Сатирикон

Когда я первый раз читал Сатирикон (случилось это когда мне не было 18, и это была вторая моя книга из античных времен, после «Дафнис и Хлоя» Лонга ) я, признаться, побаивался. Побаивался именно расстояния, отделяющего читателя от писателя – две тысячи лет это вам не кот чихнул. Тем более, что за плечами уже были «Декамерон» и «Гаргантюа и Пантагрюэль» . Но совершилось чудо, что может подтвердить любой читающий - расстояние, отделяющее современного человека от Боккаччо и Рабле намного больше, чем расстояние от Петрония. И знаете что? Сатирикон был и остается самым лучшим произведением античной литературы, которое я прочитал (а с тех пор я прочитал немало). Если бы существовал литературный джинн, и ему можно было бы загадать любое желание из литературы – мое желание было бы, пусть откопают где-нибудь библиотеку, и там будут все таблички с романом Петрония. Не жалкие обрывки, которыми мы сейчас довольствуемся, а именно все. Много лет после этого я возвращаюсь к данному произведению, и оно не теряет для меня актуальность и интереса, и, что самое главное – известные мне способы «проникновения» в анатомию данного текста, похоже, не работают. По крайней мере тот обычный набор скальпелей, которые я используются, требуют другой манеры применения. Самая главная отличительная черта произведения (если на секунду забыть, что ему больше 2000 лет), это то гармоничное смешение высокого и низкого, поэтического и вульгарного, разврата и любви, нравственности и глубочайшего морального падения. Казалось бы, много таких произведений, которые пытаются сочетать – но у них не получается это сделать легко и естественно. У меня есть объяснение – Сатирикон написан во времена, когда тема, условно, гомосексуальность главных героев (и много чего еще. Как, например, тема скотоложества у Апулея ) не была табуированной общественной культурой и моралью. Когда вы читаете даже «фривольные» новеллы Боккаччо (в сравнении с античной литературой в целом, типа комедий Аристофана , или отдельных произведений, типа «Золотого осла» Апулея – Боккаччо завзятый моралист и скучный брюзга) – вы ощущаете, что они написаны уже в традиционной христианской культуре, и главные герои хоть и скандализируют читателя своими историями, но все-таки сам момент скандализации идет именно на основе их четкого понимания запретного и допустимого. Это как четкое представление слепого, что где-то рядом есть стена – как-бы нарочито легко он не двигался, мы чувствуем в его движениях, что он осторожен. Он не видит стены, но она есть – и в реальности и, что самое главное, в его голове. Но этой стены еще нет у Петрония – нормы общественной морали, привнесенные иудаизмом и закрепившиеся в христианстве, вообще не имеют особого значения для интеллигента из Рима I в. н.э. (времена Нерона). Разумеется, плотно разрезавший автора и последующего читателя изменившийся культурный код не может не ставить в тупик. Кто-то может увидеть там порнографию или пропаганду нетрадиционных сексуальных отношений (хотя по тем временам они были вполне себе традиционные, по крайней мере общество относилось к ним совершенно иначе). Кто-то – чистую историю любви. Кто-то – авантюрно-плутовской роман. Но это все-равно попытка подтянуть большой текст, фактически, из другого мира, под наши имеющиеся и сформированные в определенной культурной среде представления. Прокрустово ложе сегодняшней «большой» литературы со всем литературоведением оказывается слишком мелко для самого древнего в истории человечества романа. Даже вопрос формы данного произведения, равно как и его жанрового определения, дискуссионный, и решен скорее волевым актом, чем консенсусом филологов и литературоведов. Разумеется, вынесенные из своей культурной среды, фактически, «инопланетный» роман, оказывается крепким орешком не только для читателей и литературоведов. Вспомнить фильм Феллини, чтоб понять, что режиссер просто не знал, как подступиться к такому произведению – даже для прославленного режиссера-итальянца (итальянцы – наследники того самого древнего Рима, если что) это оказалось невыполнимой задачей именно в плане органичного воспроизводства той культурной ткани, из которой плетет повествование Петроний. И если мечты Энклопия о своем «юном» друге Гитоне у Фелинни это вызов, то у Петрония это просто жизнь – простая и органичная, и оттого такая, которая не может эпатировать (но все-таки эпатирует нас, людей из другой эпохи). В результате получается странная вещь – первый роман оказывается шире последующей литературы. Причем жалкие обрывки трех глав, известные нам, шире по всем фронтам – по литературным приемам (эти постоянные скачки от высокой поэзии «под Гомера» до низких и бездарных стихов; от высокого описательного штиля возвышенных чувств до грязных похотливых мыслей), по форме (что это? Роман – не роман. Повесть – не повесть. Поэма – не поэма), по содержанию (на обложке +18, хотя ставить надо +21, а по современным российским меркам вообще сжечь). Каким инструментарием его исследовать? Скальпель мой не то чтоб туповат, а просто не той формы – ткань повествования им нормально не разрезается. Собственно, любой современный писатель, реши он написать эту историю сейчас – неминуемо столкнулся бы с «неестественностью» повествования. Писать историю про воров, убийц, мошенников, осквернителей храмов, гомосексуалистов, педофилов (и все в одном лице) невозможно без осознания эпатажа темы. Внутренний барьер в голове, созданный культурой, – намного крепче любых других барьеров. В итоге и получается тот самый странный и неповторимый, в современной культуре, текст. Всегда, когда читаешь, думаешь – смог бы или не смог сделать что-то подобное – вот сделать подобный текст я бы не смог. Произведение это, прочитанное еще в молодости, стало для меня огромным источником житейской мудрости. В каком литературном произведении я мог бы узнать стопроцентную истину, подтверждаемую мной в жизни многократно – что если у мужчины «большое орудие», то он никогда не пропадет, и всегда будет хорошо устроен, и что «большое орудие» намного выгоднее чем большой ум? А? Кто мне сказал бы эту правду? А за истинность этого тезиса я ручаюсь больше чем на 100% - личных примеров из жизни тому было предостаточно (не спрашивайте меня, что мне помогло в жизни больше, но знайте, что большой ум несет больше проблем для человека, его карьеры, жизни в современном социуме, чем большой уд. И да, уд несет несравненно больше плюсов, чем ум– здесь за 2000 лет вообще ничего не изменилось). Отдельные пассажи книги просто шокируют – насколько это точно и актуально:

«- Не понимаю, как это бедность может быть сестрой высокого ума…»

Ну т.е. фраза «Если ты такой умный, то почему такой бедный» была афоризмом еще во времена Христа.

«- Скажи, пожалуйста, что это за болезнь у тебя? Неполных два часа говорил я с тобою, и за это время ты произнес больше поэтических слов, чем человеческих. Не удивительно, что народ преследует тебя камнями.»

Любой, кто встречался с людьми, считавшими себя поэтами, знаю, что они невыносимы в попытках ознакомить тебя со своими стихами, и да, желание гнать их камнями возникает очень быстро. Примеров таких «житейских» наблюдений в Сатириконе десятки, если не сотни. Поразительно – он описывает наш мир, но делает это так, как я никогда не видел. Такой близкий, и такой далекий. Для всех ли эта книга? Нет, не для всех. Я боюсь, огромное количество людей просто не сможет абстрагироваться от сюжетной канвы повествования – кстати, подозрительно низкие оценки для такого искрометного романа. Прочитанный данный роман в молодости расширяет мировоззрение, но, когда оно уже закостенело, – сокрушение его явно не будет безболезненным. Возможно, это, отчасти, объясняется тем, что наш человек просто не ждет подвоха от «старой книги» - раньше то все были духовнее, честнее, добрее и умнее (и уж понятно, что гомосексуализм занесли проклятые американцы, чтоб русский народ не размножался – очевидно же). Модернистский (для эпохи написания Сатирикона) тренд на романтизацию архаики – это тоже неотъемлемый атрибут христианского понимания исторического процесса. Это самый древний роман, известный человечеству, и сохранившийся в таком виде, когда мы можем хоть немого прочувствовать и сюжет, и главных героев. И знаете – это один из лучших романов именно на основе того, во что превратилась литература позже, при христианстве. Как Голливуд мы ругаем за шаблонные сюжеты – дескать, где разнообразие? Но почему мы не ругаем литературу – ведь получается, что современная высокотехнологическая литература это и есть Голливуд – та же шаблонность сюжетов, то же «тупое» деление на обычный фильм и порнографию, и, если в одном появляются элементы другого, – мы все относим к одному жанру. Неудивительно, что японцы, у которых в голове полярность не так ясно выражена (сказываются культурные различия) – таки смогли сделать что-то похожее на новое слово в искусстве (я про аниме), а современный кинематограф делится на качественный оригинал (мэйд ин Голливуд), и дешевые подделки с периферии. Благодаря Сатирикону этот процесс становится нагляден еще и в литературе. Этот роман дышит жизнью – это не картонные фигуры Рабле, это не боязливый морализм Боккаччо, вообще, без этого средневекового душка, так характерного для Чосера – это нечто большее, нечто куда более сложное и интересное, потому что иное. Может, когда познакомимся с инопланетянами – они расширят наше понимание литературы еще раз. Пока же чего-то более «иного» чем этот «привет из прошлого» у нас нет. К сожалению. Эх, джинн, найдись пожалуйста, я загадаю тебе желание выдать мне оставшиеся главы. Да, и экранизировать Сатирикон нормально мог бы только Пьер Паоло Пазолини. У всех остальных бы не вышло, а у Пазолини бы получилось.

Это продолжение моего мини-исследования по Сатирикону Петрония на русском языке — свои впечатления о произведении я писал уже более 5 лет назад здесь. Сейчас же куда более интересным является исследование судьбы Сатирикона на русском языке.

Итак, наиболее часто можно встретить три варианта перевода Сатирикона (я специально опускаю переводы Чуйко и Пояркова как редкие, и интересные разве что историкам переводоведения):

Перевод Амфитеатровых(переводил сын, редактировал отец)-Ярхо (переиздается у нас сейчас просто как перевод Ярхо, видимо, все никак не могут забыть эмиграцию Амфитеатрова). Сделан в начале ХХ века;

Перевод А.К. Гаврилова 1989 г. (издавался в сборнике Римская сатира , и до недавнего времени тоже был библиографически редким — сейчас все чаще появляются переиздания именно в переводе Гаврилова, хотя изданий в переводе Ярхо подавляющее большинство). Важно отметить, что Гаврилов перевел только прозу — стихотворные вставки остались от Ярхо;

Перевод Г.М. Севера — перевод опубликован в 2016 г., найти его оказалось не такой легкой задачей, но я справился.

В результате у нас имеется три перевода, написанные, можно сказать, разными поколениями, и с очень разным отношением к материалу.

Сравнивать необходимо по трем критериям:

1. Качество русского языка — увы, к русскому языку все эти переводы относятся очень по-разному;

2. Количество цензуры — ни для кого не секрет, что Сатирикон очень специфическое произведение, и, например, тот же перевод Ярхо изобилует большим количеством цензурных вырезок;

3. Общее ощущение от перевода — то, что нельзя свести ни к русскому языку, ни как каким-то ошибкам (при моем то знании латыни — кому как не мне судить об ошибках). Ну, приступим к сравнению.

Выбирать я буду заведомо специфические моменты, чтоб можно было оценить, как автор обошел «острые углы» данного конкретного фрагмента текста:

Краткий подвод к тексту: Энклопий возвращается домой, и обнаруживает, что на его «братца» Гитона покушался Аскилт (возраст всех героев мы упустим, я не хочу под статью):

Перевод Ярхо:

9. Наконец, как в тумане, завидел я Гитона, стоявшего на обочине переулка, и бросился туда же... Когда я обратился к нему с вопросом, приготовил ли нам братец что-нибудь на обед, мальчик сел на кровать и стал большим пальцем вытирать обильные слезы. Тронутый видом братца, я спросил, что случилось. Он ответил нехотя и нескоро, лишь после того как мои просьбы стали сердитыми.

— Этот вот, твой братец или товарищ, прибежал незадолго до тебя и стал посягать на мою чистоту. Когда же я закричал, он обнажил меч, говоря: — Если ты Лукреция, то я твой Тарквиний.

Услыхав это, я едва не выцарапал глаза Аскилту.

— Что скажешь ты, потаскуха мужского пола, чье самое дыхание нечисто? — кричал я.

Аскилт же, притворяясь страшно разгневанным и размахивая руками, заорал еще пуще меня:

— Замолчишь ли ты, гладиатор поганый, отброс арены! Замолчишь ли, ночной грабитель, никогда не преломивший копья с порядочной женщиной, даже в те времена, когда ты был еще способен к этому! Ведь я точно так же был твоим братцем в цветнике, как этот мальчишка — в гостинице.

— Ты удрал во время моего разговора с наставником! — упрекнул его я.

Перевод Гаврилова:

9. Словно в тумане, я увидел Гитона, стоявшего в конце проулка, и ринулся прямо к нему. Когда я спросил, приготовил ли нам братик чего-нибудь поесть, мальчонка сел на кровать и стал большим пальцем унимать потоки слез. Всполошившись от вида братика, спрашиваю, что у него такое. Он отвечал не сразу, через силу, уступив тогда только, когда я и гнев примешал к моленьям. «Да твой же, — говорит, — не знаю, брат или товарищ прибежал пораньше в снятую нами комнату и вознамерился одолеть мою стыдливость. Я кричать, а он меч вытащил и „коли ты Лукреция, нашелся, — говорит, — твой Тарквиний“. Услыхав это, я потянул руки к Аскилтовым глазам и „что скажешь, — кричу, — шкура ты, волчица позорная, чье смрадно и дыхание?“. Аскилт изобразил напускной ужас, а затем, размахивая руками, возопил что было мочи. „Молчи, — кричит, — ты, гладиатор паскудный, кого из праха отпустила арена! Молчи, ляд полуночный, ты, который и прежде, когда не был еще слабак, ни с одной приличной женщиной не управился и кому я в садах был тем самым братцем, каким теперь служит тебе мальчуган этот на постоялом дворе“. — „Но ты же улизнул, — говорю, — с беседы наставника“».

Перевод Севера:

[7] Когда я спросил приготовил ли нам братец что-нибудь закусить, мальчик присел на постель и стал большим пальцем вытирать потекшие слезы. Встревоженный состоянием братца, я спросил что случилось. Он же, нескоро и нехотя, и только после того как просьбы разделил гнев,

— Твой, — говорит, — этот то ли братец, то ли товарищ, только что прибегал на квартиру и собирался отнять мою честь. Когда же я закричал он выхватил меч, и «Если ты, — говорит, — Лукреция, я — твой Тарквиний».

Услышав такое, я чуть не вцепился Аскилту в глаза, и

— Что говоришь, — вопию, — шлюха ты девственница, у кого и дыхание-то нечисто!

Аскилт, притворившись разгневанным, немедля воздевает руки и голосит еще громче:

— Кто это говорит — гладиатор поганый, которого [...] освободила арена — обрушась? Кто это говорит — ночной убийца, который даже был когда в силах не одолел порядочной женщины? Кому я точно так был братцем в саду, как сейчас в гостинице — этот мальчишка!

— Ты удрал, — говорю, — во время разговора с наставником.

— Что же я, глупейший ты человек, должен был делать — когда умирал с голоду? Конечно, слушать сентенции о битом стекле и толкования снов? Клянусь Геркулесом, ты сам куда сквернее меня — расхваливал поэта чтобы пообедать в гостях.

И так, разрешив безобразнейший спор смехом, мы перешли к остальному.

Безотносительно того, что в переводе Севера ощутимо сбилась нумерация, все-таки нельзя не отметить, что именно в переводе Севера как-то чересчур сильно пострадал русский язык. Не знаю как вам, но у меня сложилось ощущение гугл-переводчика, где просто слова переставили на латинский манер. Отдельные фразы, не прочитай я до этого иные фразы, я бы банально не понял. Особенно дивный пассаж про «шлюха ты девственница», хотя, вероятно, речь шла именно о вульгарном выражении, предназначенное для обозначения блудливого мужчины.

Стилистика переводов Ярхо и Гаврилова тоже отличается — Гаврилов старался сделать свой перевод максимально «поэтично-красивым». Если у Ярхо «после того как мои просьбы стали сердитыми», у Гаврилова «когда я и гнев применил к моленьям». Уж не знаю, что больше соответствует оригиналу.

Любопытно посмотреть на то, как в разных переводах обыграна отсылка к Лукреции-Тарквинию. Здесь интереснее всего решение у Гаврилова: «„коли ты Лукреция, нашелся, — говорит, — твой Тарквиний“» — действительно похоже на разговорную речь. И у Севера, и у Ярхо скорее просто отсылка, причем у Севера — с очень специфической пунктуацией.

Другая сцена — приаповы таинства (или банальная оргия), заканчивающаяся «свадьбой» лиц, возраст которого легко бы обеспечил маркировку 21+ на книге:

Перевод Ярхо:

25. При этих словах Психея со смехом подошла к ней и что-то неслышно шепнула.

— Вот, вот, — ответила Квартилла, — ты прекрасно надумала: почему бы нам сейчас не лишить девства нашу Паннихис, благо случай выходит?

Немедленно привели девочку, довольно хорошенькую, на вид лет семи, не более, — ту самую, что приходила к нам в комнату вместе с Квартиллой. При всеобщих рукоплесканиях, по требованию публики, стали справлять свадьбу. В полном изумлении я принялся уверять, что, во-первых, Гитон, стыдливейший отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те, чтобы она могла вынести закон женского подчинения.

— Да? — сказала Квартилла. — Но разве она сейчас младше, чем я была в то время, когда впервые отдалась мужчине? Да прогневается на меня моя Юнона, если я хоть когда-нибудь помню себя девушкой. В детстве я путалась с ровесниками, потом пошли юноши постарше, и так до сей поры. Отсюда, верно, и пошла пословица: «Кто поднимал теленка, поднимет и быка».

Боясь, как бы без меня с братцем не обошлись еще хуже, я присоединился к свадьбе.

26. Уже Психея окутала голову девочки огненного цвета фатой; уже кинэд нес впереди факел; пьяные женщины, рукоплеща, составили процессию и застлали брачное ложе непристойным покрывалом. Возбужденная этой сладострастной игрой, сама Квартилла встала и, схватив Гитона, потащила его в спальню. Без сомнения, мальчик не сопротивлялся, да и девчонка вовсе не была испугана словом «свадьба». Пока они лежали за запертыми дверьми, мы уселись на пороге спальни, впереди всех Квартилла, со сладострастным любопытством следившая через бесстыдно проделанную щелку за ребячьей забавой. Дабы и я мог полюбоваться тем же зрелищем, она осторожно привлекла меня к себе, обняв за шею, а так как в этом положении щеки наши соприкасались, то она время от времени поворачивала ко мне голову и как бы украдкой целовала меня...

Перевод Гаврилова:

25. Она еще не договорила, как подошла, посмеиваясь, Психея, чтобы на ухо ей шепнуть; о чем у них было, неведомо, только Квартилла «а что, — говорит, — спасибо, надоумила! Отчего бы, раз такой подходящий случай, и не лишить невинности нашу Паннихиду?» И тут же выводят премиленькую девочку, которой нельзя было дать больше семи лет. Все разом одобрительно рукоплещут, и затевается свадьба.

Я похолодел и принялся уверять, что ни Гитон, невиннейший мальчик, не годен для этой шалости, ни девочка по своим летам не способна претерпеть то, что положено женщинам. «А что, она моего, что ли, младше, — закричала Квартилла, — я-то когда впервые мужика стерпела? Да пусть прогневается на меня Юнона моя, ежели я помню себя девицею. Еще ребеночком баловалась я со сверстниками, а как подошли годы, стала и к старшим льнуть парням, пока, наконец, в нынешнюю пору не вошла. Отсюда, я так полагаю, и повелось это слово, что быка понесет, кто теленочка поднял». Делать нечего: дабы братик мой, оставшись без присмотра, не пострадал от худшей обиды, поднимаюсь, чтобы свершить свадебный обряд.

26. Уже Психея окутала голову девочки красной фатою; уже шествовал впереди с факелом ночной сосуд, уже хмельные подружки выстроились в длинный ряд, плеща руками и украсив брачный покой нескромным покрывалом, когда, разжегшись и сама сладострастными прибаутками, Квартилла тоже поднялась и, схватив Гитона, повлекла его в спальню. Мальчик, надо признаться, не противился, да и девочка не обнаружила ни грусти, ни робости перед словом «свадьба». И вот, когда, запертые, они легли, мы устраиваемся у порога перед брачным чертогом, и впереди всех Квартилла, прильнувшая к бесчестно оставленной щелке и с упорством сластолюбия взиравшая жарким оком на забавы детей. Она и меня привлекла к тому же зрелищу цепкой рукою, а поскольку созерцание сблизило наши лица, она, чуть отпускало ее зрелище, украдкой шевелила губами и осыпала меня быстрыми поцелуями.

Перевод Севера (нумерация куда-то уехала в издании):

Когда она это сказала, к ней подошла Психея и что-то со смехом шепнула на ухо;

— Вот-вот, — говорит Квартилла, — хорошо, что напомнила. Почему бы, раз уж случай представляется превосходнейший, не лишить девственности нашу Паннихис?

Немедленно вывели девочку, весьма хорошенькую, с виду лет не больше семи, — ту самую что приходила с Квартиллой к нам в комнату. Когда, значит, все захлопали и стали требовать свадьбы, я остолбенел и стал уверять, что ни Гитон, стыдливейший отрок, для такой резвости не пригоден, ни девочка своими годами закона женской покорности принять не сможет.

— Ну да, — молвит Квартилла, — она моложе чем была я когда первого потерпела мужчину. Да прогневается на меня моя Юнона, если я вообще припомню себя невинной. В детстве я путалась с ровесниками, потом стала заниматься мальчиками постарше, и так до теперешних лет. Отсюда, верно, пословица и пошла: «Кто поднимал теленка — поднимет быка».

Тогда, опасаясь как бы братец не претерпел от меня втайне насилия большего, я присоединился к свадебной церемонии. Психея уже окутала голову девочки алой венчальной фатой; «глоток» понес впереди факел; пьяные женщины, хлопая в ладоши, выстроились в длинную вереницу и украсили брачный покой греховным покровом.

Здесь Квартилла, возбужденная сладострастием этой игры, встала сама, схватила Гитона и потащила в спальню. Мальчик, разумеется, не сопротивлялся, да и девочка зловещему слову «свадьба» не испугалась также. Итак, пока они возлегали за запертыми дверьми, мы уселись на пороге спальни, Квартилла — впереди всех, приложив любопытный глаз к бесстыдно проделанной в двери щели, и подглядывая за детской забавой со сладострастным усердием. Цепкой рукой она привлекла к этому зрелищу и меня, а так как, разглядывая, мы соприкасались лицами, она всякий раз отвлекаясь от представления заодно подставляла губы, и то и дело украдкой осыпала меня поцелуями.

Очень сложный со всех сторон кусок. С чем объективно плохо справились все переводчики — с поговоркой про теленка и быка. Мысль понятно — если в детстве сделал что-то большое для своего возраста, то и в зрелости сделаешь что-то большое для зрелого возраста. Похоже, никакого адекватного аналога в русском языке нет, поэтому все переводчики решили её не трогать.

Отдельная история — поцелуи, которыми Квартилла осыпает Энклопия — у Ярхо «украдкой целовала меня» — по-моему, худший вариант учитывая всю ситуацию; у Гаврилова «осыпала меня быстрыми поцелуями»; у Севера — «украдкой осыпала меня поцелуями». Забавно, что «украдкой» здесь у двух переводчиков из трех, хотя почему именно и откуда это «украдкой» тут взялось совсем непонятно — ситуация то явно не располагает к «украдкой».

В чем нельзя отказать — все переводчики стараются максимально оставаться в рамках приличий (насколько это возможно). У Ярхо и у Гаврилова Квартилла не помнит, когда была девушкой, у Севера же не помнит, когда была невинной.

Стоит сразу сказать, что самым «легким» для прочтения мне здесь кажется именно перевод Ярхо, а самым тяжеловесным — Севера. Гаврилова почему-то сильно синтаксически перегружает свой перевод, что для меня плохо ассоциируется с первоисточником. Ну да идем дальше. Многократно переизданный, всем известный эпизод Эвмолпа и его юного ученика (в Декамероне, по-моему, его тоже пересказывали, пусть и в значительно более мягкой форме):

Перевод Ярхо:

85. [Эвмолп] Когда квестор, у которого я служил, привез меня в Азию, я остановился в Пергаме. Оставался я там очень охотно не столько ради удобств дома, сколько ради красоты хозяйского сына; однако я старался изыскать способ, чтобы отец не мог заподозрить моей любви. Как только за столом начинались разговоры о красивых мальчиках, я приходил в такой искренний раж, с такой суровой важностью отказывался осквернять свой слух непристойными разговорами, что все, в особенности мать, стали смотреть на меня, как на философа. Уже я начал водить мальчика в гимнасий, руководить его занятиями, учить его и следить за тем, чтобы ни один из охотников за красавцами не проникал в дом. Однажды, в праздник, покончив уроки раньше обыкновенного, мы лежали в триклинии — ленивая истома, последствие долгого и веселого праздника, помешала нам добраться до наших комнат. Среди ночи я заметил, что мой мальчик бодрствует. Тогда я робким шепотом вознес моление.

— О Венера-владычица! — сказал я. — Если я поцелую этого мальчика так, что он не почувствует, то наутро подарю ему пару голубок. Услышав о награде за наслаждение, мальчик принялся храпеть. Тогда, приблизившись к притворщику, я осыпал его поцелуями. Довольный таким началом, я поднялся ни свет ни заря и принес ему ожидаемую пару отменных голубок, исполнив свой обет.

86. На следующую ночь, улучив момент, я изменил молитву.

— Если дерзкой рукой я поглажу его и он не почувствует, — сказал я, — я дам ему двух лучших боевых петухов.

При этом обещании милый ребенок сам придвинулся ко мне, опасаясь, видимо, чтобы я сам не заснул. Успокаивая ею нетерпение, я с наслаждением гладил его, сколько мне было угодно. На другой же день, к великой его радости, принес ему обещанное. На третью ночь я при первой возможности придвинулся к уху притворно спящего.

— О боги бессмертные! — шептал я. — Если я добьюсь от спящего счастья полного и желанного, то за такое благополучие я завтра подарю ему превосходного македонского скакуна, при том, однако, условии, что мальчик ничего не заметит.

Никогда еще мальчишка не спал так крепко... С раннего Утра засел он в спальне, нетерпеливо ожидая обещанного. Но, сам понимаешь, купить голубок или петухов куда легче, чем коня; да и побаивался я, как бы из-за столь крупного подарка не показалась щедрость моя подозрительной. Поэтому, проходив несколько часов, я вернулся домой и, взамен подарка, поцеловал мальчика. Но он, оглядевшись по сторонам, обвил мою шею руками и осведомился:

— Учитель, а где же скакун?

Перевод Гаврилова:

85. Как-то взял меня квестор по службе с собою в Азию, и вот я прибыл на постой в Пергам. Проживая там с охотою не только оттого, что жилье было превосходно, но и оттого, что чудо как хорош был сын у хозяина, стал я изобретать способ, чтобы отец семейства не заподозрил во мне поклонника. Чуть зайдет за веселым ужином речь о красавчиках, я вскипал так яростно и возражал так строго, будто слух мой оскорблен непристойной речью, а потому матушка начала считать меня прямым философом. И вот уж я провожаю юношу в гимнасий, уже ведаю ходом его занятий, уже наставляю и обучаю, дабы не проник в дом какой-нибудь теловредитель.

Как-то раз возлежали мы в триклинии. Был праздник, занятия укорочены; под действием затянувшегося веселья поленились разойтись. И вот около самой полуночи я чувствую, что ведь не спит мальчишка. Тогда я и побожился робким таким шепотом. «Владычица, — говорю, — Венера, если я мальчика этого поцелую, да так, что он и не заметит, завтра же дарю ему пару голубей». Услышав, какая цена наслаждению, мальчишка принялся храпеть. Тогда приступился я к притворщику и несколько раз поцеловал его совсем слегка. Удовольствовавшись этим началом, я встал с утра пораньше, выбрал пару голубей и — во исполнение обета — поднес их поджидавшему.

86. В другую ночь, как представилась такая же возможность, я изменил свое пожелание и говорю: «Если я этого вот обласкаю нескромной рукой, а он не заметит, так я же подарю ему этаких двух петь-петушков за его терпение». После этого обета юнец сам изволил придвинуться и, пожалуй, даже боялся, как бы я ненароком не уснул. Ну, я приголубил встревоженного и натешился всем его телом, не дойдя разве что до вершины утех. Затем, когда пришел день, принес я, ему на радость, что пообещал. Когда же была нам дарована третья вольная ночь, приблизился я к чуткому уху сонного и «о бессмертные, — говорю, — боги, если я от него сонного возьму соитие полное и совершенное, то я за этакое счастье завтра же дарю мальчишке македонского жеребца, на том, конечно, условии, что он не заметит». Никогда еще юнец не засыпал более глубоким сном. И вот я сперва наполнил ладони млечной его грудью, потом приник поцелуем и наконец совокупил воедино все желания. Наутро он остался сидеть в спальне, поджидая, что я поступлю по своему обыкновению. Да ты, верно, знаешь, что покупать голубей да петь-петушков много легче, чем купить жеребца? К тому же я и того боялся, что такой изрядный подарок сделает подозрительной мою щедрость. Вот почему, погулявши несколько часов, я вернулся в дом и просто-напросто расцеловал мальчишку. А он огляделся, за шею меня обнял и говорит: «Что же, наставник, где жеребец?»

Перевод Севера (не спрашивайте что там у него с нумерацией):

[27] — Когда вызывал меня по делам своим квестор в Азию принимал я постой в Пергаме. Проживал где охотно не только по убранству жилья, но по красоте также писаной хозяйского сына. Дабы отец семейства не заподозрил во мне возжелавшего, я выдумал способ — всякий раз когда на застольях речь заходила о шашнях с красавчиками, я вскипал столь яростно, со столь строгой суровостью не желая оскорблять уши свои непристойностями, что меня — мать семейства особенно — стали считать одним из философов. Уже начинаю водить эфеба в гимназий, начинаю руководить занятиями, начинаю учить да предписывать — как не быть допущену в дом совратителю.

Раз, когда возлегаем в триклинии — день был праздничный, занятия укорочены, и идти на покой, развлекаясь дольше обычного, была неохота, — в полночь, или вроде того, замечаю, что мальчишка не спит. Тогда робчайшим шепотом возношу клятвенную молитву, и «О Венера, — произношу, — владычица! Коль поцелую мальчишку, да чтобы он не почуял, — завтра подарю ему пару голубок!» Цена наслажденью услышана; мальчишка начал храпеть. Тогда, подступившись к притворщику, несколько раз нежно его целую. Довольный таким началом, поднимаюсь пораньше и приношу ожидающему пару отборных голубок, выполнив свой обет.

На следующую ночь, когда случилась та же возможность, я изменил желание, и «Если, — говорю, — трону его дерзкой рукой и он не почувствует, подарю ему за покорство двух самых боевых петухов». По такому обету юнец придвинулся сам, и даже, думаю, стал бояться как бы я не уснул. Я, значит, соблаговолил встревоженному и насытился всем его телом, оставив лишь высшее наслаждение. Затем, когда наступил день, я принес радостному обещанное. Когда дала мне волю третья ночь, я приблизился к уху притворно спящего, и «Боги бессмертные, — говорю, — если от него спящего получу соитие полное и вожделенное, завтра за такое счастье подарю мальчишке астурийца, лучшего македонской породы — на том, конечно, условии, что он ничего не заметит».

Здесь, конечно, невооруженным глазом видно как проигрывает перевод Севера — периодически его банально сложно читать. «допущену», «робчайшим», «почуял». У Севера «почуял» — прям так и вижу, как матерый разбойник «чует» слежку, у Ярхо и Гаврилова «почувствовал» и «заметил» — все-таки намного точнее. Забавно, что из всех только Ярхо не экономит на абзацах — у остальных текст идет прям цельным монолитом, видно, что следуя оригиналу, но не всегда следуя правилам удобочитаемости.

Отдельная история — метаморфоза животных. «Боевые петухи» у Ярхо и Севера вдруг стали петь-петушками у Гаврилова. Вот честно — я вообще не понимаю, о чем идет речь. Зачем ребенку боевые петухи. Возможно, это какая-то сладость — допускаю. Или нет? В общем, загадочный для меня эпизод, пониманию которого мало способствует перевод.

Разумеется, история должна была закончиться комически:

Перевод Ярхо:

87. — Хотя этой обидой я заградил себе проторенный путь, однако скоро вернулся к прежним вольностям. Спустя несколько дней, попав снова в обстоятельства благоприятные и убедившись, что родитель храпит, я стал уговаривать отрока смилостивиться надо мной, то есть позволить мне доставить ему удовольствие, словом, все, что может сказать долго сдерживаемая страсть. Но он, рассердившись всерьез, твердил все время: «Спи, или я скажу отцу».

Но нет трудности, которой не превозмогло бы нахальство! Пока он повторял: «Разбужу отца», — я подполз к нему и при очень слабом сопротивлении добился успеха. Он же, далеко не раздосадованный моей проделкой, принялся жаловаться: и обманул-то я его, и насмеялся, и выставил на посмешище товарищам, перед которыми он хвастался моим богатством.

— Но ты увидишь, — заключил он, — я совсем на тебя не похож. Если ты чего-нибудь хочешь, то можешь повторить.

Итак, я, забыв все обиды, помирился с мальчиком и, воспользовавшись его благосклонностью, погрузился в сон. Но отрок... не удовлетворился простым повторением. Потому он разбудил меня вопросом: «Хочешь еще?» Этот труд еще не был мне в тягость. Когда же он, при сильном с моей стороны оханий и великом потении, получил желаемое, я, изнемогши от наслаждения, снова заснул. Менее чем через час он принялся меня тормошить, спрашивая:

— Почему мы больше ничего не делаем?

Тут я, в самом деле обозлившись на то, что он все меня будит, ответил ему его же словами:

— Спи, или я скажу отцу!

Перевод Гаврилова:

87. Этой обидой закрыв себе подступы, уже было налаженные, я вновь решаюсь дерзать. Переждал я несколько дней, но лишь только схожий случай подарил нас тою же удачей и я услышал, как храпит отец, сразу начинаю просить юнца, чтобы он снова со мной подружился, иначе говоря, позволил бы, чтобы ему было хорошо и прочее, что подсказывает наболевшее вожделение. А тот, очень сердитый, все повторял: «Спи, или отцу скажу». Нет, однако, ничего столь неприступного, чего не одолела бы порочность. Пока он твердил «отца разбужу», я таки подобрался и, преодолев слабое сопротивление, вырвал у него усладу. Тогда он, может быть даже не совсем недовольный моей проказливостью, принялся длинно жаловаться, как он обманут и в смешном виде выставлен перед товарищами, которым хвастался, какой я внимательный. В заключение «ты, однако, не думай, — сказал он, — что я таков, как ты. Хочешь, можно и снова». Я упрямиться не стал и скрепил дружбу с ним, а там, по его милости, провалился в сон. Так ведь не удовольствовался же этим повторением юнец, пришедший в пору и в самые лета, наклонные к терпимости! Он и сонного меня пробудил словами: «Не хочешь ли чего?» На этот раз уже оно было обременительно. Худо-бедно, с одышкой и в поту, помяв его, я дал ему то, чего он хотел, и, истомленный наслаждением, опять проваливаюсь в сон. И что же? Часу не прошло, а уж он меня под бок толкает и говорит: «Что ж мы время теряем?» Тут я, в который раз пробужденный, прямо вскипел от ярости, да его же словами ему говорю: «Спи, или отцу скажу».

Перевод Севера:

[28] Этой обидой закрыв себе налаженный подступ, скоро, однако, я снова вернулся к вольностям. Несколько дней спустя, когда схожий случай вновь подарил нам такую удачу, я, уразумев, что папаша храпит, стал умолять юнца вернуть свою дружбу — то есть чтобы позволил себе же во благо, и все прочее что диктует набрякшая похоть. А тот, явно сердитый, только что и сказал: «Спи, или я расскажу отцу».

Нет такого препятствия которого не одолеет бесстыдство! Пока он твердил «Я разбужу отца!», я однако же подобрался, и, вопреки робкому сопротивлению, услады добился. А тот, моим негодяйством вполне услажден, после долгих жалоб будто его обманули и выставили на посмешище перед товарищами по школе, которым он хвастался моим цензом, — «Увидишь, — говорит, — я не буду такой же как ты. Хочешь — сделай еще».

И я — все обиды забыты, — вновь заключив с мальчиком дружбу, пользуюсь его милостью и погружаюсь в сон. Юнец, однако, в своей полной зрелости, да в годах что стремятся уже к покорности, одним повтором не удовлетворился. И вот он спящего меня будоражит, и «Не хочешь еще?» — говорит. Эту повинность еще можно было осилить. С горем пополам, короче, — сам еле дышу и в изнеможении обливаюсь потом, — он что хотел получил, и я, утомленный усладой, снова падаю спать. Не проходит и часа, он давай тыкать меня рукой и твердить: «Почему мы ничего не делаем?» Тут, столько раз быв будим, я совершенно вскипел, да его же словами ему отвечаю: «Спи, или я расскажу отцу!»

Здесь особенно интересна максима Эвмолпа, и у всех она звучит по-разному:

«Но нет трудности, которой не превозмогло бы нахальство» у Ярхо, «Нет, однако, ничего столь неприступного, чего не одолела бы порочность» у Гаврилова и «Нет такого препятствия которого не одолеет бесстыдство!» у Севера. Забавно, но именно наиболее ранний вариант не носит какого-то однозначного негатива — «нахальство» у Ярхо. Окраска подчеркнуто бытовая. У Гаврилова и у Севера идет с четким обозначением отношения автора-переводчика — порочность и бесстыдство.

Отдельно интересен предмет для хвастовства — у Ярхо: «выставил на посмешище товарищам, перед которыми он хвастался моим богатством» (сложно понять, о чем идет речь, но, предположу, все-таки о том, какой богатый подарок сделает ему учитель), у Гаврилова: «принялся длинно жаловаться, как он обманут и в смешном виде выставлен перед товарищами, которым хвастался, какой я внимательный» (понять ещё сложнее), у Севера: «его обманули и выставили на посмешище перед товарищами по школе, которым он хвастался моим цензом» (цензом?! — понять просто невозможно). В дополнение можете изучить характеристику возраста ученика во всех трех отрывках.

Последний кусок для анализа — эпизод в бане с ценнейшей максимой для жизни (я серьезно — никогда не пропадете):

У Ярхо:

С жадностью осушив кубок, он начал уверять, что никогда еще не было ему горше, чем сегодня.

— Ведь меня, — жаловался он, — пока я мылся, чуть не избили только за то, что я вздумал прочесть сидевшим на закраине бассейна одно стихотворение; когда же меня из бани вышибли — совсем как, бывало, из театра, я принялся рыскать по всем углам, во все горло призывая Энколпия. С другой стороны, какой-то молодой человек, совершенно голый — он, оказывается, потерял платье, — громко и ничуть не менее сердито звал Гитона. Надо мною даже мальчишки издевались, как над помешанным, нахально меня передразнивая; к нему же, наоборот, окружившая его огромная толпа относилась одобрительно и с почтительным изумлением. Ибо он обладал оружием такой величины, что сам человек казался привешенным к этому амулету. О юноша работоспособный! Думаю, сегодня начнет, послезавтра кончит. А посему и за помощью дело не стало: живо отыскался какой-то римский всадник, как говорили, лишенный чести; завернув юношу в свой плащ, он повел его домой, видно, чтобы одному воспользоваться такой находкой. А я и своей бы одежи не получил от гардеробщика, не приведи я свидетеля. Настолько выгоднее упражнять уд, чем ум.

Во время рассказа Эвмолпа я поминутно менялся в лице: радуясь злоключениям нашего врага, печалясь его удачам. Тем не менее я молчал, как будто вся эта история меня не касалась, и стал перечислять кушанья нашего обеда.

У Гаврилова:

А Евмолп питье получил от мальчика да так выразительно «ты мне, — говорит, — дороже, чем вся баня», и, жадно осушив фиал, признается, что никогда еще не приходилось ему так гадко.

«Я еще мылся, — рассказывал он, — и уж едва не был бит за покушение прочесть поэму принимающим ванну, а когда был выкинут из бань, как ранее из театра, пошел оглядывать все углы, звонко выкликая Энколпия. Между тем появился откуда-то голый парень, который, оказывается, потерял вещи и с гневным — не хуже моего — воплем требовал Гитона. Ну, надо мной, конечно, мальчишки стали смеяться, передразнивая меня глумливо, словно безумца, зато его окружила целая толпа, пораженная им, кто шумно, кто оторопело. Дело в том, что срамные грузы были у него так весомы, что он весь казался лишь кончиком своего же конца. О великий труженик: небось что с вечера начнет, только назавтра кончит. Этот, конечно, тут же нашел себе печальников: один — не знаю кто — римский всадник с худой славой укрыл бездомного собственной одеждой и увел к себе с тем, видно, чтобы одному владеть этаким богатством. Ну а я, я и своей бы одежды не получил, когда б не привел поручителя. Выходит, легче привлечь великим срамом, чем великим умом». Пока Евмолп произносил это, я то и дело менялся в лице, радуясь бедам моего врага и унывая от его удач. И все-таки я молчал, будто не понимаю, о чем речь, и объявил распорядок ужина.

У Севера:

И, с жадностью осушив кубок, сообщил, что еще никогда ему не бывало кислее.

— Ведь меня, — говорит, — пока мылся, чуть не избили — пытался у ванны прочесть сидящим стихов. Потом, когда меня вышвыривают из бани, точно из театра, — начинаю бегать по всем углам и во весь голос орать Эн-колпия. С другой стороны какой-то голый юнец — одежду прохлопал — ничуть не менее гневно вызывает Гитона. Надо мной, наглейше дразня будто больного, глумятся мальчишки, а его окружает огромнейшая толпа — рукоплеща и с самым почтительным восхищением. Ибо имел он груз чресл своих столь велик, что подумаешь — сам человек такому члену придаток.

О юный страдалец! Небось сегодня начнет — завтра кончит. Ну, и помощь нашел немедленно. Кто-то, не знаю — сказали, что обесчещенный всадник, — завернул заблудшего в собственный плащ и уволок домой, чтобы этакий преогромный фарт, не сомневаюсь, попользовать в одиночку. А я своей бы у гардеробщика и одежды не получил, если бы не привел поручителя. Насколько полезнее надрачивать уд чем ум.

Пока Евмолп говорил, я то и дело менялся лицом, несчастьям врага моего, естественно, веселясь, удачам печалясь. И все же — будто о чем разговор не смекаю — смолчал, и объявил распорядок обеда.

Здесь очень важна стилистика — и у Севера она самая грустная. Он старательно пытается придать языку «ореол» того самого первоисточника, но не получается — то «преогромный фарт» — слово явно не из того периода, то забавная (совершенно не в тему, конечно) игра слов «надрачивать уд чем ум». Отдельно волнуемся за судьбу всадника — у Ярхо он римский обесчещенный, у Гаврилова он римский и лишенный чести, а у Севера — просто обесчещенный. Учитывая, что «обесчещенный» это именно юридическое понятие, в соответствии с существовавшей тогда системой права, «лишенный чести» и «обесчещенный» совсем не синонимы — в этом смысле неточности есть и у Гаврилова, и у Севера.

Как человек, перечитавший все три перевода, могу смело высказать несколько тезисов:

1. Масштабному произведению нужны переводы для каждого поколения — разумеется, перевод должен быть на язык поколения. И если ты переводишь в ХХI в., не надо пытаться стилизовать этот перевод под век XVIII, или вообще под оригинал — выглядеть это будет очень нафталиново. Главный провал здесь именно у перевода Севера, когда вообще непонятно, что было «так и задумано», а что «просто косноязычно»;

2. Никаких «цензурных» изъятий я не нашел, и рыскать по интернету в целях какого-то «особого» перевода объявляю бессмысленным — все переводы в рамках литературной традиции своего времени, все более-менее близки и, самое главное, особо ужасной цензуры мной не обнаружено. «Порнографичность» Сатирикона несколько преувеличена, и ни на какой перевод это не списать;

3. Литературно, мне больше понравился перевод Амфитеатрова-Ярхо. Да, там надо следить, чтоб не было цензурных вставок, но при этом он именно максимально человеческий. История Ярхо очень жизненная, а ведь жизненность это очень важный элемент шарма Петрония;

4. Перевод Гаврилова стал слишком тяжеловесен в плане верстки. Уж не знаю, академическая ли традиция нависала над профессором Гавриловым, но он старательно экономил абзацы. Возможно, это обусловлено спецификой к написанию первоисточника — но так перевод все-равно на русский. Решение далеко не всегда понятно.

5. Такие тексты надо выпускать комментированными. Надо сказать, что это понимали все авторы — у Ярхо достаточно обильный ссылочный материал. Гаврилов (за что ему огромное спасибо) добавил между кусками текста краткие пояснения, что, вероятно, происходил в утерянных фрагментах. Но больше всего расстарался Север — издав свой труд в двух томах, где вторая половина первого тома — масштабные комментарии. И вот ради второго тома готов простить Северу почти все — автор старательно раскрывает многочисленные двусмысленности текста. Очевидно, что гигантская часть романа строится на игре слов, которая очень сложно передается в переводе, и если отсылки к древнегреческим мифам или Гомеру выхватываются легко, то бесконечные двусмысленность сексуального плана не угадываются вообще никак. Т.е. с позиции именно исследовательской, «глубокого» проникновения в текст, перевод Севера значительно лучше и продуманнее, пусть и в ущерб языку.

В общем и целом, каждый сам решает, какой перевод ему необходимо читать — могу лишь сказать, что ни один из переводов не портит всю красоту текста Петрония. Надеюсь, что дождусь новых переводов данной книги, сочетающих в себе литературные достоинства и академический аппарат. По отдельности это все уже есть.

Дитя Парнаса и арапа
(Известный нам как Нашевсё)
Пытался победить сатрапа
Или как Че, иль как Басё.
Стремясь снискать вниманье света
Отрывок о судьбе поэта,
Которого Нерон убил,
Он набросал, да и забил.
И вот онегинской строкой
Я расскажу из жизни Рима
Быль, где текут неутомимо
Пиры, сатира и яой.
Последний пункт, вам, не тая,
Сознаюсь, привлекал меня.

Петроний, добрый мой приятель
Ещё с моих младых ногтей,
Глава всех оргий и мечтатель
Немало мне смутил ночей.
Но как сказал однажды Сади:
"Побойтесь тех, кто любит сзади"
(Когда он очень сильно пил
И не такое говорил).
Друзья Озона и Ван Сента!
Пока нам рыжий депутат
Не выписал в тюрьму мандат,
Отгубим сладости момента:
Главгер в романе прохиндей,
Воришка, лицемер и гей.

Пока ты шоке, мой читатель,
Я ненадолго отвлекусь,
Тщеславье - вечный подстрекатель,
Мне делает ужасный кусь.
Рэйф Файнс, быть может, мимоходом,
Заметит рецу; пред народом
Онегина зело любя
Экранизирует меня.
О, бархатные кресла Каннов
Седалища, как геи, ждут,
Да и софиты там и тут
Мерцают в глубине стаканов,
Звенят бокалы, лёгкий жар
И нега славы - щедрый дар.

Теперь работать всё же нужно,
Чтоб подсластить себе сей час,
Спонтанно, быстро, ненатужно...
Я с оргии начну рассказ,
Что прервала дыханье ссоры,
Которой предавались воры,
Чей век воспел "Сатирикон":
Аскилт, Энколпий и Гитон.
Ревницев всё ж таки уняли,
Приапа жрицы в свальный грех
Влекут любителей утех.
Анализ сделаю в финале.
Уверен, ты сюжет срамной
Запомнишь сам, само собой.

Янтарь на трубках Византия,
Бежит, пенясь, сатирион,
Теперь излишества стихия -
На пир позвал Трималхион.
Мы все глядим в наполеоны,
Закон диктуют миллионы
И, как сказал о том Плутарх:
"Всяк нувориш - уж олигарх".
Тот шик уже почти блевотен,
Болит живот, дрожит рука,
Себе налью я коньяка,
И ты, мой друг, коль не бесплотен,
Налей, как завещал поэт,
Советское или Моэт.

Рыдает, свесившись с Парнаса,
Фебос, глядя, как повара
Из зайца делают Пегаса,
Из теста прилепив крыла.
Слепили рыбу из свинины,
Сребра побили словно глины,
Изобретатель средь затей -
Его величество плебей!
Ты скромный ныне обитатель
Надменной, может быть, Москвы,
Родился на брегах Невы,
Иль хоть бывал там, мой читатель.
Раба богатого ты нрав,
Узнал, хоть раз сей увидав.

Театр уж полон; ложи блещут:
Алмазы, злато, всё кипит,
Лакеи строем, все трепещут,
В айфон хозяин говорит.
Он матерится непрестанно
Балет смотреть ему уж странно,
Хотел, чтоб выступал сейчас
Тимати иль Михайлов Стас.
Антракт и он совсем уходит,
Шофёры ждут вокруг огней,
Всяк службой хвастает своей,
В душе при том господ поносит.
Хозяин вышел. Лимузин
Обдал грязюкой ряд машин.

Глядит на всё надменно, властно:
"Готов ли мир к ногам упасть?"
Глядят статуи безучастно,
Они-то знают, кто здесь власть.
А дома гости для банкета,
Рабу желают многи лета,
Ему даруют поцелуй
Босс, мент, блудница и холуй.
Бомонд суров. Желанье света:
Омары, лобстер, фуагра,
В бочонках подана икра.
По окончании фуршета
Велит подать в свой кабинет
Тотчас нажаренных котлет.

В столицах мог таких ты встретить,
Не изменился человек,
Но в скобках должен я заметить,
Что был честнее римлян век.
Представь, чтоб в современном мире
Хозяин честно, как в сортире,
Скрывать не думал от гостей,
Что путь лежал через постель.
А в Риме можно, и хозяин
В ответ своей жене на брань:
"Ну, трахнул, был грешок, отстань".
И вновь мальчишку обнимает.
За то, что жертвовал собой,
Он заслужил эфебов строй.

Во сне мне, может быть, не снилось,
Из тех, что довелось встречать,
То, что им членом приходилось
Себе дорогу пролагать,
Жену и мужа ублажать,
Друзей, знакомых, чернь и знать,
Царя, и конницу, и рать.

Не надо нам ругать разврата
И ты меж шлюхами ликуй
(Читатель ждёт немного мата?
Так на, извольте, вот вам ничего).
Аскилт скотина и предатель,
Гитона свистнул. Мой читатель,
В романе ор, а мой коньяк,
Всё не закончится никак,
Как и рецензия. Гитона
И я б похитил средь полей.
Ты мне ещё стакан налей,
Красив ты, как царей корона,
Мой мальчик, коньяка податель...
Чегот я пьян...
Прости, читатель.

* * *

Мне дорог день и нужно время,
Меня, как прежде, реца ждёт,
Похмелье - безрассудных бремя,
Мешает сильно сесть за Ворд.
Кефир открыт, стакан наполнен,
Мой мальчик благости исполнен
И шаловливая рука
Облегчит муки сушняка.
И каждому такой спасатель,
Необходим; и наш покой
Любовь венчает. Боже мой!
И ты устал, и я, читатель,
Я постараюсь поскорей
Покончить с рецею моей.

Варкалось. Злыдней зелюков
Ты разогнать, конечно б, мог,
Коль спас бы мюмзей от оков
Иль будь ты хливкий, как шорёк.
Энколпий же вернул Гитона
И с ним спасаясь от закона,
Со стариком-поэтом в ночь,
Уплыли от Аскилта прочь.
Мальчишки встретили хозяев,
По членам их узнали те,
И в сей моральной чистоте,
Чуть оргия вмест нагоняев
Случилась; но вот финт судьбы...
Зачем весь бред читаешь ты?

Ведь прочитать сие брифли
Мы б в Википедии смогли.

Он бунтовщик, как и Гевара,
Петроний - наш герой, друзья,
Да, он в бою, кипит где свара,
Как, может быть, хотел бы я.
Нерона мог царём представить,
А после тайно обесславить,
(Несносно, согласитесь в том,
Прослыть средь римлян дураком).
Разврат там извратил сакральность,
Пресыщен Рим там красотой,
Уроды правят бал; чужой -
Любой, кто ценит идеальность;
Киркеи явное уродство,
Средь плебса ей дало господство.

Нерон услышал обращенье:
"Ведь так сложилось, милый друг,
Ты царь говна, тебе презренье,
Поскольку ты и сам говнюк".
Его пример - другим наука,
Что жизнь? А жизнь такая сука...
Ведь так пришлось, что всяк народ
Всё возвеличивает сброд.
Хлеба и зрелищ! Вот порука,
Что даже оперный злодей
Отрадой станет всех очей,
Отрадной станет даже мука;
Поставь арену и обед -
Восславят смерть, восславят бред.

Народа знать не стоит мненья
("Тот слишком лыс, сей слишком пьян"),
Ведь для народа, без сомненья,
Всяк недостаточно тиран.
Патриций не пример для плебса,
Но всё же волею Зевеса,
Из века в век всяк узнаёт:
Себя, правителя, народ...
Кто стал тузами, кто нулями,
Роман влечёт и тех, и тех:
Кого влечёт содомский грех,
Кого сатира над царями.
Любовь, любовь - вот наша честь...
Кончаю!
Страшно перечесть...

Мусью Рэйф Файнс в своём вояже,
Визитом нас своим почтил:
Всё веривелл, приветлив был,
И подношенья принял даже.
И до всего ему есть дело..
На берегу Невы стоит,
Опершись чем-то на гранит,
на стих мой смотрит о*уело
И тихо шепчет: Holy shit!

О боги и богини, как тяжко приходится живущим не по закону: они всегда ждут того, что заслужили.

Мне повезло читать этот самый ранний из дошедших до нас романов римлянина Петрония Арбитра со вставками Франсуа Нодо, пусть порою неуклюжими, но помогающими связать сохранившиеся фрагменты в единое целое. Авантюрно-приключенческий роман о похождениях вороватого Энколпия, его возлюбленного юноши Гитона, их вероломного друга Аскилта, а также позже присоединившегося бездарного поэта старика Эвмолпа. Чудеснейшая вещь! Текст перемежается стихотворными вставками, обширными эпизодами похождений приятелей; все спят со всеми, неважно, юноша то или девушка, похотливый муж или его жена, жрица Приапа или старый нищий. Живописания нравов римского общества порой удивительно созвучно настоящему, противореча присказке O tempora, o mores!, ибо гордыня, похоть и глупость человеческие вне времени. Причитания вроде "раньше у богов просили красноречия и упорства в овладении науками, а сейчас только Юпитера сдабривают золотом", хвастовство на пиру собственным богатством, глупые пьяные бредни - всё это можно увидеть и сейчас. Постоянно развивающееся действие и байки, которые травят персонажи (будь то вставленные Нодо или оригинальные) не дают заскучать и гонят дальше по непричёсанному тексту времён, когда литература была молода.

Первый официальный роман в истории человечества получился чрезвычайно легким и от души скабрезным. Глубочайшей скорбью преисполняется мой рассудок от мысли о том, что это выдающееся произведение дошло до наших дней не целиком, а лишь в виде разрозненных фрагментов. Парочка вьюных древних римлян, судя по всему, оказавшихся чуток вне закона, ступает на скользкую дорожку преступлений, вступает в гомосексуальные связи с несовершеннолетними, ну и вообще делает все то, что полагается делать уважающим себя древним римлянам. Однако все их приключения, все попадающиеся им на пути персонажи описаны настолько невероятно сочно и зло! И любопытно, действительно ли автором является приближенный Нерона, Петроний Арбитр, утонченный эстет? Ах, сколько интриг сеет этот обрывочно сохранившийся античный текст!