выслеживали преступника, кишмя-кишел личностями весьма маргинального толка.

– Чёрт с вами, – решился Шульц, и растянул губы в улыбке, когда в ответном взгляде Оболенской увидел возмущение. Девица скрывала его изо всех сил, очевидно, разрываясь меж желанием сообщить Петру Ивановичу, что подобного обращения не потерпит, и опаской лишиться по своей глупости приключения в случае, если раздосадует Шульца гневной отповедью. – Чёрт с вами, Настасья Павловна, – не в силах отказать себе в удовольствии рассердить Оболенскую ещё пуще, повторил лейб-квор. – Идёмте же, осмотрим дом.

Он, помахивая тростью и насвистывая шансонетку, направился к особняку, тёмной громадой выступающему из мрака. И дёрнула же нечистая сила выстроить этот безвкусный новомодный дом в таком гиблом месте! Нынче родственники великого князя урождались какие-то неразборчивые.

– Вы думаете, нас туда впустят? – раздался подле него голос Оболенской, и сама Настасья Павловна зашагала рядом, приноравливаясь к ходу Шульца. – Не прогонят?

– Не прогонят, душа моя. Не прогонят.

– Почему вы так считаете, Пётр Иванович?

Лейб-квор приостановился, окинул взглядом хрупкую девичью фигурку, словно решал в уме, стоит ли делиться с Оболенской своими предположениями. Его глаза недобро сверкнули, а тон, которым Шульц произнёс следующие слова, был мрачным и зловещим.

– А потому, Настасья Павловна, что трупы не ходят.

***

Пётр Иванович даже сейчас, по прошествии времени, не мог бы сказать, отчего заказ такой важности оставили в агентстве магического сыска, в котором он служил последние семь лет. Ничем не примечательное, перебивающееся с расследования о пропаже парового котла из ватер-клозета купчихи Толоконниковой на безнадёжное дело помещика N, завещавшего сыну орден кавалера третьей степени, с которым сам помещик, по его словам, охотился на вурдалаков в Свердловской губернии, агентство магического сыска и не надеялось когда-либо приняться за дело государственной важности. И тем не менее, вот уже месяц, как Шульц, позабыв о котле и ордене – последний, кстати, на поверку оказался безделушкой, начисто лишённой всяческой магии – выслеживал странного человека, лица которого так ни разу и не увидел. Он так и называл преступника в своих докладах, кои исправно клал на стол фельдмейстеру¹ агентства Фучику Анису Виссарионовичу – «странный человек». И была ещё одна особенность, отличавшая рисунок нечестивца, решившего сгубить ни много, ни мало, а великого князя, гостившего в Шулербурге у вдовой снохи.

– Обратите внимание, Настасья Павловна. Видите? Руки несчастного сложены на груди. При этом сломаны оба указательных пальца. Словно воздетые к небу персты.

Не глядя на Оболенскую, которой стало не по себе – по крайней мере, девица была белее мела и то и дело подносила к лицу батистовый платок – Шульц присел возле покойника, что был обнаружен им в особняке князя, достал из кармана внушительный свёрток и принялся за осмотр.

Со всем тщанием оглядел рот, нос и глаза убитого, то отодвигая провисшие, будто брыли бассетхаунда, щёки, дабы осмотреть зубы, то проводя палочкой, смоченной в какой-то жидкости, по пожелтевшей роговице. Затем и вовсе совершил странное – двумя пальцами зажал язык убитого, выудил его изо рта, обильно присыпал какой-то металлической трухой и принялся скрести.

– Ах, Пётр Иванович, давайте же уйдём! – взмолилась шёпотом Оболенская, но это воззвание Шульц оставил без ответа, продолжая свои манипуляции с покойным.

– М? – только и откликнулся он, впрочем, не слыша и не слушая ничего, кроме собственных инстинктов. А они кричали, как никогда до этого. То, что Шульц мог ранее воспринять за череду совпадений, в эту ночь и при осмотре этого трупа, подтвердило догадку Аниса Виссарионовича, которую фельдмейстер высказал Петру Ивановичу не далее как третьего дня. Они имели дело с какой-то общиной, вероятнее всего, состоящей из религиозных фанатиков. И хоть преступник, коего выслеживал Шульц, действовал в одиночку, все улики, что лейб-квор находил на местах преступления, указывали на то, что в Шулербурге бесчинствует целый орден мистиков.

Взять хотя бы определённую позу, в которую были уложены жертвы. Или латунный порошок на языках покойников. Каждый раз, отправляя несчастных к праотцам, убийца посыпал их ротовые полости латунью. И этот факт не давал Шульцу покоя.

– Ну-с. Первый осмотр завершён, можно вызывать фельдмейстера. Уверен, он лично возжелает ознакомиться с этим делом.

Пётр Иванович положил собранный материал в свёрток, а тот, в свою очередь, вернул в карман, где ему было самое место. Вновь огляделся, справедливо полагая, что осмотром помещения займётся квартальный после того, как здесь поработают сотрудники сыскного магического агентства. Мало ли, что ещё интересного обнаружить удастся.

– Пётр Иванович, – вновь попыталась воззвать к Шульцу Оболенская ослабевшим голосом. – Давайте же выйдем на свежий воздух.

И только теперь лейб-квор заметил, что девица наверняка чувствует себя на месте преступления не в своей тарелке. Впрочем – сказал себе мысленно Шульц – никто не заставлял её при такой чувствительности отправляться следом за ним. То-то нюхнула настоящего пороху и поняла, как трудна жизнь настоящих сыскных. Это вам не под лодкою лежать, романтизируя то, что романтизировать было крайне неуместно.

– Давайте же выйдем, Настасья Павловна. Тем паче, что мне картина ясна, и здесь я уже закончил.

Он ещё раз осмотрелся, скорее для порядка, чем рассчитывая увидеть неосторожно оставленную убийцей улику, подошёл к Оболенской и подставил ей руку, чтобы она оперлась на неё.

Свежий воздух был необходим и Шульцу. Это он понял, когда они с Настасьей Павловной вышли в сад, и Пётр Иванович подставил лицо ночному ветерку. Все эти латунные порошки, жидкая амальгама в склере и сломанные пальцы начали порядком ему надоедать. Вынув из кармана нечто похожее на плоский диск с шестерёнками, на деле оказавшийся весьма полезным изобретением, Шульц повернул на нём крохотный рычажок, и отпустил с руки. Диск взмыл наверх, застыл на несколько мгновений, после чего исчез из виду.

– Прелюбопытная, надо сказать, вещица. Телепарограф. Видели такие, Настасья Павловна? – не без самодовольства спросил Шульц, охлопывая себя по карманам. После чего понял, что сигары были оставлены им в кабинете агентства. А жаль…

– Ах, не видела и видеть не хочу, – потирая виски и прикрыв глаза, выдохнула шёпотом Оболенская, чем вызвала у Шульца лишь пожатие плечами. – Вы же доставите меня домой, господин лейб-квор?

Тон девицы никак не вязался с произнесёнными словами, и если бы Пётр Иванович возжелал – непременно указал бы на это Настасье Павловне.

Но он так устал… Эти трое суток практически без сна, кофию и удобной постели… Хоть лейб-квор и начал привыкать к подобному, ему теперь желалось только одного – комфорта.

– Доставлю, Настасья Павловна. Сейчас за мной прибудет паромобиль, я прикажу сделать крюк, чтобы высадить вас у вашего дома.

Он сделал паузу, всматриваясь в черты лица докучливой девицы, в которых вдруг начал находить свою, удивительно притягательную, но неуместную прелесть. Весь облик Оболенской был словно соткан из вызова – того самого, коего так чурались в модных гостиных Шулербурга. Но который неизменно притягивал всё внимание несчастного Шульца.

– Что же ваш батюшка? – неожиданно даже для самого себя задал вопрос Пётр Иванович. – Ужель ещё не объявил ваши розыски?

Ответом ему стал надменный и суровый взгляд Оболенской, в котором, к радости своей, Шульц увидел и растерянность. Тем лучше. Напомнить девице, имеющей слишком неуместную тягу к приключениям, что за сие можно получить наказание – лишним не будет. Настасья Павловна на вопрос Петра Ивановича не ответила. А вскоре прибывший фельдмейстер избавил её от неловкости, которую она непременно бы испытала от слишком затянувшейся паузы в разговоре.

– Идите к паромобилю, Настасья, – неожиданно пренебрегая официальностями, тихо проговорил Шульц, подталкивая Оболенскую в сторону прибывшего экипажа. – Я скоро.

Паромобиль был чудо как хорош! Буквально намедни их агентство закупило три таких агрегата, один из которых достался нынче Шульцу в качестве средства передвижения. Он же и отвлёк ненадолго Настасью Павловну от дальнейших препирательств, чем и воспользовался лейб-квор, подтолкнувший девицу к распахнутой дверце. Споро доложив всю диспозицию прибывшему фельдмейстеру и заручившись его позволением отбыть наконец домой, Шульц занял место в кабине управления подле Оболенской.

С паромобилями Пётр Иванович умел обращаться не хуже, чем с породистыми кобылками. Они требовали руки твёрдой и уверенной – это Шульц знал наверняка.

– Что ж… отправляемся, Настасья Павловна, – проговорил лейб-квор, давая ход мощному агрегату. И услышав короткое, но ёмкое «ох» Оболенской, прибавил пару, «выплывая» на Твердоостровский проспект.

Дальнейший путь проделали молча. Оболенская предпочла Шульцу любование ночными улицами. Здесь, в северном квартале роскошь особняков соседствовала с мрачными пейзажами нищеты и трущоб. Только будучи в нездравом уме можно было позволить себе поселиться в этом районе, оттого факт, что в подобном месте приобрёл недвижимость сам великий князь, вводил Петра Ивановича в некое подобие ступора. Впрочем, рассуждать об этом, даже мысленно, было не его ума дело.

Отбросив все подобные измышления, Шульц сосредоточил внимание на дороге, изредка бросая быстрые взгляды на Оболенскую. Они были знакомы всего ничего – полных три дня, за которые Настасья Павловна успела порядком ему надоесть. И настолько же – привлечь к себе внимание.

Сейчас, когда девица сидела смирно, чуть опустив голову и нервно сжимая ладони, лежащие на коленях, прикрытой плисовой юбкой, она казалась ангелом, сошедшим с небес и готовым исполнить волю того, кому была призвана в услужение. Но Шульц знал – всё это обман, химера, и стоит произнесть хоть одно неосторожное слово – как Оболенская превратится в истинную фурию.

Так и добрались до её поместья. Улицы города здесь были более светлыми, а особняки по обеим сторонам Мерьяславского проезда – высокими и из белого камня. Таким был и дом Настасьи Павловны. Весь его нижний этаж был ярко освещён, и жёлтые лучи, льющиеся от газовых фонарей, пятнами расплывались по изумрудным лужайкам сада.

– Что же, настала пора прощаться, – произнёс Пётр Иванович, останавливая паромобиль у чугунных ворот ограды, немым стражем опоясывающей территорию особняка. – Я провожу вас, Настасья Павловна.

Он почти взялся за хромированную ручку дверцы, когда услышал голос Оболенской:

– Нет-нет! В том нет нужды. До встречи, Пётр Иванович.

И не успел Шульц опомниться, как гибкая фигурка выскользнула из паромобиля и вскоре исчезла из виду, сливаясь с темнотой ночи.

Первая потребность догнать и вернуть себе – совершенно неуместная и ненужная – была с досадою изгнана Петром Ивановичем. Кто он такой, чтобы докучать докучливым девицам?

С силой сжав челюсти, Шульц проследил взглядом за тем, как ненамного – всего на расстояние, чтобы впустить стройную девицу внутрь – приоткрывается входная дверь особняка, после чего дёрнул рычаг паромобиля. Агрегат взревел, и Пётр Иванович самодовольно улыбнулся. Пусть у Оболенской теперь и будет объяснение с отцом, откуда Настасья Павловна возвращается в столь поздний час – ему всё равно.

Вырулив на оживлённую даже средь ночи улицу, Шульц взял направление вовсе не к себе домой. Непременно нужно было доставить материалы в штаб агентства. И пренебрегать своими обязанностями лейб-квор не собирался ни ради кофию, ни ради отдыха. Ни ради девиц. Пусть даже без них его жизнь и не будет настолько полной, как хотелось бы.

***

– И что же ты, Петя, думаешь по этому поводу? – попыхивая сигарой, привезённой из-за границы, вопросил Анис Виссарионович в третий раз.

Несвойственное фельдмейстеру панибратство, что высказывалось Фучиком только когда он пребывал в высшей степени возбуждения, заставило Шульца слегка искривить губы в улыбке, которую лейб-квор всё же не смог сдержать. И хоть она была крайне неуместна, Пётр Иванович, почувствовал, как напряжение, сковывавшее его члены, пожалуй, с той самой минуты, как он увидел подле особняка «странного человека», понемногу отступает.

– Я думаю, господин фельдмейстер, что необходимо донести до великого князя по всей форме мой доклад, который я непременно напишу сегодня же ночью, и предупредить о том, что над императорским домом нависла угроза.

Фучик вскочил с места, замахавши руками на Шульца, будто тот сказал величайшую глупость, чем заставил Петра Ивановича озадаченно посмотреть на фельдмейстера. Что же это выходит? Анис Виссарионович не придаёт значения тому, что дело приняло такой оборот? Сначала кучер племянника великого князя был найден сыскными в сквере, на берегу пруда. После – был так же умерщвлён лакей в летнем доме княгини, куда сама великая чета перестала наезжать с неделю назад. И вот теперь почил в бозе чудаковатый Лаврентий Никанорович, князева седьмая вода на киселе. Старик этот отличался буйным нравом и нетерпимостью к тому, чтобы возле него в доме находилась хоть одна живая душа. Слуги Лаврентия Никаноровича поселялись в отдельном флигеле, обязанности свои выполняли споро и стараясь не попадаться хозяину на глаза. Этим и воспользовался «странный человек», беспрепятственно проникший под сень дома.

– Что ты, голубчик? Как же можно великого князя, да такими глупостями от дел отрывать? Отбыл он уже в столицу, здесь только Её Высочество остались. И та под присмотром родственницы. – Он немного помолчал, покивал сам с собою, после чего добавил: – Явится штабс-капитан завтра утречком за новостями, я ему коротко всё и обскажу.

– Так что же, Анис Виссарионович, вы меня от бумажной работы избавить хотите? – нахмурив брови, поинтересовался Шульц.

С одной стороны, он был рад подобному исходу, намереваясь предаться сначала размышлениям о деле «странного человека», а после – отдыху. С другой – пренебрегать обязанностями, что легли на его плечи, когда ему поручили дело такой важности, не намеревался.

– Полно, Петенька. Тут и без крючкотворства есть, чем время своё занять. Отчёт твой я принял, сейчас ещё сыскные приедут, а уж они лодырям квартальным из Охранного ни крошечки там не оставят, и можно пока расходиться.

Фучик потёр руки, будто ему удалось сорвать знатный куш, неожиданно подмигнул Шульцу, и, мурлыкая что-то себе под нос, вышел из кабинета Петра Ивановича, куда явился сразу же, стоило лейб-квору переступить порог агентства.

Шульц пожал плечами, ослабил ворот наглухо застёгнутого жилета, отошёл к окну, опершись возле него рукою и выглянул в тёмный проулок. Мысли его нежданно приняли отличный от важности дела семьи великого князя оборот, сосредоточившись на Оболенской.

Эта юркая девица, из семьи весьма уважаемой, свалилась ему на голову в буквальном смысле этого слова, в тот момент, когда он занимал свои диспозиции для слежения за особняком. Какой чёрт дёрнул Настасью Павловну залезть на дерево, где она с комфортом и разместилась на одной из нижних ветвей, и для чего ей понадобилось наблюдать за домом великого князя, где гостил Лаврентий Никанорович – сохрани, Господь, его грешную душу! – Шульц вызнал не сразу. Поначалу его и вовсе этот вопрос волновал в самую последнюю очередь, ибо Оболенская падала сверху беззвучно, но неотвратимо, аккурат в тот момент, когда Пётр Иванович собирался спрятаться под старой лодкою, на счастье его лежащей неподалёку от особняка. Как он успел заметить летящую прямо ему в руки Настасью Павловну – тогда он ещё не знал имени этого сошедшего с небес «ангела» – и как подхватил её возле самой земли – до сих пор оставалось загадкой даже для него самого.

Однако «ангела» это происшествие, похоже, не смутило. С бойким видом Оболенская тут же сообщила ему, что теперь она будет наблюдать за домом вместе с ним, на все расспросы о том, что же интересного столь юная особа могла узреть в унылом времяпрепровождении таинственно молчала, но знатно пикировалась с ним, чем развлекала – и, чего греха таить, отвлекала – лейб-квора в его занятиях первостатейной важности.

А важность эта заключалась в том, чтобы не упустить момент, когда в особняк проникнет тот самый «странный человек». В том, что это случится непременно – Шульц не сомневался. Все его наблюдения за главным подозреваемым и его передвижениями по Шулербургу буквально кричали о том, что рано или поздно он предпримет попытку проникнуть под сень сиятельного дома.

Шульц и отвлекался долее чем на полчаса от наблюдений за домом князя лишь четырежды за последние трое суток. В первый раз когда Лаврентий Никанорович отбыл на ужин к барону N – роскошные балы, устраиваемые в его поместье, гремели своей славой по всему городу и заканчивались лишь под утро. И ещё трижды, на срок более краткий.

Потому после слежки чувствовал такую усталость, что справедливо опасался проспать сутки напролёт, стоит ему только оказаться в постели, а не под лодкой в компании Оболенской.

Кстати, о последней. Пётр Иванович боялся признаться сам себе, но он испытывал ту степень досады, что и существовать позволяет безо всяких серьёзных неудобств, но которую, в то же время не замечать невозможно. Что же теперь – они с Настасьей Павловной больше не будут проводить время вместе? От чего-то сей факт решительно не нравился Шульцу. Дочерьми Павла Александровича Оболенского до сей поры он не интересовался, да и знакомство с отцом семейства почти никакого не свёл, потому последующие их приятельственные отношения с Настасьей Павловной – если таковые будут иметь место – выглядели бы, по меньшей мере, странно. Этот-то факт и раздосадовал Петра Ивановича.

Поморщившись от собственных измышлений – далёких от того, чем ему следовало бы занять свой ум – Шульц огляделся, после чего вышел из кабинета, решив, что если судьба будет к нему благосклонна – или, скорее, неблагосклонна – завтра же они с Оболенской увидятся на представлении в «Ночной розе». О том, что девице из семьи уважаемой вовсе нечего делать в таком месте, он старался не думать.

А зря.

***

Настасья Павловна Оболенская – в девичестве Галицкая, а среди близких просто Настенька – имела в свете и среди всего своего окружения репутацию особы крайне милой и обворожительной, но, увы, ума весьма недалёкого, что, впрочем, некоторыми представителями мужской части общества считалось не меньшим достоинством, чем ее красота и прекрасные манеры. Кроме того, данная характеристика Оболенской чаще всего была только на руку, посему и заблуждение сие в людях она всячески активно поддерживала.

Благодаря всем этим блестящим качествам, никто Настасью всерьез никогда не воспринимал, что и позволяло ей прекрасно справляться с возлагаемыми на нее порой очень ответственными поручениями.

Вот и сейчас дорогой дядюшка по материнской линии беззаботно выложил ей все необходимые сведения, стоило только доверчиво улыбнуться и слушать его, буквально заглядывая в рот. Последнее могло показаться делом не слишком приятным, ибо дядюшкины зубы так пожелтели от беспрестанно перемалываемого ими табака, что представляли собой зрелище не слишком эстетическое, но на подобные мелочи Настасья давно привыкла внимания не обращать. И хотя дядюшка был слишком умён, осторожен и профессионален, чтобы выдать ей все подробности того, что она хотела знать, и его расплывчатых полунамеков Оболенской было достаточно, чтобы понять, что она идёт по верному следу.

Склонившись над вышиванием, Настасья покорно кивала после каждой фразы Аниса Виссарионовича Фучика – а именно он сидел сейчас перед нею и с гордостью рассказывал о важном деле, порученном его агентству, кажется, впервые за все существование оного – если, конечно, не считать делами крайней важности расследования о пропавших курах у помещика Заславского (говоря, как на духу, Оболенская от него, будучи на месте кур, тоже непременно сбежала бы, а потому и состава преступления в данном деле не видела) или потерянные женой все того же Заславского свадебные чулки, на которые мог покуситься разве что сумасшедший – так вот, если не считать всех этих весьма захватывающих расследований, обычно агентство дорогого дядюшки ничем интересным не занималось, а потому догадаться, что на сей раз ему поступил заказ из ряда вон выходящий, не составило Оболенской труда. Игла беспорядочно мелькала в ее руках, и занятая размышлениями Настасья даже не замечала, что именно вышивает, пока, не взглянув через какое-то время на канву, не обнаружила, что вышедший из-под ее пальцев рисунок теперича разобрать было довольно трудно, дабы понять, что же это такое на нем изображено. Совершенно приличный по первоначальной задумке натюрморт теперь напоминал, в лучшем случае, черта из повести Гоголя, ворующего с неба луну, за которую вполне могло сгодиться яблоко, коему и не посчастливилось лежать рядом с кувшином, внезапно принявшим черты этого самого гоголевского черта.

Вздохнув с досадою, Оболенская отложила вышивание и взглянула на Фучика с извинительной красноречивой усталостью в темных больших глазах. Намек им был мгновенно понят, а потому вскоре она уже находилась в отведенных ей дядюшкой покоях, но вместо сна готовилась покинуть дом следом за Анисом Виссарионовичем, с облегчением возвращающимся в дорогое его сердцу агентство с чувством выполненного перед племянницей долга гостеприимства. У Оболенской же цель была совсем иная – ее путь лежал к особняку дальнего родственника великого князя – Лаврентия Никаноровича , где проводил сейчас своё расследование старший лейб-квор дядюшкиного агентства – Петр Иванович Шульц.

Знакомство с последним, надо сказать, не задалось с самого начала.

При всей своей бестолковой репутации Настасья Павловна вовсе не собиралась падать на господина Шульца с дерева, как и с любого другого места, впрочем, тоже. Она вообще не собиралась ниоткуда падать, в ее планы входило всего лишь молча и незаметно понаблюдать за Петром Ивановичем, но когда последнее стало невозможно ввиду ее, должно быть, весьма эффектного приземления прямо ему на руки – в которых, к стыду Оболенской, находиться было даже чересчур приятно – Настасья решила, что терять уже нечего, а потому сразу и без обиняков заявила, что отныне составит Петру Ивановичу приятную компанию во всех его делах. Шульц, к досаде Оболенской, подобной чести не оценил, как и ее неотразимой улыбки, а потому нахождение рядом с ним было не слишком приятственным, но по-прежнему необходимым, и в качестве компенсации за подобное неудобство Оболенская вовсю дала ход своему острому языку, желая раздосадовать Петра Ивановича и найти хоть какое-то удовольствие в их вынужденной близости.

Шульц, следует признать, в долгу не оставался. Его остроумие было до того занимательно, что Настасье Павловне стоило большого труда сохранять вид барышни пустоголовой и недружелюбной. В противном случае, один из лучших агентов Аниса Виссарионовича наверняка заподозрил бы, что Оболенская с ним рядом находится вовсе не из глупого девичьего любопытства, а этого допустить было никак нельзя.

Возвращаясь домой вечером того дня, когда они с Петром Ивановичем обнаружили, что Лаврентий Никанорович надругательным образом был отправлен к праотцам ускользнувшим от них злодеем, Настасья Павловна нежданно осознала, что мысли ее самым возмутительным образом заняты боле личностью господина лейб-квора, чем порученным ей делом.

Конечно, Петр Иванович Шульц обладал внешностью наверняка для многим дам притягательной, но было и что-то еще в этом мужчине, что делало агента дядюшки личностью довольно незаурядной. Об этом могло свидетельствовать одно лишь то, что Настасья против собственной воли испытывала к нему неподобающий интерес, чего с ней, признаться, никогда ранее не случалось.

Выданная замуж за Алексея Михайловича Оболенского в девятнадцать лет, свою недолгую семейную жизнь Настасья Павловна провела в мире и согласии с супругом, но при полном отсутствии нежных чувств с обеих сторон. Оболенский, являясь любимцем Александра II, которого весьма забавляли различные изобретения Алексея Михайловича, Галицкими был сочтен за партию весьма блистательную и выгодную. Но, как выяснилось вскоре после венчания, Оболенскому жена была без особой надобности, и в браке этом он искал в ней скорее ассистентку, способную помочь ему в его безумных опытах, нежели любящую и преданную супругу. Настасья старалась выполнять волю мужа, как могла, но им обоим довольно быстро стало ясно, что ни на что иное, кроме как подавать Алексею Михайловичу инструменты, она не годится. И даже при этих несложных обязанностях она нередко ухитрялась путать меж собою его отвёртки, шестерёнки и прочие детали неясного назначения.