Kitobni o'qish: «Чистое счастье»

Рассказы

Детский сад

Наш детсад называли «Суворовским» и считали престижным. Ещё бы! Ведь у нас был свой двор с игровой площадкой, огромный зал со шведской стенкой и отдельная светлая спальня.

        Я там ни с кем не общалась. Только иногда, когда трогала за голову мальчика Пашу, который сидел рядом во время обеда. Голова была удивительной формы – вытянутая, как дынька. Я обхватывала эту узкую голову двумя пальцами со стороны затылка, с удовольствием сжимала, не спрашивая разрешения хозяина. Паша смотрел на меня удивленно, но не вырывался. А я молчала. Мне казалось, что это нормально – каждому хочется  потрогать такую голову.

       Нас  там всё время заставляли петь хором. И дети нестройно затягивали песню:

– Пусида будет солнце, пусида будет небо…

        Я пыталась разобрать слова, но все решительно пели ПУСИДА.  И что это за пусида такая?

        Мне постоянно хотелось домой.  И оттого, что не любила петь хором, и оттого, что просто не выносила детсадовской еды – запах её встречал меня утром на пороге и преследовал целый день. Переваренная манка, пережаренные котлеты, ненавистный гороховый суп и самое отвратительное на свете пойло – кисель!

         Однажды мне просто плохо сделалось, когда я попробовала борщ. Я честно призналась, что есть это не хочу. Но на меня, как всегда, стали орать, стращать углом, приводить в пример голодных детей в Африке. Мама когда-то читала мне книжку про доктора Айболита: «Не ходите, дети, в Африку гулять…» – поэтому стало стыдно. Я начала через силу вливать в себя ложкой красноватую жидкость с кусочками капусты, лука и жесткого, как ремень, мяса. Я старалась не жевать и с отвращением глотала теплую бурду.   В результате меня вырвало. Дети за столами замерли и с любопытством уставились на меня.

          Я пыталась прийти в себя – сидела, обхватив голову руками, и тупо смотрела в тарелку. Интересно, что борщ, побывав во мне, ничуть не изменился. Всё тот же красноватый цвет. Все те же кусочки чего-то. Только вот…

           Я не успела додумать, что «только вот…», как ко мне подошла воспитательница Нин Ванна. Ее ярко-рыжие волосы всегда были сильно зализаны и собраны в маленький пучок. А глаза были обведены ядовито-синей краской – как будто она обмакнула кисточку в разведенную акварель, да и мазнула по векам.

– Та-а-ак!.. Что тут у нас? Опять не едим?

           Молчу. Чувствую, как снова подкатывает.

– Полина! Ну, сколько можно? Тетя Нюра готовит-готовит, старается, чтобы им вкусно было… А ты опять капризничаешь?

– Я не могу. Невкусно. Гадость.

– Да как ты… разве так можно говорить? Вот я тебя сейчас в угол поставлю… до вечера… тогда всё вкусно станет.

– Ну, пра-а-авда…  га-а-адость.

           И вдруг Нин Ванна берет мою ложку, окунает ее в борщ, щедро зачерпывает и отправляет себе в рот. Гробовую тишину нарушает ее смущенный голос:

– Тьфу!.. действительно, гадость… – Нин Ванна скривила лицо и откашлялась.

           Всё произошло так быстро, что я не успела ничего сообразить. Меня как будто выключили на мгновенье, и я не могла вмешаться в происходящее.

          И тут мальчик Паша, сидевший рядом со мной, радостно объявил:

– Нин Ванна, а её в борщ вырвало!

– Что-о-о-о-о?.. Бе-е-е-е!.. – Нин Ванна от возмущения, видимо, разучилась говорить по-человечески и заблеяла овцой.

          Она побагровела, за шкирку выдернула меня из-за стола. Что она кричала, я уже не помню, потому что меня снова вырубило. Помню только, что вопила она очень громко – как пожарная сирена. Помню еще, притащила она меня в кабинет директора и начала трясти, как тряпичную куклу. И меня снова вырвало – уже на директорский стол, заваленный бумагами.

          Директор – толстая женщина с прической, как у Чио-чио сан – заорала тоже. Как сирена скорой помощи. И этот дуэт двух сирен еще долго звучал в моих ушах, заставляя дребезжать барабанные перепонки и, казалось, все остальные внутренности…

         А во время прогулки мы возились в песке. Мальчик Паша с головой-дынькой прилежно лепил из найденных какашек человечка. То, что это были какашки, выяснилось потом – по характерному запаху. А так – эта масса, слегка подмороженная осенней прохладой, вполне походила на пластилин.

           После прогулки наступала главная пытка – дневной сон. Нет, самого сна я не боялась – я дрожала при мысли о том, что должно случиться после…

       В нашу группу ходил Антошка. Он был самым младшим, а к тому же сыном нянечки. И посему имел статус неприкасаемого. У Антошки почти лысая голова покрыта еще младенческим пухом. Его толстые губы всегда приоткрыты и измазаны шоколадом, а из носа текут зеленые сопли.

        Я спала у двери, а Антошка у окна. Между нами находились кровати еще четырех детей. И я бы не обратила на этого чумазого малыша решительно никакого внимания, если бы не его внимание ко мне. Я всегда просыпалась в числе последних. Но все-таки самым последним просыпался Антошка и тут же начинал орать. Вбегала его мама-няня. Антошка торжествующе указывал на меня пальцем и произносил  сакраментальную фразу: «ОНА МЕНЯ ЯЗБУДИЯ!»

        Я начинала задыхаться от обиды и глобальной несправедливости. А няня-мама давала мне подзатыльник и запирала в пустой спальне. Я плакала и хотела домой. И так повторялось каждый день.

        В конце концов, я рассказала об этом кошмаре дедушке. Но он был очень добрый и не стал бить Антошку.

        К счастью, папе дали новую квартиру, мы переехали, а меня перевели в другой садик.

        В новом детсаду все было новым. Дети, я сама, да и весь мир вокруг, похоже, изменились – всё начинало получать свое объяснение, стала просыпаться некая логика происходящего. Мир становился более четким, как будто его научили умываться самостоятельно.

        Тут не было отдельной спальни, как и не было своего двора. И это было даже хорошо, потому что нас водили гулять в парк напротив нашего дома. А на тихий час расставляли раскладушки в игровой комнате. Но главной причиной моей радости было то, что рядом не было поганца Антошки!

        Зато была Дашка Богачёва, соседка. Она жила в квартире над нами и часто бегала по нашему потолку. Дашка была красивой девочкой на год старше меня – с длинной русой косой и голубыми распахнутыми глазами.

        А я… у меня были черные коротко стриженые волосы, и дети не сразу понимали, что я девочка. Когда я впервые пришла в этот детсад, на мне были элегантные спортивные брючки – их мне папа с гастролей привез – и со мной немедленно познакомилось несколько мальчишек. Мы увлеченно играли в разведчиков и путешественников. Но на следующий день я заявилась в платье – и никто ко мне не подошел: мальчики переглянулись и не приняли меня в очередную группу разведчиков, уползающих в тыл врага, который находился под столом.

          Почти то же самое приключилось со мной летом во дворе у бабушки с дедушкой. Их дом окружен этим огромным зеленым пространством: раскидистые деревья, кусты, клумба, асфальтовые дорожки разбегаются в разные стороны, а посередине стоит железная горка. Каникулы в разгаре, двор полон детей – гомон, крики, мелькание и звон футбольного мяча…

            Девочки не брали меня в свою компанию, да мне не очень-то и хотелось. Все эти их дочки-матери, классики, скакалочки и догонялочки меня совсем не вдохновляли. Гораздо интереснее мне было лазить по деревьям, искать клад, рисовать карты или лететь на другую планету. Именно в это играли мальчики.

          Стояла жара, меня отвели в парикмахерскую, и тётя Роза состригла мои колечки, оставив только маленькую челочку. Ветерок приятно холодил мой ежик на голове, из зеркала на меня смотрел симпатичный незнакомый мальчик – он показал мне язык в то же самое мгновение, что и я ему, а потом также быстро улыбнулся.

          Я надела новые шорты, майку «Ну, погоди!..» и вышла во двор, где солидно представилась местным жителям… Колей.

          Леха Чеснок, Маратка Хасанов и Илюшка Голубь  столь же солидно пожали мне руки и сделались моими друзьями. Играли мы во дворе и за домом, над крутым оврагом, куда девчонок, разумеется, не пускали родители. Правда, мне тоже было строго-настрого запрещено там бывать, но наш балкон выходил на другую сторону дома – где уж тут углядеть за шустрым ребенком! Тем более, что теперь я звалась Колей. Там, за домом, у нас была Арктика. Снега. И мы собирались в экспедицию.

          Счастье длилось около месяца. Каждый день мы встречались во дворе и куда-то путешествовали: то в Арктику, то в Африку, то к морю, то в горы…

          Бабушка вечерами звала меня с балкона: «По-о-о-оля!!!», что вполне сходило за «Ко-о-о-оля!!!», и я прощалась с моими боевыми товарищами и мчалась ужинать.

          Но однажды наступил черный день. Бабушка крикнула протяжно:

– По-ли-и-ина-а-а!

          Сначала я сделала вид, что не слышу, в надежде, что второй раз бабушка позовет, как обычно. Но чуда не произошло.

           Бабушка пела, как оперная дива:

– Пол-и-и-ина! До-о-омо-о-ой!

           Пришлось бежать.

           Друзья были в трансе от моей страшной лжи и собственной слепоты. Они безжалостно преследовали меня до самого подъезда с криками:

– Девчонка! Девчонка!

– Бабуля! – горько вопрошала я. –  А я навсегда останусь девочкой?

– Как это? Нет, конечно…

– Правда??? – счастье забрезжило где-то на горизонте и… тут же погрузилось на дно Марианской впадины.

– Потом будешь девушкой, женщиной… мамой… и бабушкой… Но это еще очень не скоро, – бабуля потрепала мою короткую шевелюру, а я заплакала.

           Следующие полгода я не появлялась в этом дворе, играла только в родительском, а когда приходила к бабушке с дедушкой, смотрела телевизор, бренчала на пианино, рисовала и старалась даже к окну не подходить. А вдруг Леха или Маратка увидят меня и закричат:

– Девчонка! Девчонка!

            Потом волосы отросли, и все как-то про этот случай забыли. Но я еще долго не могла смотреть в глаза своим бывшим соратникам.

           Но, вернемся в детский сад… Кажется, я говорила про Дашку Богачёву?.

          Дашка была авторитетная. Она заявляла мне каждый день, глядя своими голубыми, честно распахнутыми глазами прямо мне в переносицу.

– За тобой сегодня папа не придет.

– ???

– Ну-у-у, они решили тебя тут оставить, ты разве не поняла?

– Но ведь…

– Нет, не придет сегодня папа. Вот мы сходим погулять, потом поспим, а потом всех заберут, а ты останешься.

– Папа обещал…

– Конечно, обещал… Это чтобы ты не боялась. А ты и не бойся – ты останешься одна, и свет погасят, но ты не бойся. Привидения вылезут, но всё равно не бойся – они не такие уж страшные. И кусаются они тоже не очень больно, так что не бойся.

– А-а-а-а-а-а-а!

        Я начинала реветь. Меня сковывал леденящий страх! Я не могла себе представить, как буду дальше жить без папы с мамой – вот тут, среди привидений.

        Папа приходил за мной вовремя и убеждал меня весь вечер, что такого быть не может, чтобы за мной не пришли.  Я верила, успокаивалась и засыпала.

        Но на следующий день, в саду, Дашка продолжала свою злую игру:

– Привет, ну сегодня-то уж точно не придут за тобой.

– А папа мне сказал…

– Это он тебе сказал. А мне твой папа сказал вчера, когда ты одевалась и не слышала, что завтра тебя тут точно оставит.  Сегодня то есть.

– Это неправда.

– Это правда. Они с твоей мамой другую девочку себе хотят завести…

– А-а-а-а-а…

         Я верила ей каждый день – и это было невыносимо.

         Но потом Дашке надоело меня доводить, потому что скучно доводить человека, который с такой легкостью позволяет это сделать.

         Переход в старшую группу был для меня счастьем!

Здесь у меня появилось несколько настоящих друзей. А, точнее, двое – Денис-дебил и Андрей-ненормальный.

         Денис был переростком. Ему было уже восемь лет, но в школу его отчего-то не приняли – оставили в детском саду. Этот увалень выглядел почти взрослым, ел за двоих, поэтому  его кормили  за отдельным столом. Он никогда не спал днем  и вечно мешал спать всем остальным, норовя лечь к кому-нибудь на раскладушку. Я была исключением – Денис меня уважал за то, что я всегда оставляла ему недоеденный суп.

         А с Андрюшей мы шли в паре на прогулку. Он был  миловидным белокурым мальчиком, только очень уж  вертлявым. Не мог на одном месте усидеть – нянечки говорили, что в него шило вставлено. Не мог идти шагом, а только вприпрыжку и при этом всегда размашисто болтал руками.

         Потом, когда мы стали учиться в одной школе, хотя и в разных классах, про Андрея-ненормального рассказывали разное. И среди прочего, будто бы однажды он на уроке воткнул однокласснице, пардон,  в попу циркуль – тот, огромный, каким на доске чертят. И за это его, якобы, отчислили из школы. Мне отчего-то вспомнилось тогда то самое шило, про которое судачили нянечки. Может быть, оно-то и сыграло роковую роль в этой зловещей истории?

         А пока что  Андрюша  шел со мной за руку и был вполне добрым – ко мне. Правда, частенько кричал, визжал и лаял.

         Однажды мы с ним целый день играли в собак. Мы ползали на четвереньках по всему детсаду и захлебывались лаем. Мы решили, что не будем есть в этот день за столами, и поставили свои тарелки на пол, после чего стали лакать суп, как самые настоящие собаки. Почему-то нас отправили в угол. Если бы в один – в разные! Тогда мы начали выть от грусти, как волки на луну. И выли до самого вечера, не давая остальным детям спокойно смотреть диафильм.

– О-у-у-у-у-у! – выла я.

– У-уууууууу-о! – отвечал Андрюша из своего угла.

         А на следующий день ни Дениса, ни Андрюши не было. Они заболели. Я слонялась по саду, как изгой. Думала взбунтоваться – продолжить игру в собаку… Но одной было играть скучно – и я тоже заболела. Из солидарности.

        А вскоре Андрюша и Денис совсем перестали ходить в сад, потому что были уже слишком взрослые – Денису-дебилу должно было исполниться девять лет,  и он разговаривал низким голосом, время от времени пуская петуха. В дополнение к этому, он стащил у отца старую электробритву и, приходя в детский сад, делал вид, что бреет несуществующую бороду. Не удивлюсь, если лет в десять она у него действительно появилась.

         А у меня появились новые друзья – девочка Марьям, похожая на куклу с грустными черными глазами, и толстопузенький Саша Овсяный.

         Марьям все дети называли Машей, несмотря на требование воспитательницы правильно произносить её имя. Но многие из наших детсадовских не выговаривали букву Р. Да что там Р! Они и картавили, и шепелявили, и сюсюкали. Марьям была не только Маша, но и Маса, и Мафа, и Маха. Зато я с гордостью раскатывала её татарское имя – Маррррьям! Оно казалось очень красивым – впрочем, так оно и было. Марьям была доброй тихой девочкой. Её ручки пахли кефиром, а волосы птичкой. Марьям научила меня плести из косынки куклу, состоящую из сплошных узелков. На счастье.

           А Саша Овсяный был в меня влюблен – говорил, что любит больше жизни. Он был очень рассудительный и умный. Я кормила его конфетами с руки. Он брал их с моей ладошки своими пухлыми губами и говорил: «Шпащибо!». Он был очень воспитанным.

           Я всегда так ждала этого смешного слова «шпащибо!». Но любил он меня не за конфеты – просто любил и всё. Говорил, что я красивая, и в доказательство своей любви лупил первого встречного.

            Происходило это таким образом:

– Я люблю тебя.

– Да? А как?

– Во-о-о-от так! – Саша разводил руками в разные стороны.

– Сильно любишь?

– Очень сильно.

– Покажи, как сильно…

– А вот так! – говорил Саша, лицо его искажалось любовью, и он давал кулаком в нос мальчику Рашиду, идущему в туалет.

             Рашид – он был самым маленьким – отлетал к стене, как перо, и пронзительно верещал, словно индеец в кино. Прибегали воспитательницы, ставили Сашу в угол. А заодно с ним и меня, потому что он честно объяснял им причину своего плохого поведения.

             Но закончилась наша любовь так: помимо того, что мы ходили в один садик, мы еще перезванивались и подолгу болтали о смысле жизни. Саша мечтал работать в Совтрансавто. Я не понимала, что это такое, но звучало круто. А я рассказывала ему, как я буду выступать в телевизоре. Изображала разные голоса и пела.

              Но однажды я позвонила Саше чуть позже, чем обычно, и трубку взяла его мама.

– Алло?

– Можно Сашу?

– Это Полина?

– Да.

– Полина, тебя что, мама не учила, что мальчикам первой звонить нельзя? Это некрасиво. Мало того, это неприлично! Больше ему не звони.

          Я даже слова не успела сказать. Она положила трубку. И в моем желудке гулко и прерывисто запищали гудки.  Я больше не позвонила. А через три дня детский сад закончился – наступило лето.

          А еще я очень часто болела. У меня повышалась температура, и я проваливалась в темную бездну. В ушах вата, а в легких играет духовой оркестр при каждом моем вздохе.

          Я лежу в кровати, а мама склоняет надо мной свое тревожное лицо.

– Температура 39! Да что же это такое делается? Только две недели назад отболели…

          Приходит бабуля Рита – она врач. Потом  тетя с дядей и папа. И еще бабушка с дедушкой. Все толпятся вокруг меня и тихими голосами обсуждают наше общее несчастье.

          Я проваливаюсь в сон. Когда просыпаюсь – в комнате уже темно. Свет горит в коридоре. Голоса доносятся из кухни. Я стучу в стену, потому что кричать нет сил. Приходит папа. Он приносит мне бокал с травяным чаем. Папа трогает мой лоб.

          Но самое неприятное во всем этом – уколы. Правда, мама очень хорошо их делает, но моя бедная попа не зарастает. Маленькие веснушки от иголок усеивают ее поверхность.

        Время от времени приходит большая тетя Доктор. Она похожа на моего пупса Антошку, названного в честь того самого мучителя из Суворовского детсада. Пальцы тети Доктора пахнут йодом, она тоже смотрит на меня печально и что-то пишет и пишет у себя в блокноте.

        Я много думаю. Я вижу, что обои на стенах комнаты сплошь покрыты причудливыми лицами. С первого взгляда можно подумать, что это цветы. Но, приглядевшись, я вижу, что художник хотел передать нечто совсем другое. А когда эти лица начинают двигаться, это означает, что моя температура растет.

        Если я болею – я сплю в родительской спальне. На большой кровати, вместе с папой и мамой. Мама всю ночь слушает мое дыхание, поправляет подушку, когда я кашляю, и держит меня за руку. Мне очень спокойно в такие ночи.

        Но как только я выздоравливаю, родители пытаются меня выдворить в зал.

– Ты уже большая девочка – должна спать отдельно. Мы же рядом…

       Я покрываюсь испариной от ужаса. Ну, как им объяснить? Как? Неужели они не понимают?!!

       Но вот наступает ночь. Мне устраивают постель на диване, и я даже засыпаю. Неожиданно я слышу шорох. Открываю глаза – и снова покрываюсь испариной и вжимаюсь в подушку.  Снова шорох. Я вижу, как с одного места в стене начинает осыпаться побелка. Осыпается-осыпается-осыпается… Обычно я прижимаюсь к стене, чтобы быть подальше от края, за которым – неизвестность. Пропасть, из которой может вылезти, кто угодно, и утянуть меня за собой.

        Но на этот раз… Я вынуждена лежать посередине дивана, потому что опасность ждет меня с двух сторон. Побелка сыплется густым ручейком из образовавшейся дырочки. Вдруг… я вижу нечто, вылезающее из этой дырочки. НЕЧТО шевелится, как червяк. Но это не червяк – это палец.

– Смотри-ка… – говорит мама.

        Она сидит на краешке дивана рядом со мной. Я совсем не заметила, как она вошла, и поэтому вздрогнула.

– Смотри-ка, соседский мальчишка стену расковырял, смотри… – мама кивает на дырку в стене.

       Я с ужасом наблюдаю за пальцем, он извивается.

– Какой соседский?..

      Но мамы уже нет рядом. Я понимаю, что ее и не было. Тогда кто же это был?

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – я кричу срывающимся голосом.

       Вбегают родители и уносят меня к себе.

       Они недовольны. Они проводят со мной воспитательную работу. Но днем все доказательства моих ночных страхов исчезают, и я не могу найти себе оправданий.

        Я ненавидела приближение вечера. Ненавидела это синеющее небо. Ненавидела это родительское: «Пора бай!». Я начинала по-детски горячо молиться, чтобы еще одна ночь миновала спокойно. Но порою эти ночи были бесконечно долгими и мучительными.

        В нашем саду были разные дети. Горстка правильных девочек, которые умели жить и вертеться с самого детства. Это я пребывала в прострации, не понимая, что происходит вокруг. А у них уже всё было по полочкам: с этими не дружу, а с этими вполне… Тут у меня мелки, а тут игрушки. Эта воспиталка хорошая, а с этой надо БЫТЬ хорошей. И, конечно, у них был неизменный бант, казалось, прибитый к макушке.

        А еще был Вовка. Рыжий мальчишка небольшого роста. Он никогда не дрался, никогда не бегал и никогда не кричал. Он всегда размеренно говорил, медленно ел, благодарил поваров. Никогда не задирал девочек и никогда не стоял в углу.

        Непонятно, что такого особенного было в этом мальчике. Казалось, он уже абсолютно взрослый. У меня лично было подозрение, что он и есть заколдованный взрослый, который совершил дурной поступок и был за это отправлен назад в детство.

        Вовка был главным. Самым главным! Негласно. И все дети делились на тех, кто «за Вовку» и тех, кто «просто». Те, кто были «просто» – были, как бы, вне партии. А партия – это сила!

        Интересно,  что никто об этом вслух не говорил. Просто ТАК БЫЛО – и это не обсуждалось.

        Вовку всегда окружала кучка приспешников. Они его защищали, они с ним беседовали, они смеялись его умным шуткам, они не позволяли подходить к нему тем, кто «просто». Еще несколько человек были на побегушках – приносили Вовке игрушки… Он ими не очень-то интересовался – как любой взрослый – но хвалил за инициативу.

        Вовка никогда не стоял в углу. На него никто ни разу не крикнул. Я бы не удивилась, если бы воспитательница позволила ему нечто большее, чем простое «уважение к старшим».

      А еще у Вовки была девушка. Самая настоящая Первая леди. Звали ее Таня. У нее было каре – она тоже выглядела взрослее остальных девочек с косичками, и  была тоже, вероятно, умной. Она ходила рядом с Вовкой и возила за собой куклу в коляске – это был их ребёнок.

       Однажды во время тихого часа мы с Таней оказались на соседних раскладушках. Перед тем, как заснуть, мы даже во что-то поиграли. Кажется, показали друг другу письки. От такой доверительности я уже было подумала, что мы стали друзьями, но тут она спросила:

– Ты за Вовку?

       Я честно помотала  головой: нет. Таня отвернулась от меня и тут же заснула. Или сделала вид.

         Интересно, а как это – быть «за Вовку»? Какие привилегии это даёт?

       На прогулке я только и думала о том, что бы такое придумать, чтобы стать «ЗА ВОВКУ». Я нашла пакетик из-под молока, насыпала в него немного снега, перевернула… Получился отличный куличик замысловатой формы. Я подошла к Вовке. Его секьюрити преградили мне путь.

– Пусть подойдет! – Вовка соблаговолил меня подпустить. – Что там у тебя?

– У меня такой пакетик…

– И что с ним?

– Куличики получаются смешные…

      Я показала свою изобретательность. Вовка взял пакетик в руки, повертел, сам наполнил снегом и сделал куличик. Улыбнулся и одобрил:

– Здорово!

      И я поняла, что я теперь «ЗА ВОВКУ»! Счастью моему не было предела! Я подбегала к ребятам и приставала с вопросом:

– Ты за Вовку?

– Да.

– Я тоже!

– Ты за Вовку?

– Нет.

– А я за Вовку.

       Чувство приобщенности к чему-то большому! Я теперь не одна! За плечами у меня целая тусовка! Они меня не оставят в беде – Вовка непременно что-нибудь придумает. Став «за Вовку», я была так счастлива, что мое вступление в октябрята и в пионеры по силе чувств не идет с этим переживанием ни в какое сравнение.

        Но недолго мне пришлось радоваться новому статусу. Близилось лето… Последнее лето перед началом новой жизни.  Меня ждала школа. Но это совсем другая песня.