Kitobni o'qish: «Золотой раб»

Shrift:

POUL ANDERSON

«The Golden Slave», 1960

Перевод с английского А. Грузберг

Примечание автора

Такое могло происходить. Кимвров все еще помнят по старому названию местности Хаммерланд. [Хаммерланд – полуостров и историческая область в Дании. – Прим. пер.] Плутарх описывает битву при Верцелле, которая происходила в 101 году до н. э., и ее непосредственные последствия. Тексты других классических авторов, таких, как Тацит и Страбон, а также многочисленные бесценные археологические материалы позволяют нам представить самих кимвров. Очевидно, это было германское племя из Ютландии, с некоторыми элементами кельтской культуры; к тому времени как они дошли до Италии, они превратились в могучую конгломерацию.

Царь Митрадат Великий (обычно неверно именуемый Митридатом), конечно, тоже историческое лицо. Его поход в Галатию в 100 году до н. э. не упоминается в малочисленных уцелевших записях, но известно, что он сражался с этим необычным царством и захватил часть его территории, так что карательная экспедиция, последовавшая за набегами на границе и прошедшая дальше Анкиры, кажется вполне возможной.

В то время территория, сегодня известная как южная Россия, была заселена аланскими племенами, из которых наиболее известно племя рук-анса. Скорее всего это племя идентично с «роксоланами», которых полководец Митрадата Диофант разгромил в Крыму примерно в сотом году до н. э.

Традицию, описанную в эпилоге, можно найти в памятнике тринадцатого века «Хеймскрингла» [«Хеймскрингла», или «Круг Земли» – самая известная древнескандинавская сага о королях. – Прим. пер.] и – в другой форме – в хронике Саксона Грамматика.

Другие мои источники – обычные древние и современные. Я пытался точно придерживаться известных нам исторических фактов. Я прошу прощения за описанные в книге жестокость, распущенность и неразумные предубеждения; могу только добавить, что по современным стандартам это время было гораздо хуже, чем я смог его описать.

Названия городов и других политических образований, упоминаемые в этой книге, приводятся в классической, а не современной форме. По контексту должно быть очевидно, в какой части карты происходит действие. Однако читатель может найти полезным следующий перечень географических эквивалентов.

Азия: в обычном для римлян употреблении современная Малая Азия и Индия.

Аквитания: западная часть центральной Франции.

Анкира: Анкара, Турция.

Аравсион: Оранж, Франция.

Верцелла: Верселли, Италия, между Турином и Миланом.

Византий: Стамбул, Турция.

Галатия: центральная часть Турции.

Галис, река: река Кызыл, Турция.

Галлия: Франция.

Геллеспонт: Дарданеллы.

Гельвеция: Швейцария.

Дакия: Румыния.

Кимберленд: Химмерланд, юг Ютландии, Дания.

Киммерийский Боспор: греческое царство в Крыму.

Колхида: Мингрелия, Грузия.

Македония: Северная Греция.

Массилия: Марсель, Франция.

Нарбония: Прованс, южная Франция.

Норея: вблизи Вены, Австрия.

Парфянская империя: Иран и Ирак.

Персия: Иран.

Понт: восточная половина северного турецкого побережья и территории южнее.

Синоп: Синоп, Турция.

Тавр Херсонесский: Крым.

Трапезус: Трабзон, Турция (в средние века назывался Трапезунт).

Эллада: Греция.

I

В ночь перед битвой жгли только сторожевые костры. Идя в темноте из лагеря кимвров, Эодан видел лагерь римлян, окруженный тонким красным кольцом, в нескольких милях отсюда. Поиск кончился, подумал он, завтра мы получим землю или умрем.

Кровь его потекла быстрей. Я не жду смерти, подумал он.

Виден был лишь призрачный край луны, и звезды расплывались в горном небе. Воздух Италии казался ему слишком густым. И земля под ногами пыльная: здесь созревающие всходы топтали десятки тысяч людей, их лошади и скот. Растущий недалеко тополь в безветренной полумгле был совершенно неподвижным. Неожиданно остро, как брошенное боевое копье, Эодан вспомнил Ютландию, Киммерланд: поросшие вереском холмы, шумные под ветром дубы, ястреб, кружащий в небе, и далекий яркий блеск Лимфьорда.

Но это было пятнадцать лет назад. С тех пор его народ, рассердившись на своих богов, дошел до края света. И теперь кимврский бык в последний раз встретится с волчицей, которая, как говорят, охраняет Рим. И вспоминать оставленные земли – к неудаче.

К тому же, думал Эодан, здесь хорошая земля. Здесь может пастись много лошадей… да, он получит свою долю земли на этой богатой равнине под высокими Альпами.

Ночь жаркая. Положив копье на согнутую руку, Эодан сбросил плащ из волчьей шкуры. Под плащом грубые брюки, как у каждого кимврского воина, но рубашка из красного шелка. Ее сшила Викка из рулона ткани, взятого в качестве добычи. Вышитые переплетенные листья и прыгающие олени севера резко выделяются на этом фоне. На шее у Эодана золотое ожерелье, на руках золотые браслеты, а на поясе серебряные маски богов. Кинжал его в новых ножнах из слоновой кости, но лезвие прежнее, железное. Кимвры ограбили много народов, и их фургоны забиты богатством. Но искали они только землю.

За кругом сторожевых костров воздуха не больше, чем в лагере. И здесь не менее шумно: ревет скот, масса рогатой плоти. Эодан вспомнил о Викке и повернул назад.

Его окликнул часовой.

– Эй, сын Боерика, благоразумно ли уходить одному? Там могут быть разведчики, они перережут любое подвернувшееся горло.

Эодан улыбнулся и презрительно ответил:

– За сколько миль ты услышишь римлянина, пыхтящего и звякающего на цыпочках?

Воин рассмеялся. Незнатный кимвр, в фургонах тысячи таких. Рослый мужчина, с крепкими костями и сильными мышцами, кожа у него белая, даже солнце, и ветер, и горные морозы не заставили ее покраснеть, глаза голубые под кустистыми бровями. Волосы до плеч, они собраны в хвост на голове; борода заплетена, на руках и лице татуировки – знаки племени, клана, дома или просто по желанию. Он в железном нагруднике, шлем в форме грубо выкованной головы вепря; плетеный деревянный щит. Оружие – копье и длинный односторонний меч.

Эодан выше большинства рослых кимвров. Глаза у него зеленые, далеко расставленные над широкими скулами, прямой нос и сильный, выступающий вперед подбородок. Светлые волосы подстрижены, как у всех, но, как большинство молодых людей, он перенял южную моду и раз или два в неделю бреет бороду. Единственная татуировка у него на лбу – это священный трискеле [Трискеле – древний символ в виде трех лучей, выходящих их одной точки. – Прим. пер.], обозначающий, что он сын Боерика, того, кто повел племя на войну и жертвы. Остальные старые связи, братство по клану или по крови, ослабли за долгую дорогу; дикие молодые воины склонны скорее к сражениям, к золоту и женщинам, чем к обрядам своих предков.

– К тому же, Ингвар, у нас до утра перемирие, – продолжал Эодан. – Мне казалось, все это знают. Я и еще несколько воинов поехали с отцом в лагерь римлян и говорили с их вождем. И договорились, где и когда встретимся для битвы. Не думаю, чтобы римляне поторопились накормить своих ворон. Они не нападут на нас раньше времени.

На лице Ингвара в дрожащем свете костра стала видна тревога.

– Правда ли то, что я слышал: что в прошлом году эти самые римляне разгромили тевтонцев и амбронов?

– Правда, – ответил Эодан. – Когда мой отец и другие вожди в первый раз говорили с Марием, сказали ему, что нам нужна земля и мы станем союзниками Рима, мой отец также вступился за наших товарищей, за племена, которые вошли в Италию через западные проходы. Марий усмехнулся и сказал, что он уже дал тевтонцам и амбронам землю, которая теперь навсегда им принадлежит. Мой отец рассердился и поклялся, что отмстит за оскорбление, когда мы вступим в Италию. На что Марий сказал: «Они уже здесь», и приказал привести вождя тевтонцев в цепях.

Ингвар содрогнулся и сделал знак против троллей.

– Значит, мы одни, – сказал он. – Тем больше нам достанется, когда мы разграбим Рим и возьмем итальянскую землю, – весело ответил Эодан.

– Но…

– Ингвар, Ингвар, ты старше меня. Я видел всего шесть зим, когда мы оставили Кимберланд, а ты был уже женат. Нужно ли мне рассказывать тебе, что мы с тех пор сделали? Как мы шли через леса и реки, переходили горы, шли вдоль Дуная, год за годом, вплоть до самого Шар-Дага [Шар-Даг – горы в Турции. – Прим. пер.], и ни одно племя не могло остановить нас; и мы пожинали их зерно, жили в их домах и уходили весной, оставив в животах их женщин наших детей. Как мы двенадцать лет назад смели римлян у Нореи, и снова восемь и четыре года назад; и на нашем пути стояли галлы, и иберийцы, и один Бык знает, какие еще племена; как мы разгромили римскую армию, которая пыталась в Адидже [Альто-Адидже – провинция в Южном Тироле. – Прим. пер.] преградить нам путь в Италию; теперь эта армия, которой они надеются остановить нас, а мы превышаем их раза в три.

Перечисление побед текло с языка Эодана, как река весной. Он думал об одном римском трибуне за другим, которых привязывали, как быков к кимврским фургонам или оставляли застывшими на покрасневшем поле среди бесчисленных легионеров. Он вспоминал веселые песни и головокружительный галоп молодых кимвров, опьяневших от победы, и глаза их рослых девушек. И ему не приходило в голову – тогда, – что путь все равно длился пятнадцать лет, на север и на юг, на восток и на запад, от Ютландии до Балкан и потом назад, до равнин Бельгии, от садов Галлии до пустынных высокогорий Испании. И несмотря на все горящие города и захваченных женщин, несмотря на всех убитых мужчин и награбленное золото, кимвры не нашли себе дом. Слишком много людей, везде их слишком много, нельзя пахать землю, которая плюет тебе в лицо вооруженными воинами.

– Что ж, – сказал Ингвар. – Что ж, да. – Он кивнул косматой головой. – Сразу видно, чей ты сын. Самый младший, не считая, незаконных, но сын Боерика. А это кое-что значит. Я всего лишь простой ремесленник, вернее, буду им, когда получу землю, а ты будешь царем или как там еще тебя назовут. Так не забудь меня, старого Ингвара, на коленях которого ты сидел дома, и позволь мне приводить для осеменения моих кобыл к твоим жеребцам.

– Конечно.

Эодан хлопнул Ингвара по широкой спине и пошел в лагерь. Фургоны стояли кольцами, образуя один большой круг, соединенный низкими брустверами из земли и бревен. И среди колес множество людей. Даже со своим ростом Эодан не мог далеко заглянуть за эту массу скандалящих, дерущихся рослых мужчин и женщин со свободной походкой.

Группа мальчишек свистит и борется у костра, а старуха мешает варево в котле на огне; голые белобрысые малыши роются в пыли, лают собаки, топают лошади. Мужчины кольцом собрались, играют в кости, выкрикивают ставки, проигрывают все вплоть до оружия – ничего, завтра все отберут у Мария и у самого Рима. Престарелый бард, которому холодно даже летом, кутается в поношенную медвежью шкуру и тупо слушает воинскую песню безбородого парня, чьи руки уже окрашены кровью. Юноша и девушка крадутся меж фургонов в поисках темноты, ее мать с горечью качает головой: совсем не так было в ее молодости, все эти бесконечные странствия привели к отказу от старых обычаев, и ничего хорошего из этого не выйдет. Раб еще с родины, волосатый и оборванный, неуклюже пытается схватить робкую девушку, захваченную у галлов, и получает пинок и проклятие от воина, который владеет ими обоими. Мужчина точит топор для завтрашней битвы, рядом храпят три друга с пустыми чашами от вина в руках. Тут и там, тут и там все становится для Эодана огромным водоворотом; голоса, и шаги, и звон металла – все как прибой, который он не слышал уже пятнадцать лет.

Он протискивается, улыбаясь тем, кого знает, берет у одного протянутый рог с пивом, у другого – сосиску с кровью, но не остается. Там, одинокий в ночи, он вспомнил о Викке, и ему пришло в голову, что ночь все же недостаточно длинна.

Его фургон стоит рядом с фургоном отца, вблизи повозок бога. В двух живут старухи, которые ухаживают за священным огнем, предсказывают будущее и произносят заклятия на удачу, они похожи на пустые кожаные мешки, и говорят, по ночам они летают на метлах. В одном фургоне хранятся величайшие сокровища кимвров: древний рог, деревянное изображение земного бога и огромное золотое кольцо клятв. В прошлом году, когда они поженились, Эодан и Викка брались за это кольцо руками. В том же фургоне переезжает Бык, но сегодня Боерик приказал поставить его на открытую повозку, чтобы все могли его увидеть и приободриться. Тяжелая статуя из бронзы, с рогами, словно грозящими звездам.

Кимвры ушли далеко и потеряли многие старые привычки, верования и ощущение принадлежности. Они даже больше не были кимврами. Это лишь главное племя из многих других присоединившихся к ним в пути. Были и другие юты, изгнанные долгой последовательностью влажных годов, когда урожаи не созревали и в канун летнего солнцестояния выпадал ледяной град. На долгом пути присоединились другие германские племена; гельветы с Альп и баски из Пиренеев, соседи неба; склонные к приключениям галлы отправились с пришельцами, чтобы весело грабить другие народы. У них не было общих богов, да они и вообще не слишком заботились о богах; у них не было долгой линии предков, на могилах которых нужно приносить жертвы; не было даже единого языка.

Их держали вместе рыжий Боерик и Бык. Эодан, никого не почитавший, почтительно щурился, проходя мимо зеленой рогатой статуи.

Он увидел свой фургон и рядом лучших своих лошадей. Горел небольшой костер, и Флавий присел возле него и тыкал в огонь палкой.

– Тебе холодно? – спросил Эодан. – Или ты боишься?

Римлянин встал медленно и гибко, как кошка. На нем была только рваная туника, которую как-то бросил ему хозяин, но он носил ее, как тогу в сенате. Эодану советовали не доверять этому рабу – пронзить копьем или по крайней мере выбить из него высокомерие, иначе он когда-нибудь ударит тебя ножом в спину. Эодан не обращал на эти советы внимания. Иногда он открытой ладонью бил Флавия, когда тот начинал говорить слишком резко, но больше ничего не надобилось, а пользы от него больше, чем от десятка неуклюжих северян.

– Ни то, ни другое, – ответил раб. – Я хотел больше света, чтобы посмотреть на лагерь. Может быть, я вижу его в последний раз.

– Эй! – сказал Эодан. – Не произноси приносящих неудачу слов, или я выбью тебе зубы.

Но он не шевельнулся: война или охота – одно дело, а бить того, кто не может ответить, – совсем другое, это грязное занятие. Эодан бил своих рабов меньше, чем другие. Недавно он дал Флавию работу, и римлянин показал свое мастерство в ней.

– Но ведь, хозяин, я мог иметь в виду, что завтра мы будем спать в Верцелле, а через несколько дней – в Риме. – Флавий улыбнулся своеобразной, с сжатыми губами, улыбкой, с опущенными ресницами; мужчины-кимвры это воспринимали как оскорбление, но женщин эта улыбка непреодолимо притягивала. В его устах грубый жгучий северный язык становился чем-то другим, почти песней.

Он на десять лет старше Эодана, не такой рослый и широкоплечий, но более гибкий. Кожа у него белая, хотя волосы черные, лицо узкое, гладкое, с широкими красными губами, но подбородок выпячен, нос изогнутый, словно резной; на глазах цвета ржавчины ресницы, которым может позавидовать женщина. За четыре года раб кимвр кое-чему его научил, но не затемнил взгляд и не умерил язык.

Эодан сердито посмотрел на него.

– На твоем месте, если тебя не привяжут к колесу на ночь и поблизости никого не будет, я бы убежал отсюда. Сейчас у тебя больше вероятности сбежать, чем когда-либо.

– Не слишком хороший шанс, – сказал Флавий. – Завтра вы победите, и меня изобьют или убьют, если поймают. Или победят римляне, и меня освободят. Я могу подождать. Мой народ старше вашего – вы народ детей, но мы умеем ждать.

– Что причиняет мне меньше забот! – рассмеялся кимвр. – Когда я построю свой двор, ты сможешь стать моим надсмотрщиком. Я даже дам тебе жену римлянку.

– Я тебе говорил, что у меня есть жена. Какой бы она ни была.

Флавий тонко поморщился. Эодан рассердился. Флавий может спать с рабынями – любой мужчина делал бы это, если ничего лучше не было. Отвратительные, едва расслышанные сплетни насчет мальчиков можно пропустить мимо ушей. Но жена мужчины – это жена, ей даны клятвы в присутствии самых влиятельных людей. Даже если он с ней не ладит, он не мужчина, если дурно говорит о ней в присутствии других.

Что ж…

– Как зовут римского консула? – продолжал Флавий. – Не Катулл, которого ты побил при Адидже, но новый консул, которому, говорят, передали верховное командование.

– Марий.

– Вот как. Гай Марий, я уверен. Я встречался с ним. Плебей, демагог, самодовольный и всегда разгневанный человек, который хвастает, что не знает греческого… Его единственное достоинство – он не солдат, а демон.

Последние слова Флавий произнес на латыни. На кимврском, языке варваров, сказать такое невозможно. Эодан без труда его понял: Флавий обучил его латыни для повседневного использования, потому что Эодан с нетерпением ждал дня, когда у него будет много рабов-римлян.

Эодан сказал:

– В повозке с багажом найдешь мои доспехи. Отполируй шлем и нагрудник. Завтра я должен выглядеть как можно лучше. – Он остановился у фургона. – И не сиди здесь слишком близко.

Флавий усмехнулся.

– А… понимаю. Тебе можно позавидовать. Я все знаю об Аристотелевых критериях красоты, но ты спишь с ними.

Эодан пнул его, но не сердито. Римлянин рассмеялся, уклонился и растаял в темноте. Эодан посмотрел ему вслед и услышал, как он весело мелодично засвистел.

То же самое Гней Валерий Флавий пел у Аравсиона в Галлии, чтобы подбодрить других пленных. Это было после того, как кимвры разбили две консульских армии и Боерик приносил всех пленных и добро в жертву речному богу. От фургонов со старухами несло кровью! Эодану стало плохо, когда беспомощных людей одного за другим вешали, пронзали копьем, разрубали и разбрасывали мозги – тела запрудили реку. Вот тогда он слышал пение Флавия. Тогда он не знал латинского, но догадался по смеху (римляне смеялись, ожидая смерти!), что слова непристойные. Подчиняясь порыву, он выкупил Флавия у реки за корову и теленка. Позже он узнал, что владеет римлянином высшего класса, учившимся в Афинах, владельцем богатых поместий, с большим будущим; как обязан всякий благородный римлянин, он служил в армии.

Эодан поднялся на три ступеньки и откинул дверную занавеску. Это дом странствующего вождя, его везут четыре упряжки быков, он снабжен стенами и крышей от дождя.

– Кто это?

Низкий женский голос звучал напряженно. Эодан слышал, как она движется в темноте среди его разложенного оружия.

– Это я, – сказал он. – Только я.

– О…

Викка подошла к двери. Тусклый свет упал на ее лицо, широкое, с курносым носом, в небольших веснушках, с широким мягким ртом, с глазами, как летнее небо. Светлые волосы падают на сильные плечи, и он едва различает ее пригнувшееся тело.

– О, Эодан, я испугалась.

Она холодными руками схватила его руки.

– Нескольких римлян? – спросил он.

– Того, что может случиться с тобой завтра, – прошептала она. – И даже с Отриком… Я подумала, что ты не придешь домой на ночь.

Его руки скользнули под ее пшеничную гриву, коснулись ее обнаженной спины, и он поцеловал ее с нежностью, какой никогда не испытывал к другим женщинам. Не только потому, что она его жена и родила ему сына. И, конечно, не потому, что она из знатного кимврского рода. Когда он ее видел, в нем словно просыпалась весна, ютландская весна всех прошедших лет, когда Дева носит гирлянды из цветов боярышника; он знал, что быть мужчиной значит не просто быть готовым к бою.

– Я вышел наружу, чтобы посмотреть на местность, – сказал он ей, – и поговорил кое с кем из воинов и с Флавием.

– Вот как… Я уснула, ожидая тебя. И не слышала. Флавий пел мне песню, чтобы я уснула, когда не могла уснуть… но сначала он заставил меня рассмеяться. – Викка улыбнулась. – Он обещал принести мне несколько цветов, которые у них есть. Он называет их розами.

– Хватит о Флавии! – сказал Эодан. Пусть ветер унесет этого римлянина, подумал он. Как он очаровывает всех женщин. Я пришел домой и первое, что я услышал от своей жены, какой замечательный этот Флавий.

Викка наклонила голову.

– А знаешь, – прошептала она, – мне кажется, ты ревнуешь. Как будто у тебя есть для этого причины!

Она прошла внутрь. Он последовал за ней, неловко раздеваясь в темном тесном пространстве. Он слышал, как Викка подошла к Отрику, маленькому молочному существу, которое в свое время будет сидеть на его месте, и укрыла шкурой ребенка. Он ждал ее на их соломе. И вскоре ее руки нашли его.