Kitobni o'qish: «Река – костяные берега»

Течет река –

Костяные берега,

Ни мала, ни велика,

Ни мелка, ни глубока,

За Кудыкину гору

В бескрайние просторы.

В ней водица темна,

В белый день не видно дна,

Да горька и солона,

Слез русалочьих полна.

Унесет меня она

В край несбывшегося сна:

То ли к небу, в облака,

То ли к черту на рога…

По улице шла ведьма. С виду это была обычная женщина, еще совсем не старая, если не смотреть в ее глаза, темные, как сама ночь. Она прятала их под спутанными рыжими волосами, свесившимися на лицо, но люди все равно узнавали ее по верной примете: воздух за ее спиной затуманивался, и со стороны казалось, что за незнакомкой тянется след из зловещих тайн. Женщина не спешила, замедляя шаг возле каждого дома и потягивая носом, как голодный зверь в поисках добычи. Видно, выбирала жертву. Улица, по которой она шла, вмиг опустела: люди почуяли ее издали и поспешили укрыться в своих домах, хотя и понимали, что укрытие это не надежное: если ведьма пожелает войти, ничто ее не остановит. Она и вошла, когда отыскала подходящий дом. Прежде долго стояла у калитки, принюхиваясь и присматриваясь, даже волосы с лица откинула. А потом – люди, подглядывая в окна, видели: калитка сама перед гостьей распахнулась, а после с треском захлопнулась за ее спиной. Вскоре тревожная весть разнеслась по всему селу: ведьма выбрала дом Евдокии Двузубовой, восьмидесятилетней старухи, известной сельской целительницы. Многие к ней за помощью обращались и просили не только здоровье поправить, но и хозяйство поднять, и жизнь личную наладить. Но некоторые Двузубову стороной обходили и поговаривали, что такой дар от добра не бывает и тем, кто им воспользовался, придется долг отдавать не старухе, а самой нечистой силе. «Потому, дескать, – говорили они, – ведьма ее дом-то и выбрала. Однако ведьма ведьму всегда учует».

После этого рыжую незнакомку больше никто не видел. Двузубова говорила, что гостья ушла на другой же день поутру – она, вроде как, из Камышовки в райцентр направлялась, а к ней передохнуть попросилась: ведь дорога дальняя, а по весне никакой транспорт по этой дороге не пройдет, даже пешком опасно – земля зыбкая, болота кругом.

Да только никто в это не поверил. Все знали, что Камышовка опустела давно и последний ее житель, столетний старик, помер еще пять лет назад. Или не помер, а убили: какой-то буйнопомешанный из соседней деревни пришел да и зарубил его топором неизвестно за что. Но, может, это и не правда, а так, слухи…

Только с тех пор стало твориться в селе что-то неладное.

Глава 1. Звонарь

Колокольный купол приветливо подмигивал окружающему миру гладким отполированным боком, на котором то и дело вспыхивали солнечные блики. Солнце – не частый гость в этих суровых северных краях, и потому всегда долгожданный. С октября и до поздней весны неподвижно висит над крышами домов серое рыхлое одеяло, и весь поселок дремлет под ним, как медведь в берлоге – и день, и ночь, до самого мая. Лишь тогда низкие неповоротливые тучи с неохотой расступаются и снисходительно позволяют великому светилу пролить на скудную землю свое благодатное тепло, обогреть задубевшие почки на кустах вербы и дикой смородины, растопить лед в старицах, прикрытых жухлым камышом. Позволяют вдохнуть жизнь в этот сонный край, пусть и ненадолго.

По солнечным бликам на колоколе все и узнают, что тепло уже близко. Звонарь – самый первый: изба его стоит последней на краю села, прямо напротив звонницы. И всегда, как и теперь, он удивляется: отчего это колокол так сверкает? Всю зиму казался черным, будто покрытым копотью от печного дыма, а тут, гляди – вышло солнце, и вспыхнул, что червонное золото! И снова думает звонарь: «Неспроста говорят, что этот колокол – дар богов и от всякой нечисти оберегает».

Звонарь верил старым легендам, считая, что дыма без огня не бывает, хотя ни разу за свою долгую жизнь с нечистью не встречался. Потому, видно, и не встречался, что колокол обережный над селом звонит дважды в день: поутру и с вечера, и так испокон веку. Хотя, кто знает, какая она с виду, эта нечисть? Может, нормальному человеку ее и вовсе разглядеть нельзя. Болтали-то в селе разное: кому русалка у старицы примерещилась, кого леший в сосновом бору морочил, а кто и черта рогатого из сарая своего лопатой гнал… Но рассказывали это все или пьянчуги беспросветные, или бабки-ворожеи, которые сами нечисть зазывают. А чтоб с кем порядочным такое стряслось, Звонарь и не слыхивал. Правда, иногда думал: может, нечисть его стороной обходит еще и потому, что на нем святости больше, чем на прочих: как-никак, к дару богов прикасается. И никого к колоколу не подпускал. Не то чтобы не доверял – нет, не смел наказ бывшего звонаря нарушить: ведь слово дал. Тот звонарь взял его еще мальчонкой босоногим, как бабка пропала. А отца с матерью еще раньше волки в лесу загрызли, Звонарь их и не помнил. Началась у него новая жизнь, стал он обучаться великому делу – дивные звуки из медной чаши извлекать. Помнится, поначалу-то совсем ничего не выходило, смех один. «Язык» колокольный рук его слабых не слушался, звук получался безобразный, похожий на то, как тазы в бане гремят. До слез было обидно. Но старый звонарь не ругал его, улыбался в бороду, брался за засаленную веревку, обхватывая мозолистой жесткой ладонью его костлявый кулачок, и начиналось чудо: до того сладкие, переливчатые звуки неслись сверху – аж дух захватывало! То был не просто колокольный звон, а малиновый, и тогда он, маленький ученик звонаря, сразу же понял, откуда название: ясно ведь, что слаще малины ничего на белом свете нет.

Звонница стояла на склоне горы, и колокольный звон низвергался оттуда подобно водопаду или снежной лавине, врывался в сонный поселок, проникал сквозь подгнившие от вечной сырости бревенчатые стены изб, растекался по узким кривым улочкам и наполнял все пространство мощной живой силой, не оставляя места для хандры и скуки. Люди как один к звоннице лицом оборачивались и даже из домов выскакивали. Кто крестился, кто кланялся, а иные просто благостно улыбались. И все стояли, замерев. Слушали. До тех пор, пока последний отзвук не стихнет. Будто крошки со стола подбирали, голодом наученные.

А голодно жили всегда. Места вокруг были скупые: лишь топи да старицы, оставшиеся от некогда полноводной реки. Ее обмелевшее русло совсем заросло камышом, но старожилы еще помнили, где оно пролегало, и предостерегали односельчан, чтоб держались оттуда подальше, потому как знали, что дно речное было сплошь в глубоких впадинах. Кто провалится – сам не выберется ни за что, сгинет в жидком месиве, и костей не найдут. В былые времена река немало жизней унесла, и даже теперь, совершенно обмелев, не унимается – нет-нет да и подберет кого, засосет в свое жидкое нутро.

Настоящего названия бывшей реки никто не знал, и на нынешних картах его уже не найти. Старики говорили, будто их далекие предки нарекли реку Костяной – якобы, слишком уж часто кости разные на берег выносило, а больше всего – человеческие. Особенно по весне, говорят, страшно было. Как отступит вода после половодья, так потом вся земля по обе стороны белым-бела. Будто река людей поедала и костьми их плевалась. Неизвестно только, как Костяная к жертвам подбиралась: никто на ту реку не ходил, все ее как огня боялись.

Стояла рядом с рекой одна-единственная гора. Торчала над поселком ее макушка треугольная, а вокруг земля была плоская, как блюдце. Вот природа чего вытворила! Откуда же взялась та гора, неизвестно. Все только и спрашивали друг друга: «откуда да откуда», вот и прозвали гору Кудыкиной… В ней хоронили умерших, потому что кладбище по весне паводком размывало. Там же и кости, на берегу найденные, закапывали. Все рос и рос могильный курган, а костей все больше находили. Долго люди жили в страхе и молили богов о спасении, но те их будто не слышали. Однажды придумал кто-то в колокол бить, чтобы достичь божественного слуха. На Кудыкиной горе звонницу построили, где колокол повесили, по древнему обычаю отлитый – в земле, и во славу тех богов нанесли на чашу колокольную священные надписи. А после назначили Звонаря – самого достойного из всех селян.

Зазвучал над селом колокольный звон: раз, другой, третий… И поворотилась река прочь, отступила за гору и покатила свои злые воды в неведомые дали – другое русло себе нашла. Все рады были, когда исчезла река-губительница. Говорят, перед тем как уйти, не хотела река сдаваться, взбунтовалась, разлилась по полям и лесам, урожай сгубила, деревья сгноила. Всю землю навеки испортила. Но люди перестали пропадать. С тех пор в селе верили, что звон колокола богов славит, а те взамен людей от нечисти оберегают. Ведь в Костяной реке-то, не иначе, нечисть водилась.

Так и пошел род звонарей. От самого первого звонаря и до него, нынешнего, дошло железное правило, которое требовалось всем звонарям неукоснительно соблюдать: только с добрым сердцем и светлыми мыслями можно было к колоколу прикоснуться. И уж подавно никого посторонних к святыне не подпускать. А не то, говорили, беду накликать можно. Вон, к примеру, соседняя Камышовка опустела совсем, да говорят, не просто опустела, а вымерла – не иначе, из-за нечисти. Мужики, которые по осени в те края наведывались, ни одной живой души не встретили: избы нежилые, бесхозные, а вокруг – лес мертвый, ни зверья, ни птиц. «Так что беду немудрено накликать – вот она, рядом совсем. Только колокол и спасает. Пусть трудно, пусть голодно живем, а живем ведь!» – так думал Звонарь в то утро, когда впервые после долгой зимы бока колокольной чаши вновь засверкали на солнце.

Пора было отправляться к звоннице. Вода в ведре на печке за ночь остыла, но все ж была не такая ледяная, как в колодце, – скулы не ломило. Звонарь торопливо умылся, подумал, не подбросить ли пару поленьев в топку, и решил, что так сойдет. Ведь солнечно сегодня! Вспомнил о том, и на душе потеплело. Весна… Даже скудный завтрак из надоевшей вареной картошки и луковицы не омрачал радости, нарастающей внутри. Скоро, скоро все изменится к лучшему!

Накинув телогрейку и сменив валенки (не очень-то удобная обувь для дома, зато можно сэкономить дрова) на кирзовые сапоги, Звонарь вышел во двор и отпер калитку. Из соседней избы, стоявшей на противоположной стороне улицы, доносились гневная ругань и заливистый детский плач. В мутных окнах дома над поваленным набок забором метались серые силуэты. Вдруг в доме раздался грохот, будто упало что-то тяжелое – по меньшей мере, шкаф, – и одно из оконных стекол брызнуло наружу россыпью осколков. Сразу стало очень тихо, но всего через мгновение брань хлынула из окна пуще прежнего. «Чего это Щукины воюют?» – Звонарь озадаченно поскреб шею и шагнул, было, по направлению к соседскому дому, но остановился в растерянности. Он не мог позволить себе влезать в чужие раздоры, прежде чем исполнит утренний колокольный звон. «Только со светлыми мыслями», – вспомнился ему наказ покойного наставника. Повернул налево и пошел, спеша уйти подальше, но до его слуха еще долго долетали истеричный женский крик и глухая матерная брань. Удалось даже разобрать одну фразу: «Соображаешь, скотина, чем я теперь детей кормить буду?!»

Досадуя, что мысли о соседях мешают настроиться на нужный лад, Звонарь резко ускорил шаг и с размаху вступил в лужу. Жирные комья грязи взметнулись вверх из-под сапог и осели на брюках и тулупе. Досады еще прибавилось, и он едва сдержался, чтобы черта не помянуть. Только этого не хватало!

Идти до звонницы было не близко. Обычно путь занимал около получаса, если не спешить. А теперь Звонарь почти бежал, даже дыхание сбилось, но чудилось ему, что гора, на которой высилась звонница, пятится, отступая с той же скоростью. «Нехороший знак!» – От этой тревожной мысли в груди неприятно кольнуло. Звонарь остановился, замер, прислушиваясь к ощущениям. В последнее время возраст все чаще напоминал о себе хрустом в суставах, болью в пояснице и ногах, но сердце пока не подводило. «Чего это я разогнался? Поди, не опаздываю!» – мысленно урезонил он себя и пошел уже медленнее, тем более что дом Щукиных остался далеко позади. Да и перед подъемом в гору надо бы выровнять дыхание, а то мало ли что там кольнуло. Ведь ученика у него до сих пор нет. Некому важное дело передать. Вот помрет Звонарь ненароком, и сгинет поселок Кудыкино как не бывало.

Впереди простирался участок рыхлой бугристой земли, обычно используемый селянами для выращивания картофеля, – небольшой клочок, отвоеванный у болот и тщательно оберегаемый от сырости. Для этого жители прокопали по его периметру узкие, но глубокие – с полтора метра – траншеи, в которых почти все лето стояла вода. Но земля все равно была сырой, даже в засушливый сезон.

Скоро придет время пахать. А сейчас ровные ряды пустых картофельных лунок напоминали ячейку для яиц: кое-где посреди черных, блестящих от влаги впадин еще белел осевший снег. За многие годы Звонарь протоптал крепкую тропинку, и оттого издали казалось, что поле туго перетянуто черным жгутом. В тех местах, где снег уже сошел, земля была чернее ночи и выглядела зыбкой. Звонарь шагнул на тропу, чувствуя, как внутри разрастается противный холодок, разносится по венам, достигает кончиков пальцев, вызывая неприятное покалывание. Представилось почему-то, как нога его соскальзывает с тропы, проваливается в картофельную лунку и погружается все глубже, глубже, и вот он теряет равновесие, падает и уходит с головой в землю, так и не нащупав опоры под ногами. А там, в самом-самом низу, – пекло.

Звонарь отогнал дурные мысли и пошел вперед, устремив взгляд на колокол, будто ища защиты у своей святыни. Вскоре страх отступил, и окрепла уверенность в том, что зло, пропитавшее эту землю вместе с водами, оставшимися от поганой реки, не посмеет к нему притронуться. Потому что колокол сверкал, затмевая собой солнце и весь мир.

Он с легкостью подростка взобрался на гору и затем, не останавливаясь, на площадку звонницы, не чувствуя груза прожитых лет. Глянул вниз, на серый поселок, на островки мертвого голого леса, на заросли жухлого после зимы камыша и проступающие в них очертания высохшего речного русла. Вдохнул всей грудью сырой студеный воздух и взялся за веревку колокольного языка. С силой потянул в сторону, и тотчас вместе с зарождающимся звуком первого удара по всему телу прошла волна приятной дрожи. Телогрейка распахнулась (он расстегнул пуговицы для удобства), и ветер заключил его тело в ледяные объятия, но уже спустя минуту стало жарко. Пот заструился по лбу, по вискам, по спине. Частота ударов нарастала, и в такт им, казалось, ускорялось биение его сердца. Колокольная чаша вздрагивала и раскачивалась над головой, послушно отзываясь на его усилия глубоким мерным гулом. Округлые тяжелые звуки покатились в расстилавшееся внизу пространство, вдребезги разбивая утреннюю сонную тишину.

Звонарь вновь ощутил священный трепет, мысленно сливаясь с колоколом воедино и представляя, как звон проходит сквозь его тело, наполняя светлой силой. «Божественный звон! Малиновый!» – подумал он с восторгом. Руки его метались над головой все быстрее, удары слились в единый, непрерывный пульсирующий гул, а состояние блаженства нарастало внутри, но… посторонний звук грубо нарушил гармонию – похоже, чей-то крик, резкий, пронзительный, ужасный. Рука звонаря дрогнула, и колокольный «язык» выбил некое вялое бряцанье, обезобразив сладкозвучный поток. Звонарь почувствовал себя так, будто его толкнули в спину и он с разбегу плюхнулся прямо в грязь. Открыв глаза, всмотрелся вдаль в поисках кричавшего. Поселок был перед ним как на ладони: узкие улочки, сжатые по бокам низкими деревянными заборами, дворы, заваленные кучами разносортного хлама, а посреди них – черные избы, дремлющие под притворенными ставнями. Из печных труб тонкими струйками поднимался белесый дымок, довершая картину сонного покоя. Никакого движения – разве что дворовый пес копошился у будки, наверное, пытаясь откопать спрятанную с вечера кость, да пара тощих котов лениво вышагивала по крыше дома в поисках удобного солнечного местечка.

В следующий миг на ближайшую от картофельного поля улицу выскочил его сосед, Щукин-старший, и Звонарь вздрогнул от ужаса: показалось, что в руке тот держит женскую голову – длинные космы волочились по земле, – но потом стало ясно, что это всего лишь растрепанный моток веревки. Однако вид у Щукина был пугающий: под распахнутой курткой белела растянутая футболка с темными влажными пятнами, подозрительно смахивающими на свежую кровь. Мужчина повернулся спиной и быстро зашагал, направляясь в противоположный конец села. Вслед за ним, истошно крича, выбежала и помчалась вдогонку его жена. Звонарь не успел разглядеть ее одежду – не было ли и на ней кровавых пятен, – но с облегчением отметил, что бежала Щукина довольно резво, а главное – голова ее была на месте. И все же душераздирающие крики женщины наводили на мысль о том, что утренняя перебранка супругов достигла стадии войны и добром это не кончится. «Как бы беды какой не натворили!» – с тревогой подумал Звонарь и начал торопливо спускаться с горы, сожалея, что отзвонить, как положено, ему в этот раз не дали.

Сердце снова кольнуло, когда, добравшись до дома Щукиных, Звонарь услышал детский плач. Свернул во двор и остановился перед крыльцом, на котором, дрожа не то от холода, не то от страха, сидели Щукины-младшие – грязные, полураздетые – и ревели в унисон. Заметив его, разом испуганно замолчали и шумно зашмыгали.

– Чего тут у вас стряслось? – спросил Звонарь и тут же охнул, увидев на растрескавшихся старых досках одной из ступеней окровавленный тесак. Его взгляд заметался, оглядывая детей в поисках увечий, но не находил: с виду все были в порядке, разве что явно замерзли.

– Давайте-ка в дом, – распорядился Звонарь, поднимая на руки трехлетнего Лешку. Его старший брат, тринадцатилетний Колька, не двигаясь с места, выпалил:

– Батя пошел бабу Дусю убивать, потому что она ведьма! – Мальчишка стыдливо вытер грязным кулаком мокрое от слез лицо и затараторил: – А еще батя корову Зинку зарезал! А мамка стала его ругать, и он ее толкнул, а она его сковородкой огрела и прятаться побежала, а он погнался за ней и стол перевернул, на котором Зинкино мясо было и таз с кровью, и теперь там все в кровище, мы туда не пойдем!

– Во-он чего… – протянул Звонарь, осмысливая услышанное. Потом спохватился: – Ну-ка, Колька, идем ко мне. Правда, печка не топлена, прохладно в доме, но все ж не на улице! Займись пока растопкой, дрова в дровнице во дворе. А я ненадолго по делам отойду.

– За батей пойдете? Я с вами тогда! – ответил паренек, и голос его прозвенел натянутой струной.

– Нет, не пойдешь! – Звонарь перехватил поудобнее сползающего с рук Лешку. – Кто за братом присмотрит? Его согреть надо, простынет же!

Колька упрямо насупился и бросил взгляд за калитку.

– За мамку боюсь. Батя вообще озверел. Вдруг с мамкой чего? – Он умоляюще глянул в лицо Звонарю. – Хотел было сразу за ними, но Лешка как давай орать!

Уговорить Кольку все-таки удалось, хотя и с трудом. Звонарь проводил Щукиных-младших в свою избу и поспешил в другой конец поселка, к дому той самой бабы Дуси, которую, по словам Кольки, отправился убивать его отец. Надежда на то, что это была пустая угроза, рассеялась при виде толпы гомонящих односельчан, собравшихся во дворе и перекрывших проем в открытой настежь калитке. Из дома доносился панический визг бабы Дуси и грохот падающей мебели.

Звонарь попросил дать ему пройти. Люди, завидев его, заговорили наперебой:

– Скорей, скорей, может, тебя послушает!

– Вот дурная башка этот Щукин! Ведьму, говорит, в болоте утопить надо!

– А какая ж она ведьма, Дуся-то наша? Всех лечила, всем помогала, подсказывала, какую травку заварить да какое слово пошептать!

– Вот и дошепталась Дуся! Заговоры – они от нечистой силы, всем известно!

– Да с чего это? Заговоры ж во благо, а не во вред!

– Да с того! Бывает и зло во благо, и добро во вред! Нечего шептать было! Всех наших баб научила, почитай, все вы теперь ведьмы!

– Замолчи, старый хрыч, масла-то в огонь не подливай, прикуси язык свой поганый!

Звонарь протиснулся сквозь толпу бранящихся и вошел в дом.

Щукин, красный, как рак, сидел на полу, связанный, и сипел. В уголках рта собралась белая пена. Синие вены вздулись на лбу, шее и висках, угрожая полопаться от натуги. Двое мужиков удерживали его, порывающегося встать и перебирающего спутанными веревкой ногами, а из глубины дома доносились тяжелые вздохи – похоже, бабы Дуси – и уговаривающий девичий голосок.

– Ты как, бабулечка? Только не умирай, пожалуйста! Вот, водички выпей.

Звонарь узнал голос внучки Нюры. Родители оставили девочку жить с бабкой и уехали на заработки куда-то далеко на север, обещали позже забрать обеих, но с тех пор уже несколько лет прошло, и Нюре (он задумался, подсчитывая), получалось, должно было исполниться шестнадцать. Будущее ее ожидало нерадостное: мужиков-то нормальных в деревне не осталось, парни подрастали и уезжали сразу. А если кто и оставался, так едва ли взглянул бы на такую: уж больно страшненькой уродилась. Так и будет с бабкой куковать, пока та не помрет. А потом останется одна-одинешенька.

– Как там баба Дуся? – спросил Звонарь у мужиков, кивком указав в сторону комнаты, из которой слышались старушечьи причитания.

– Да кто ее знает… Вроде, жива, но, может, сломано чего, – ответил один из них, одновременно встряхивая за плечи пытающегося вывернуться Щукина, и следом рявкнул, обращаясь к строптивому пленнику: – А ну, угомонись, Щука! Не то садану так, что неделю отлеживаться будешь!

– Какой бес тебя сегодня попутал, а? – Звонарь посуровел, присев перед соседом на корточки и глядя в его перекошенное от ненависти лицо.

– Ведьма она… – прохрипел в ответ Щукин. – Точно тебе говорю: ведьма!

– Во-он чего… – протянул Звонарь, пытаясь сдержать разворачивающийся в груди огненный клубок гнева. – И как давно ты это выяснил?

– Всегда знал! А сегодня – все! Терпение мое лопнуло! Знаешь, чего ночью было?!

– Ну, говори, – кивнул Звонарь терпеливо, понимая, что едва ли услышит какое-то разумное объяснение.

Щука сглотнул, и кадык под щетинистой синеватой кожей на шее резко дернулся.

– Так вот! – начал он. – Проснулся я от того, что корова в стойле мычала. Жалобно так, протяжно. Смотрю – ночь на дворе. Дети спят, а жены нет в кровати. Помчался в сарай, а она там обряд колдовской над коровой творит, понимаешь? Прутом березовым ее по бокам охаживает и шепчет при том слова бесовские, заклинание какое-то. Меня увидала, побелела аж… Ну, я ее хвать за волосы да пинком домой загнал и запер в избе. А Зинку прирезать пришлось, хоть и жалко. Все из-за ведьмы проклятой! Научила дуру мою, как нашептать, чтоб корова молока больше давала. А на кой черт мне такое поганое молоко?!

– Ты ж детей до смерти перепугал, изверг! – Выслушав сбивчивую речь Щукина, Звонарь счел доводы нелепыми и еле сдерживался, чтоб не ударить ополоумевшего соседа. – Да еще корову зарезал! Кто ж скотину-то по весне режет, дурень? Скоро трава свежая нарастет, вот и было б тебе молоко… Что ж ты, молоком колдовским побрезговал, а мясо, выходит, лопать за обе щеки собрался? Всю избу кровью залил, Колька сказал. Сидели с Лешкой во дворе, раздетые, зайти в дом боялись.

– Ничего, пусть знают, что мать их с ведьмой спуталась, а значит, и сама тоже ведьма… Почти, – добавил он, подумав. – Ну, а мясо есть мясо, не выбрасывать же продукт, когда и так жрать нечего!

– Вот! Вот именно! – раздался женский крик из глубины дома. – Мяса ему хотелось, потому и корову зарубил! Давно порывался, да я все удерживала. А тут повод нашел! И чем мне теперь детей кормить?! Кашей на воде? Ни масла, ни сметаны. Сожрешь корову, и что потом-то, а?!

В дверном проеме показалась опухшая от слез и сильно растрепанная жена Щукина. В глазах ее сквозило отчаяние.

– Будет браниться-то, – обратился к ней Звонарь, перебивая разразившегося ответной бранью Щукина. – Иди к детям, Нина. Они в моей избе отогреваются. Успокой ребятню, а после хату свою прибери.

Взгляд женщины переметнулся с мужа на Звонаря, губы ее вздрогнули, собираясь, судя по выражению лица, произнести какую-нибудь колкость, но в последний момент сжались в прямую линию. Щукина горестно выдохнула и, низко наклонив голову, ринулась прочь из дома. Может быть, ей даже стало стыдно перед людьми.

– А этого теперь куда? – спросил один из мужиков, всем видом давая понять, что возиться с разбуянившимся односельчанином он дольше не намерен.

– До дому ведите, куда ж еще. Хотя… Свяжите покрепче да в коровнике заприте. Пусть до вечера посидит, обмозгует все. Может, поймет, чего натворил.

– Да развяжите, сам пойду! – Щукин яростно взбрыкнул ногами, громко стукнув сапогами о пол. – Не трону бабку, обещаю! Сегодня, так и быть, не трону.

– Кто ж тебе поверит?! Едва оттащили! – С этими словами конвоиры подхватили Щукина и повели к выходу. Тот вдруг вздернул голову и пронзительно заорал, возводя взгляд к потолку:

– Баб Ду-усь! Деньги-то отдай, слышь?! Деньги, что за обряд с жены брала! Отдай! Не то еще приду! Баб Ду-усь!

Так и увели его, оставив без ответа. Лишь горестное оханье из дальней комнаты стало громче. Звонарь хотел пойти посмотреть на пострадавшую, да вдруг опомнился: неловко, вроде бы, без спросу. Позвал:

– Нюра! Евдокия Пална! Можно к вам?

Охи стихли, послышался шелест занавесок, скрывавших вход в спальню, и перед Звонарем возникла нескладная странная фигура. В первый миг почудилось, будто это крупная птица, вроде цапли: тонкие, похожие на две хворостины ножки с острыми, выпирающими подобно сучкам коленками; выгнутая вперед шея, длинный прямой нос, слишком большой для такого маленького лица, торчащий между круглых глаз, похожих на пуговки, и будто чужое, полное округлое тело, обтянутое мятым застиранным халатом серого цвета. «Ни дать ни взять – цапля!» – подумал Звонарь, разглядывая Нюру. Давно он ее не видел, даром что живут в одном селе. Напряг память, вспоминая их последнюю встречу. Да, пожалуй, не меньше двух лет назад, и то мельком: столкнулись случайно у перевозного магазинчика, и он толком-то ее и не рассматривал. Только поздоровался с бабой Дусей, а Нюре подмигнул и поддел указательным пальцем кончик носа, как обычно приветствовал местную мелюзгу. Тогда-то ее нос не такой длинный был. Надо ж, как за два года вытянулся! Да и сама Нюра вытянулась, повзрослела. Только красоты не прибавилось, как это с другими девками бывает, а даже наоборот. Подурнела так, что едва признал. Надо ж…

– Ну, как там Пална? – спросил, стараясь не выдать своего неприятного впечатления.

– Ничего. Отдохнет сейчас, и полегчает. Сердце давит, жалуется. Но это у ней пройдет. Я уж капелек накапала. – Голос у Нюры оказался на редкость незвучный для юной девушки: с хрипотцой и какой-то низкий, даже утробный, что ли. «Вот же Бог обидел девчонку!» – мысленно поразился Звонарь, а вслух спросил: – Может, Клима Евгеньевича позвать? Он хоть фельдшер, но в медицине понимает.

– Да не надо, дядя Юра. Все нормально будет. Ничего он ей не сделал, Щукин. Он ее не бил ведь, а связать только хотел. Собирался на болото утащить и утопить там. Вроде, если не утонет – значит, точно ведьма, и тогда ее сжечь положено. А если начнет тонуть, тогда вытащит. Говорит, что так с древних времен ведьм проверяют, – Нюра прислонилась круглым плечом к дверному косяку. Похоже, и сама понервничала так, что ноги не держали.

– Пойду я. Если что – прибегай за помощью. Помнишь, где мой дом? – Звонарь хотел было повернуться, чтобы уйти, но вспомнил кое-что и обернулся. – А что за деньги Щукин с бабы Дуси требовал?

– А, это? Да там деньги-то невеликие, так… Это бабуля для меня копит. Хочет в город отправить, в училище документы подать. Не знаю, зачем оно… Мне и здесь хорошо живется. Но бабуля все твердит, что надо на профессию выучиться, чтоб деньги зарабатывать и в городе жить. Село наше, говорит, – это болото, слезами сочащееся, представляете? – Девушка понизила голос до шепота. – Она мне как-то рассказывала, что раньше, когда рядом река была, все жили сыто и богато. В реке рыбы было полным-полно, а земля урожаи давала каждый год, и болот вокруг совсем не было – одни поля и леса. Это правда, дядь Юр? Почему все стало плохо?

Звонарь вздохнул, задумавшись. Рассказать или нет? Да ведь он сам толком правды не знает. Может, и не было такого на самом деле, а только слухи одни.

– Пойду я. – Он слегка склонил голову, давая понять, что разговор окончен, и одновременно извиняясь. Нюра вежливо улыбнулась в ответ, и под длинным носом обозначился крошечный ротик, до этого почти незаметный из-за чрезмерной бледности губ, сливающихся с лицом.

Входная дверь не успела за ним закрыться: неожиданно прозвучавший выкрик заставил замереть на пороге:

– Эй, ты! Думаешь, спасибо скажу?! Хрен тебе! Благодетель нашелся! Считаешь, Щукин злодей? Не-ет… Это все ты! Твоя вина, что он на меня кинулся! – Хриплый голос бабы Дуси, донесшийся из глубины дома, прервался свистящей одышкой.

Звонарь оглянулся. Нюра испуганно таращилась в сторону спальни.

– Чего это ты осерчала, Евдокия Пална? – удивленно спросил он, не сходя с порога и удерживая спиной входную дверь.

– Будто не знаешь! Своими россказнями о нечисти людям голову заморочил! А они с голоду сохнут, вот и кидаются, как цепные псы! Я ж помочь хоте… – Голос бабки сорвался, сменившись хриплым кашлем.

Воспользовавшись паузой, Нюра замахала на Звонаря обеими руками:

– Идите, дядь Юр. Не спорьте с ней! Не надо.

Звонарь понимающе кивнул и вышел в сени. Дверь захлопнулась, заглушив кашель старухи, похожий на исступленный собачий лай.

Народ во дворе расступился перед ним, пропуская к калитке. Людей было уже не так много: часть зрителей разошлась, наверное, посчитав, что после того, как увели Щукина, больше ничего интересного не будет.

– Ну как там Дуся? Жива? – донесся из толпы участливый женский голос.

– Жива, – буркнул Звонарь, не поворачиваясь.

Неподалеку от калитки посреди улицы стояли четверо мужиков. Звонарь узнал их: местные забулдыги и лодыри. Хотя и работали в поле иногда, но больше для отвода глаз, чтоб получить свою долю урожая, и только мешали всем, устраивая попойки и драки. Не раз приходилось разнимать их, чтобы они не поубивали друг друга.

Мужики, похоже, говорили как раз о нем, судя по косым взглядам. Звонарь поравнялся с ними, поприветствовал и, отвернувшись, хотел пройти мимо, но один из компании окликнул его: