Kitobni o'qish: «Волны идут»
Глава 1
Черепки
За мутным окном такси расплывалась и утопала в дожде улица Пикадилли, заставленная уродливыми жестяными коробами. Молодой человек на пассажирском сиденье беспокойно переползал с одного места на другое, будто надеясь, что от этого машина поедет быстрее, но, похоже, весь центр превратился в одну огромную пробку. Рокот дождя и пронзительный скрип дворников по стеклу усиливали тревогу. Глеб – пассажир, что так опрометчиво предпочел такси лондонской подземке – скользил взглядом по тусклому пейзажу. А еще говорят, будто Лондон похож на Петербург. Да как бы не так!
Глебу здесь не нравилось. Наверное, всему виной – мучительное ожидание, выевшее все его силы. Да еще и вид этих железных коробов, скрывавших все городские памятники, не прибавлял бодрости духа. Какой-то из новых законов запретил «демонстрировать объекты мнений и ценностей, которые могут быть неприемлемы или оскорбительны». Глеб отлично помнил эту формулировку, хоть смысл поначалу и ускользал от него. «Они ведь не имеют в виду произведения искусства?» – наивно твердил он до тех самых пор, пока в городах не начали появляться короба. К счастью, всё, что в двадцатом веке признали охраняемыми шедеврами, теперь не могли просто снести, демонтировать или отправить на свалку. Вот и арку Веллингтона, мимо которой такси проползло около получаса назад, венчала теперь не колесница с Ангелом мира, а жестяной ящик, отчего вся конструкция смахивала на пирамидку из гигантских детских кубиков.
Кроме того, Глеба не отпускало чувство, будто он идет на преступление, ведь направлялся он не куда-нибудь, а в Королевскую Академию художеств – на собственную выставку. Хоть это было все еще законно, подобные мероприятия уже давно не встречали теплого отклика. Последние несколько лет они становились причиной негодования, демонстраций, судебных исков, а порой даже беспорядков. Глеб ни капли не сомневался, что этот раз не станет исключением: чем дольше он торчал в пробке, тем больше становился шанс наткнуться на разгневанную толпу.
Вскоре он не выдержал и постучал в стекло, отделявшее его от водителя.
– Эй, мистер, я дойду сам, спасибо! – он приоткрыл дверь автомобиля и просунул на утопающую в дожде улицу зонт. Лучше уж добраться до Академии мокрым, чем не добраться вообще. Воздух был настолько тягуче-влажным, что зонт оказался совершенно бесполезен – новенькое пальто на плечах Глеба мгновенно отсырело и повисло тяжелой мокрой тряпкой.
Пытаясь не думать о том, в каком виде ему придется переступить порог Академии, он начал гадать, как пройдет сегодняшний вечер. Целый зал был отведен только под его скульптуры, прилетевшие прямиком из Петербурга. Странно, что эту выставку вообще разрешили, ведь цензура становилась все строже и строже. Политика Академии, как всегда, была проста: кто не приглашен, тот ничего не знает. Хотя, вернее было бы сказать: кто ничего не купит, тот не приглашен. Насколько слышал Глеб, здесь на выставках можно было встретить только определенный и довольно узкий круг людей и журналистов, которых больше привлекали возможные стычки с демонстрантами. Для него, едва шагнувшего в мир большого, цензурированного и очень дорогого искусства, все это было незнакомо и волнительно.
Вскоре Глеб вырвался из потока прохожих и юркнул во внутренний дворик здания, щедро облепленного уже привычными глазу коробами. Вот она, Королевская Академия художеств, стыдливо прикрывшая срамоту: скульптуры Рафаэля, Тициана, Микеланджело и да Винчи, украшавшие когда-то арки второго этажа. Перед входом, как он и опасался, уже маялись со скучающим видом демонстранты. Пока еще не толпа, и десяти человек не наберется, но все-таки страшновато.
Едва Глеб ступил на брусчатку двора, как протестующие принялись толкать друг друга локтями и кинулись разматывать плакаты, до того мирно лежавшие в сторонке: «Долой обман! Свобода мыслей – наше право!»
Глеб пытался не поднимать взгляд и не сбавлять шаг.
– Хватит навязывать свое ненормальное мнение! – неуверенно продекламировал один из протестующих. Остальные лишь проводили Глеба взглядом.
Захлопнув за собой двери Академии, он почувствовал себя в безопасности. Интересно, и как он будет отсюда выбираться? Ведь демонстрантов не могут просто разогнать – это незаконно! Тревога понеслась было за ним по коридорам и залам, но вскоре отступила: на одной из дверей он увидел афишу. «Глеб Марков. Мифы славянской культуры», – гласила витиеватая подпись к его донельзя неудачной фотографии.
Скрип дверей разнесся по безлюдной Академии: Глеб вошел в зал и оказался среди скопища существ, в любую секунду будто готовых сорваться с места, полететь, броситься со своих постаментов. Древние боги не отрывали взгляда от его лица, лешие были будто сплетены из корней деревьев, водяные блестели влажной кожей, а духи и мелкие твари, что по легендам заводили путников в глушь болота, сияли манящими огоньками. И все они будто собрались вокруг центральной скульптуры. Это была Сирин, райская птица. Ее чуть смущенное лицо едва выглядывало из копны пушистых волос – она только собиралась начать свою песню, предрекая счастливое будущее и сводя слушателя с ума. Тело ниже шеи было птичьим, раскинутые крылья переливались невесомыми перьями, а когти, впившиеся в ветку дерева, напоминали, что персонаж этот был далеко не безобидным. Глебу казалось, ничего лучше он создать уже не сумеет.
Он бродил по залу и перечитывал таблички с историей каждого из существ. Глеб составил их сам, но теперь казалось, что автором был косноязычный идиот. Может, это был сон? Очень уж странно смотрелись его работы под сводами ослепительного зала.
– Мистер Марков! – грянул незнакомый голос. Глеб невольно пригнулся, словно собираясь получить подзатыльник. В дверях, приветственно раскинув руки, стоял худосочный мужчина в изысканном костюме, который, впрочем, казался ему несколько великоват. Это придавало ему сходство с огородным пугалом: еще бы горшок на голову, и он мог бы сойти за часть экспозиции.
– Мистер Баркли, рад вас видеть.
– Не думал увидеть вас здесь так рано, – организатор выставки обвел взглядом зал, кивая сам себе.
– Я боялся опоздать.
– Понимаю, – Баркли еще пуще затряс головой. – Для вас это, должно быть, большой день. Большое достижение. Европейский уровень, так сказать. До него ваши соотечественники редко дотягивают. Кстати, как вы смотрите на то, чтобы продать несколько произведений?
– Разумеется, почему бы и нет, – Глеб старался не встречаться с Баркли глазами. – А о чем конкретно идет речь?
– Ну, в первую очередь о… эм-м… «женоптице», простите эту бестактность, запамятовал название.
– Нет, я определенно против. Готов расстаться с чем угодно, кроме нее.
– О, прошу прощения, но, я думаю, это все же вопрос цены? – понимающе похлопал его по плечу Баркли. – Иначе вам будет очень сложно сделать себе хоть какое-то имя. Скорее невозможно. И поверьте, речь идет не только о фунтах…
– Но она не продает… – попытался возразить Глеб, но лишь получил еще один хлопок костлявой ладонью.
Баркли направился к двери:
– Лучшим решением для нас станет аукцион! Эти люди готовы выложить баснословные суммы. Не столько за скульптуру, сколько для того, чтобы заткнуть друг друга за пояс. Россия – какая экзотика!
С этими словами он покинул зал, где лешие и водяные теперь казались чудовищно неуместными.
Через четверть часа на плечах служащих в зал вплыл огромный стол. Вслед за ним вышагивал Баркли, не удостоивший Глеба ни полусловом, ни полувзглядом. Стол опустился в свободном углу зала и через каких-то пару минут уже ломился от закусок и напитков. Глеб содрогнулся при виде целого подноса канапе с осьминогами. Их тонкие щупальца свисали с крошечных кусочков хлеба, будто бедняжки все еще надеялись ускользнуть от прожорливых гостей.
Вскоре зал начал заполняться людьми в костюмах и платьях, еще более ярких, чем перья потускневшей жар-птицы. В воздухе тут же повис запах пота и парфюма, перед Глебом замелькали лица: кто-то поздравлял, кто-то хлопал его по плечу, кто-то фотографировался. После гости отправлялись прямиком к столу, с которого с катастрофической скоростью исчезали осьминожьи канапе. Не успел Глеб и опомниться, как в зале погас свет, а голоса заглушили раскаты ритмичной музыки. Глеб был почти уверен, что его хватил удар, а все происходящее – не более, чем галлюцинация. Он и представить себе не мог, что выставка превратится в танцы! Зажатый между горячими мокрыми телами, он стал протискиваться к выходу, порой натыкаясь на прохладный камень невидимых в толпе скульптур. И тут его чуть не сшибло с ног. Не танцующими – вонью. Впереди показался треклятый стол, когда кто-то схватил его за плечо:
– Ну, мистер Марков, как вам наша скромная встреча? – проорал Баркли прямо Глебу в ухо. Хватка его костлявых пальцев поражала: старикан твердо держался на ногах.
Глеб, не в силах что-либо отвечать, кое-как высвободил плечо и ткнул пальцем в стол, в источник кошмарного запаха – гниения. Баркли обернулся вслед за ним и выругался: завитки чудом уцелевших осьминожьих щупалец почернели и сочились слизью. Почему же никто раньше не почувствовал такую вонь?
– Быть не может, какой позор! – Баркли схватил поднос, прикрыл его полами пиджака и кинулся сквозь толпу к выходу из зала. Вслед за ним к дверям заковылял и Глеб.
Воздух в коридоре оказался колюче-прохладным. Костюм промок насквозь, Глеб сорвал с шеи петлю галстука и бросил его на пол. К черту все это! Он не проведет здесь больше ни минуты!
Хотя минуты шли, а Глеб все не уходил. Потом развернулся и поплелся по коридору: не к выходу, а вглубь Академии, подальше от музыки и осьминожьей вони. А ведь Баркли прав: удались он сейчас с высоко поднятой головой, и прощай имя, прощай Лондон. Надо лишь немного потерпеть, и в награду он получит все, о чем мечтал. Только потерпеть – всего один раз, сегодня.
Когда навязчивые ритмы стихли вдали, светлые коридоры и залы сменились темными, пыльными комнатами. Вскоре Глеб понял, что, предаваясь раздумьям, он забрел невесть куда и теперь не имел ни малейшего представления, как ему вернуться на выставку. Должно быть, эта часть Академии пустовала давно – здесь было настолько грязно, что через пелену окон Глеб не мог разглядеть очертания улицы, а на облупившихся стенах светлели пятнами места, где некогда висели картины.
Очередной зал встретил его стеной затхлого сырого воздуха и облаками паутины под потолком. Толстый слой пыли покрывал скрипучий пол… и сотни картин. У Глеба перехватило дыхание. В рамах, скученные, сложенные в стопки, они выстроились штабелями, громоздясь друг на друге. Одни закинутые поверх других, холсты башнями поднимались до самого потолка: потемневшие от сырости и покрытые бледными полосами плесени. Глеб опустился на пол, и груды картин над ним превратились в стены. Его ладони и костюм, едва коснувшись пола, стали пепельно-серыми от пыли.
«Вот здесь мне самое место», – подумал Глеб, и от этой мысли ему вдруг стало спокойно и даже как-то радостно. Из зала он вышел с твердым решением немедленно прекратить выставку и как можно скорее покинуть эти стены.
Когда Глеб вернулся, по спине его пробежал холод: стол с закусками был убран, свет включен, музыка приглушена. Взмокшие гости опустошали последние бокалы, а свободное место теперь занимали ряды стульев, на которых обосновались журналисты. Те самые журналисты, о которых Глеб начисто забыл.
– А мы заждались вас, мистер Марков! – воскликнул подскочивший к нему Баркли и добавил свистящим шепотом: – Где вас носило? Что за вид, вы весь в пыли, черт возьми!
Пресса уже навострила уши и занесла пальцы над клавиатурами, готовая рвать мистера Маркова на мелкие кусочки.
– Леди и джентльмены! – едва не закричал Баркли. – Благодарю вас, что посетили наше скромное мероприятие. Для меня честь представить вам мистера Глеба Маркова…
– Не орите, – перебил его один из журналистов. Он шепелявил, оттого что рот его был занят сигаретой. – Он сам все расскажет, вы тратите наше время!
В наступившей тишине Глеб встретился взглядом с целым залом людей, готовых похоронить его заживо вместе с его лешими и водяными. И вдруг одно из лиц привлекло его внимание. В нем не было ни хищнического интереса, ни жадного ожидания: лишь ласковое спокойствие. Одного взгляда на это лицо – созданное им самим лицо Сирин – было достаточно, чтобы избавиться от страха. И Глеб заговорил: спокойно и ладно, совершенно позабыв о десятке газетных стервятников. Он не видел никого, кроме Сирин, с которой будто и вел свой разговор. Когда он закончил, в душный воздух взметнулись руки, один за другим журналисты озвучивали вопросы, на которые он без труда находил ответы. «А ведь все не так уж плохо», – подумал было Глеб, но потом руку подняла девушка в первом ряду. У нее были впалые щеки с почти сведенными выбеленными веснушками и простой деловой костюм.
– Кристина Сандерс, журнал «Сила Слова». Почему ваша выставка посвящена именно этой теме?
Казалось, широкая улыбка мешала девушке говорить, но все равно не покидала ее далеко не приветливое лицо.
– Дело в том, что в культуре славян меня всегда привлекала их богатая мифология. Разнообразие величественных и пугающих образов дает простор для творчества.
– То есть, вы согласны, что ваши скульптуры не вызывают ничего, кроме страха?
– Я этого не говорил, – вздернул брови Глеб.
– Величественные и пугающие, так вы их назвали, – повторила Кристина. – Вы стремитесь вызвать чувство страха у гостей?
– Страха не перед самой скульптурой. Человек может почувствовать себя на месте тех, кто искренне верил в этих существ.
– Получается, вы стремитесь опустить сознание гостя до состояния помешанного на мифологии древнего человека?
Глеб опустил глаза. Его загоняли в тупик. Этого-то он и боялся. И не имел ни малейшего понятия, как противиться такому напору.
– Какую цель вы преследуете, создавая свои скульптуры? – не дождавшись ответа, продолжила Кристина. Во рту у Глеба вдруг пересохло.
– Как и… в любом другом виде искусства, в скульптуре заложен… определенный смысл, который автор… стремится донести до других.
– То есть, если я правильно поняла, вы стремитесь, чтобы ваше субъективное мнение было принято окружающими.
– В каком-то смысле, – ответил Глеб в надежде, что сумел выкрутиться. – Есть ли еще вопросы? – обратился он в зал, но Кристина его опередила.
– Получается, вы пытаетесь заставить людей отказаться от своего мнения и принять ваше? Даже не осознавая этого?
– Мисс Сандерс, это в любом случае невозможно…
– Значит вы осознаете, что у противников вашего дела действительно есть основания требовать прекращения этой пропаганды?
– Вы перегибаете палку…
– Как в таком случае вы можете создавать видимость правомерности своего искусства, когда оно не позволяет окружающим иметь собственное мнение?
– Прекратите это сумасшествие! – рявкнул Глеб, и стук пальцев по клавиатурам в миг прекратился. Баркли обхватил голову руками.
– Вы ведь даже не понимаете, какую чушь несете! Какая пропаганда?! Чего? Язычества?! – не мог успокоиться Глеб.
– Ваша неуравновешенность может быть вызвана пагубным влиянием ваших же скульптур! – выкрикнула Кристина, перекрывая поднимающийся в зале гул.
– Она вызвана вашим слабоумием!
Журналистка встала. Зал настороженно притих. Да, такое интервью должно было стать настоящей сенсацией.
– Ну что ж, значит остается только одно, – Кристина отвернулась и направилась к выходу из зала.
– Неужели вы уходите, мисс Сандерс? – спросил Глеб, чувствуя, как кровь пульсирует в висках. Это был его конец. Позорное обличение искусства, лишающего рассудка – меньше чем через час весть о случившемся, как яд по жилам, расползется по интернету.
– Нет, почему же, – Кристина ни на секунду не переставала улыбаться. – Мы ведь только пришли, мистер Марков.
С этими словами она распахнула двери, и в зал хлынула толпа. Кто-то закричал, гости начали тесниться к стенам, сшибая друг друга, об пол зазвенели бьющиеся бокалы. Вошедших было по меньшей мере десять человек, в их руках мелькали биты и железный лом. Кристина осталась в дверях, и только сейчас ее улыбка стала по-настоящему веселой. Баркли, коротко взвизгнув, скрылся за всколыхнувшейся стеной пестрых юбок гостей.
На глазах у Глеба бита одного из протестующих обрушилась на лешего, на мгновение просевшего и брызнувшего в стороны мелкой цветной крошкой. Люди разбегались, прикрывая лица от звенящих в воздухе осколков. Ком в горле не давал Глебу закричать, а холодная тяжесть в теле – ступить и шага. За лешим на пол обрушился водяной, покрыв его будто мокрыми черепками, а огоньки обманника, вырванные из плоти, разлетелись искрами по залу. И тут мимо проплыла Кристина. На мгновение она остановилась рядом с Глебом, и в паре сантиметров от его лица зависла потертая бита.
– Ну что, мистер Марков, – улыбнулась Кристина, – Что вы хотели сказать этой скульптурой?
Пара шагов вперед, и она оказалась перед Сирин.
– Нет! – только сейчас закричал Глеб, но в тот же миг Сирин погибла. Он видел, как превращается в крошку любимое лицо, как обломанные крылья, раньше будто невесомые, с гулким треском разбиваются об пол. Кристина, столкнув ногой остатки фигуры с постамента, уселась на него сверху. Зал терялся в клубах пыли. Громыхнул последний удар, и наступила тишина. Все взгляды теперь устремились на Глеба. Они будто задались вопросом: а что, если сделать с мистером Марковым то же, что и с его фигурками?
Вдруг холод ослабил свою хватку, кровь снова закипела внутри, запульсировала в висках, и Глеб, на каждый шаг похрустывая черепками, направился к Кристине. Казалось, он идет по костям. Его остановил грубый толчок битой.
– Вы никогда не убьете то, что пытаетесь растоптать, – прошипел Глеб. – Никогда! Чтоб вам провалиться! Вам всем! – заорал он и бросился прочь.
Он уже выбежал на улицу, как вдруг нечто повалило его на землю. Лежа на старой лондонской брусчатке, он почувствовал, как разбитые руки и все его тело сотрясает дрожь самой земли. С трудом поднявшись, он снова побежал, но дикий рев возвестил о новом толчке, повалившем Глеба на спину. Здания вокруг начали проседать и крениться, земля будто лопнула и разошлась по швам. Фасад Академии треснул прямо над Глебом, сверху полетели камни, и внезапная вспышка боли погасила его сознание.
Несколько раз Глеб приходил в себя, но его притупленные чувства не могли точно передать происходящее. Обрывочные видения, а между ними… минуты? Часы или дни? Холод, тьма и невыносимый рокот – все слилось в один кошмарный сон воспаленного сознания. А потом он открыл глаза.
Их обжег яркий свет, заставивший Глеба сморщить онемевшее лицо и сесть. Понадобилось несколько минут, прежде чем к нему вернулось восприятие окружающего: невнятный треск превратился в шум прибоя, цветные пятна в глазах – в песчаный пляж и небо, а покалывание кожи – в зной южного солнца.
Прямо перед ним простиралось море.
Глава 2
Церковь Святой Софии
Ни мрачные воды, омывавшие берега Британии, ни холодная громада Балтийского моря не были похожи на бесконечную лазурь, что предстала перед Глебом. Волны разбивались пеной о невысокие скалы отмели, песчаный пляж изгибался крутой дугой, и в паре километров его золотая полоса исчезала за отвесным утесом.
– Что за бред, – прошептал Глеб. Никаких признаков жилья: ни единого дома, ни единого следа на песке. Ничего, что могло бы объяснить его появление на побережье. Не с неба же он свалился?! Может быть, его вынесло море? Ни ответов, ни догадок у Глеба не было. Зато прямо позади него, между пальмами и зарослями высокой травы, нашлась достаточно широкая утоптанная дорога. Она поднималась изгибами по пологому склону вглубь суши.
Пока сбитый с толку Глеб озирался по сторонам, он успел изрядно вспотеть. На нем был все тот же костюм, что и на выставке в Академии – исчезли лишь пальто и зонтик. Да и черт с ними. Глеб стянул измятый пиджак и накинул его на опасно перегретую голову. В исцарапанные туфли уже набился колючий раскаленный песок. С неба ли он упал, на черепахах ли приплыл, ясно одно: оставаться на пляже было нельзя. Особо не раздумывая, Глеб отправился вверх по дороге, надеясь найти людей или хотя бы воду.
Восхождение по едва заметному склону оказалось изнурительным, солнце стояло в зените, и даже заросли по сторонам дороги не давали никакой тени. Жажда и желание укрыться от пекла гнали Глеба вперед, занимая все мысли. Он даже не мог думать о том, что произошло в Лондоне… Как и почему он оказался здесь… Только бы найти воды.
Становилось все жарче. Рубашка прилипла к телу, а ветерок приносил не вожделенную прохладу, а иссушающий горячий воздух. Голова кружилась, а взгляд уткнулся в тропу, которая, возможно, уже никуда не могла привести.
Вдруг Глеб остановился – впереди показалась развилка. С одной стороны дорога начинала крутой подъем, а с другой расширялась и продолжала неторопливое восхождение. На обочине, словно огромный шатер, раскинуло над развилкой тяжелые ветви дерево. Темно-зеленые плоды на нем напоминали застывшие капли.
– Аллилуйя, – прохрипел Глеб, кое-как доковылял до животворной тени, не раздумывая сорвал один из плодов и сунул его в рот. Это оказался инжир, Глеб поперхнулся хрустящими на зубах семечками, но тут же протянул руки за следующим. Жажду он не утолил, но немного пришел в себя. Тут нечто странное привлекло его внимание – прямо под деревом, незаметная поначалу за порослью высокой травы, виднелась тонкая металлическая труба. Будто флагшток, затерявшийся в запущенном саду. На ней крепилась небольшая, насквозь проржавевшая табличка с поеденными временем буквами. Сделав несколько шагов назад, Глеб окинул взглядом свою поразительную находку – перед ним, несомненно, был указатель.
– Церковь Святой Софии, – прочитал он и взглянул на отмеченный стрелкой широкий и пологий подъем дороги. Вот и прекрасно. Если где-то рядом была церковь, значит были и люди, и вода, и помощь. Оставалось лишь добраться до них. Набраться сил и совершить еще один рывок.
«Не входи в пустые дома», – ярко чернели в углу таблички слова, написанные маркером от руки. Что ж, чего только не прочитаешь на заборах и дорожных указателях.
Глеб задержался в тени еще на минуту: раскинул на земле пиджак, бросил на него несколько десятков плодов и стянул получившийся баул рукавами. После отдыха идти стало намного легче, и он уверенно шагал навстречу Святой Софии, к людям, с которыми ему было о чем поговорить.
У дороги пестрела голубой краской самая настоящая и очень старая колонка. Если бы не колючая сухость во рту, Глеб бы обязательно удивился, но вместо этого он лишь взмолил небеса, чтобы колонка работала, и бросился к ней через жухлую траву. Схватившись было за раскаленную на солнце ручку, он отпрянул и обмотал рукав вокруг обожженной ладони.
– Давай, давай! – шипел Глеб под хрипение гнутого носика, и вскоре на землю хлынула тугая прохладная струя воды. Несколько минут Глеб блаженствовал, обливал руки, плечи, голову и спину будто бы жидким льдом и припадал губами к потоку, от которого ломило зубы. Тень, вода и еда – он нашел все, о чем мог только мечтать, и его тут же захватили воспоминания. О Лондоне, выставке, крахе. О безумном бреде, что преследовал его после, о минутах перед тем, как он провалился в небытие.
Глеб брел дальше, а навязчивые, роящиеся мысли снова и снова возвращали его к стенам Академии. Мысли-мухи. Они мельтешат где-то на краю сознания, жужжат, выводят из себя, но никак не дают себя хорошенько рассмотреть. Именно такие мысли обычно не дают уснуть по ночам.
Его похитили – это было ясно. Но кто? Зачем? Разве похищенный не должен очнуться прикованным к стулу в каком-нибудь подвале? Разве станут его тащить через всю Европу, чтобы оставить на пляже, словно воплотившемся с туристических рекламок? Для полноты картины могли бы бросить его не на песок, а сразу на шезлонг под зонтиком.
Глеб перестал теряться в неправдоподобных догадках, лишь когда в надоедливый зелено-голубой пейзаж вдруг ворвалось яркое коралловое пятно – гладкая, аккуратно оштукатуренная стена высокого глухого забора. Наконец-то. Глеб едва удержался, чтобы тут же не рвануть через забор, и побежал, почти что понесся вприпрыжку по дороге.
Вскоре он стоял перед высокими коваными воротами, через которые видел двухэтажный дом и большой запущенный сад. Ворота были закрыты. Ни замка, ни скважины для ключа. Глеб схватился за прутья и закричал:
– Эй, извините! Есть кто?! Мне нужна помощь!
Дом ответил ему тишиной, а собственный крик показался Глебу настолько громким, что он заколебался, прежде чем снова позвать хозяев. В конце концов, лезть через ворота – не выход. Да и не мог этот дом быть единственным в округе.
И правда, через несколько минут тропа превратилась в узкую мощеную улочку, по обеим сторонам которой тянулись рощи оливковых деревьев и кипарисов. Впереди показался второй дом.
– Здравствуйте, – крикнул Глеб и постучал в дверь. – Откройте пожалуйста, мне очень нужна помощь!
Ответом ему снова была тишина – ни голосов, ни шагов.
– Какого черта, – пробурчал Глеб, но все-таки решил обойти дом вокруг и осмотреться. – Только не говорите, что на заднем дворе у вас сторожевая псина.
Ни двора, ни пса, ни чего-либо примечательного Глеб, впрочем, не нашел. Он заглянул в несколько окон, но не увидел ничего, кроме темноты или закрытых жалюзи. Сам дом ему жутко не понравился. Окна, веранды, балконы и наружные лестницы громоздились как попало, придавая зданию просто абсурдный вид. Странно, но Глебу захотелось поскорее убраться отсюда. Так же было и с третьим домом, и с четвертым…
Вскоре Глеб стоял посреди безлюдной тихой улицы, окруженный такими же пустыми запертыми домиками, коттеджами и целыми особняками. Теперь ему стало по-настоящему страшно. Он уже наделал достаточно шуму, о чем теперь жалел. После долгих блужданий по пустым улицам, он так и не нашел ничего, кроме запертых дверей, темных грязных окон и жуткой тишины. Глеб опустился на ступени одного из домов и потер уставшие от солнца глаза. Жара спадала, небо застила бледная пелена. Хоть Глеб и не сворачивал с дороги, церкви он пока не увидел. Город был брошен. Жители просто взяли и уехали? Но почему же в таком случае он не наткнулся на какой-нибудь забытый велосипед, брошенную впопыхах коробку, хотя бы один стыдливо пристроенный за забором мешок мусора, в конце концов? Возможно, в этом городе вообще никто и никогда не жил?
Тишина никак не вязалась с тем, что Глеб видел вокруг. Сюда не долетал даже шум моря, лишь порой шелестели оливы. И вдруг в этом безмолвии разнесся звук, заставивший Глеба вскочить. Никаких сомнений, донесся он из дома позади – щелкнул замок. И, хоть Глеб уже удостоверился, что дверь была закрыта, он снова нажал на ручку. На этот раз она поддалась, скрипнули петли и залитое светом крыльцо прорезала тонкая полоса темноты.
– Есть кто? – почти прошептал Глеб, переступая порог. И будто ответом откуда-то из глубины дома до него донесся приглушенный сладковатый запах. Глеб сделал еще шаг и оказался в полумраке прихожей, где щелка приоткрытой двери стала единственным источником света. Смутный силуэт коридора вел вглубь дома. Прислушиваясь к каждому своему шагу, Глеб двинулся вперед, касаясь кончиками пальцев будто слегка влажной штукатурки. За поворотом коридора вдруг стало светлее – несколько крохотных слуховых окон в потолке горели голубизной неба прямо у него над головой. Это показалось Глебу странным, ведь снаружи он видел, что у здания был второй этаж. Но сейчас его внимание привлекло другое. Прямо посередине коридор был завален грудой хлама: коробками, тряпьем, деревянными обломками, гнутыми кусками металла и даже ветками с редкими и скрученными листочками. Глеб замер перед этой странной баррикадой, раздумывая, не повернуть ли назад. В конце концов, он вломился в чей-то дом. Однако, жажда давала о себе знать и требовала идти дальше, чтобы найти кухню или ванную. Возможно, водопровод все еще работал.
Перед баррикадой Глеб заметил дверь и отправился дальше. Он снова погрузился во тьму – окна в остальном доме были заколочены, неподвижно стоял спертый влажный воздух. Когда Глеб касался стен, по ним сбегали холодные капли. Он двигался на ощупь, находил все новые и новые двери, порой натыкался на что-то во мраке и уже не помнил, сколько комнат миновал, содрогаясь от каждого скрипа. Он остановился, ухватился за выступ стены. Казалось, стоит опустить руки, сделать еще хоть один шаг, и он исчезнет, потеряется навсегда. Пот катился по лицу, словно капли, бегущие по стенам. Глаза шарили по непроглядной темноте нескончаемого дома, а дыхание сотрясало хрипом грудь. «Не входи в пустые дома», – вспыхнула в его памяти свежая надпись на ржавом указателе.
– Не входи, не входи, – прошептал Глеб. Откуда он пришел? И зачем забрел так далеко? Зачем он вообще зашел сюда, идиот?! Глеб развернулся и все-таки заставил себя сделать пару шагов. Потом еще несколько, еще и еще… Где-то в темноте скрывался выход в предыдущую комнату… Что-то грянулось об пол, сбитое им по пути. Ботинки вдруг зачавкали по чему-то вязкому, а руки уткнулись в сплошную стену.
– Нет, нет, нет, – простонал Глеб, зашелестел пальцами по штукатурке, наткнулся на разбухшее от влаги дерево, всем телом толкнул плотно засевшую дверь и ввалился в комнату. Дыхание перехватило, горло сковал спазм – он узнал этот смрад, едва уловимо донесшийся до него еще в прихожей. Сладковатый привкус гнили. Глеб чувствовал его даже на губах. Как и в Королевской Академии.
Здесь было светло, два мутных окна давали достаточно света, чтобы разглядеть окружавший Глеба кошмар. Под его ногами чавкала вода, покрытая тонкой переливающейся пленкой, а в воде горами, осыпающимися липкими грудами лежала рыба. На бледном свету блестели десятки, даже сотни острых почерневших плавников, замыленных мертвых глаз и обмякших тел – от крохотных мальков до метровых туш. А над всем этим гниющим месивом поднимался назойливый, пронзительный шум тысяч сетчатых крыльев мух, опьяненных смрадом падали.
Глеб кинулся назад. Он снова и снова миновал комнаты, бился в закрытые двери, содрогался от чего-то влажного, то и дело касавшегося его лица. На бегу он зацепился за что-то рукой, а может быть это нечто само обвилось вокруг его запястья. Рывок, грохот – и он уже несся дальше, словно обезумевший от страха зверь. И вдруг Глеб оказался под тремя слуховыми окнами, смотревшими на него голубыми глазами чистого неба. Не замедляясь, он врезался в уже знакомую баррикаду из хлама, которая теперь преграждала дорогу к выходу. Несколько секунд грохота, острой боли, борьбы, и он выбежал под слепящие лучи солнца и захлопнул за собой дверь.
