Набор отдельных рваных мыслей, с претензией на красивость. Жонглирование словами. Повествование должно быть ровным и гладким, а это словно старая извилистая дорога с ямами и рытвинами. Поставила тройку. Автор старался.
Hajm 120 sahifalar
2014 yil
Живые картины (сборник)
Kitob haqida
Для окончательно свободного и окончательно одинокого «экзистенциального» человека прощение – трудная работа. Трудная не только потому, что допускает лишь одну форму ответственности – перед самим собой, но и потому, что нередко оборачивается виной «прощателя». Эта вина становится единственной, пусть и мучительной основой его существования, источником почти невозможных слов о том, что прощение – и беда, и прельщение, и безумие, и наказание тела, и ложь, и правда, и преступление, и непрощение, в конце концов. Движимая трудной работой прощения проза Полины Барсковой доказывает этими почти невозможными словами, что прощение может быть претворено в последнюю доступную для «экзистенциального» человека форму искусства – искусства смотреть на людей в страшный исторический мелкоскоп и видеть их в огромном, спасающем приближении.
Janrlar va teglar
Задержался тут из-за рисунка на обложке, предвидя за ним что-то более интересное, чем о чем сделал вывод уже из приведенных цитат и понял, что читать это не буду, вполне разделяя мнение и отзыв Яны Линдяевой.
Пьеса Полины Барсковой произвела на меня сильное впечатление. Конечно, я и прежде читал про блокадный Ленинград и как будто представлял себе все тяготы положения, в котором оказались его жители. Но Барскова заставляет совершенно по-особенному пережить и прочувствовать их страшные будни. Насыщенная множеством потрясающих деталей блокадной жизни (извлеченными из дневников и воспоминаний), её пьеса («документ-сказка», как определяет свой жанр автор) кажется, с одной стороны, жестокой, даже ужасной. Но, с другой, она трогательна и лирична, так как представляет историю любви двух незаурядных людеи;, сумевших сохранить и сберечь прекрасное даже в самые тяжелые времена.
Вначале о приведенных цитатах. В школе нас учили: кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Но это было более полувека назад. Думаю, автор сам не понимает, что хочет выразить. Так бывает.
Теперь об обложке. Она очень «говорящая». Истина с азиатским лицом в окружении европейских масок. Маски надевают не для того, чтобы постичь, а для того чтобы спрятаться.
От кого? Вероятно, от Истины.
Izoh qoldiring
словам – «лирика» и «история». Лирика – не патентованная задушевность. История – не костюмированная драма. Лирика связана с тонкими чувствами и при этом не противоречит их анализу – вспомним Пруста. История соединяет нас антропологической солидарностью с теми, кто когда-то жил и умер. «Живые картины» лиричны и историчны именно в таких измерениях. Кирилл Кобрин
Как все насмешники, подвизавшиеся в золотые годы рифмовать, кукарекать, мяукать и блеять для «Чижа» и «Ежа», Шварц был либертэн — то есть свои и чужие пороки воспринимал аллегорически: отсюда выбор жанра — в конце концов, мы говорим сейчас о сказках и сказочниках, — отсюда и припев: дьявол делал своё дело. Шварца — и нас ему вослед — интересовал аллегорический род поединка человеческой души и дьявола времени, жалкие уловки, на которые шли обитатели того времени в попытках одновременно понравиться ему и спрятаться от него. Вскоре после второго инсульта — Бианки сказал Шварцу: «Хочешь понять, что чувствует человек после удара, надень эти очки». А на столе лежали очки чёрные, через стёкла их мир казался притушенным. Сказочника Бианки в конце объял чёрный свет, сказочник Шварц это заметил и в удручении констатировал.
Шварцевская записная книга — заплачка по недопроявившейся пьесе. Только в разрозненных, сшитых начерно человекосюжетах этой книги блокада восстала как правильное место для души ленинградского интеллигента, прошедшего тридцатые, — иными словами — это ад, единственная долина, где может существовать душа-трус, душа-раб, душа-предатель, душа, которой всё время больно, никогда нигде не небольно, — ленинградские писатели-выживатели на глазах у свидетельствующего Шварца сходят с ума (потом, нехотя, неспешно возвращаются в ум), бесшумно, как листья, падают в обморок, выходя из пыточных зал заседаний, постоянно упражняются в мастерстве поклёпа. Шварц схоронил, проводил и растерял своих титанов, своих возлюбленных врагов (ничто не сравнится с накалом его элегической и эротической ненависти-страсти к Олейникову), остались ему на обозрение Воеводины, Рыссы да Азаровы и прочая протёртая веком мелюзга: эти персонажи успокаиваются, оказавшись в блокаде — в том, что он, прищурившись, называет доброкачественной бедой, той, что губит, не искушая.
Сколько их ещё таких, выживших и не очень, посреди которых пульсировал этот стыдный прелестный чёрный сгусток тайных стихов.
С одной стороны, малость какая: у человека целая жизнь целая жизнь до после кроме этой тетрадочки полка публикаций четыре жены резвая блестящая стайка предателей-учеников (school of fish) дача!
Но стоит также и заметить, что всю жизнь ты знаешь, и смерть соглашается с тобой: ничего, кроме этой тетрадочки, не было.
Она - твой сухой осадок, от тебя осталась только она - твоё прощение.
Прелестью для прощателя является та власть, которою обладает над ним прошлое зияние, беда, темнота. По-русски нет слова survivor - тот, кто выжил, кто вернулся.
Вот я сейчас и пытаюсь придумать слово, создать-передать существо, а главное, процесс-способ сожительства с памятью о пережитом.
Прощатель пытается насувать слов в свою тьму, как бумажных мякишей в мокрый ботинок.
Чем больше в ней, в темноте во мгле, слов, тем слабее её прелесть.
Но слова эти уходят вовнутрь, а не наружу, словами ты кормишь чудовище.
Прощатель-упрощатель.
Izohlar
4