Kitobni o'qish: «О двух статьях напечатанных в Вестнике Европы»
Начинаю с надеждою, что читатели мои не побуждениям личным припишут участие, приемлемое мною в споре, коему мог бы я остаться совершенно чуждым; но вот что в моем мнении дает мне право на сию надежду: Вестник Европы, с тех пор как он составляем г. Каченовским, сделался, как бы для оправдания сего выражения, составом оскорблений, изливаемых щедрою рукою на имена, почтеннейшие в области литературы нашей. Ученый Буле, коего Европейская знаменитость служила украшением Московскому университету, был в сем журнале нагло выставлен на посмеяние, конечно не ему обратившееся с бесславие. Дмитриев, Карамзин, Жуковский поочередно расплачивались в нем за уважение, приобретенное ими от просвещенных соотечественников. Внесенный, не по заслугам моим, в сей список почетной опалы, должен я по крайней мере признаться, что мне не отказано в утешении благородного сотоварищества, и такое утешение принимаю с благодарностию. К тому же прибавить можно, что если бы и в самом деле оскорбления Вестника Европы были оскорбительны, то не мне бы, оставляющему их без уважения, прилично было хвалиться твердостию и великодушием. Мое послание Каченовскому, вероятно уже забытое ныне большею частию публики, но может быть еще одному из читателей моих памятное, дает мне возможность ждать еще долго совершенной отплаты и беспечно жить на чужой счет. Могло бы встретиться еще и другое предупреждение не в пользу моего беспристрастия; но и его опровергнуть не трудно. Понимаю, что связи мои с писателем, коего возвышенная слава служит любимою целию холостым зарядам Вестника Европы, могут иных заставить думать, что мое участие в этой литературной распре не совсем чуждо пристрастия. Но с другой стороны, как полагать, что человек, презирающий за себя все личные (правда, ничтожные) оскорбления, не будет уметь презреть их за человека, который от всех потаенных покушений бессильной и неловкой злости огражден признательностию отечества и уважением Европы? Нет! не хочу верить, чтобы люди благомыслящие остановились на таком подозрении; они не назовут меня неуместным защитником писателя, который не имеет нужды в посторонней защите и всегда отвечал едиными трудами долговечными на поденные и однодневные скороспелки критики неосновательной и пристрастной. Путь сего писателя означен блестящею браздою в области словесности нашей. Нравственность его так-же известна, как и его дарования. Возвышенный духом, правилами и образованностию, умел он дойти до цели благородной без состязания и уловок, часто унижавших и знаменитейших победителей. Пример его должен быть поучителен для тех, которые умеют его постигнуть. Смело обнажаю свое мнение пред светом; ибо знаю, что оно уже заранее оправдано голосом просвещенного большинства и что во мне чувство привязанности сливается с возвышенным чувством гордости народной. Нет! если при всех причинах, осуждающих меня на молчание, я прерываю оное, то единственно от невольного движения негодования, которое увлекает нас на защиту истины, нагло искажаемой умствованиями и предрассудками присяжных лжеучителей. Пользуясь апатиею нашего общественного мнения, наносят они ему безнаказанные удары и торжествуют про себя победу, никем неоспориваемую. Не бесполезно, кажется, призывать иногда к суду общественному сих мнимых торжествователей и делать беспристрастную оценку трофеям, слишком легко добываемым. На этот раз осмеливаюсь взять на себя сию обязанность. После сего длинного и вынужденного обстоятельствами предисловия, приступлю к делу.
