«Странная жизнь Ивана Осокина» kitobidan iqtiboslar

– А разве нет других путей? – спрашивает Осокин.

– Вы имеете в виду пути, на которых нет необходимости жертвовать? Нет, таких путей нет, и вы не понимаете то, что сейчас спрашиваете. Вы не сможете иметь результатов без причин. Жертвуя, вы создаете причины. Существуют разные пути, но отличаются они только по форме, напряженности и итогам жертвы. В большинстве случаев надо отказаться от всего сразу, не ожидая ничего. У дервишей есть одна песня, которая поется так: «Сквозь четыре самоотречения. Взойди к совершенству. Живи жизнью без сожалений. Не ожидай наград в небесах».

Осокин слушает эти слова как завороженный. Перед ним вереницей бегут картины, в которых ему странно самому себе сознаться: утро в гимназии, когда он читал про себя эту сказку, чтобы доказать себе, что он жил раньше, и все его мысли и ощущения, когда жизнь в гимназии ему казалась прошлым, а теперь, в Париже, – будущим. Что же это значит? Ему кажется, что если бы он хоть на мгновение смог задержать эти мысли, он бы все понял. Но они бегут так быстро, что он ничего не успевает схватить, и у него остается только общее ощущение, что все перевертывается: прошлое делается будущим, а будущее – прошедшим.

Если бы он смог или решился посмотреть на будущее, как на прошлое, то увидал бы его как вчерашний день.

– Ну и что же, у вас там, за границей, было много поклонников? – спрашивает он.

– Много, – смеется она, – только все ненастоящие.

– А какая разница между настоящими и ненастоящими?

– Настоящие – это такие, которые не только хотят меня видеть, но которых и я хочу видеть. Понимаете?

– Вполне. Ну, а ненастоящие – это те, которых вы не хотите видеть?

– Нет, почему? Мне все равно. Иногда, конечно, это «все равно» превращается прямо в неприятное чувство. Но это когда они очень надоедают. Несколько раз мне приходилось прямо спасаться.

Я уже говорил вам: для того, чтобы изменить что-то, вы прежде должны изменить себя. И это гораздо труднее, чем вы думаете. Это требует постоянного усилия в течение долгого времени и много знаний.

-Для вас, может быть, это странно слышать, но факт в том, что иногда я вижу людей, идущих по этой улице, которые хотели бы прийти ко мне, но они не могут найти мой дом. Вот почему я говорил вам до этого, что вы, может, захотите прийти ко мне снова, но не будете в состоянии это сделать.

– Что случается с теми людьми, которые не могут найти ваш дом?

– О, у них имеются и другие возможности, но вы должны понимать, что каждая возможность – более трудная, чем предыдущая: времени все меньше и меньше.

-У вас какоето смешное самолюбие. Почему вы не хотите сделать так, как вам предлагали недавно? Я знаю это. Вам нужно на время забыть, что вы поэт, и поступить на службу. Это очень легко сделать.

– Милая, вы не понимаете, что это совершенно невозможно.

– Почему же невозможно? Служат же другие! Вечером вы можете писать стихи… Вы должны понять, что этим жить нельзя. Разве много людей, которые понимают ваши стихи?

– Ну что, вы скоро поедете в Австралию? – спрашивает Зинаида, с улыбкой взглядывая на Осокина.

– Вы знаете, что я никуда не поеду.

Зинаида смеется и дергает его за рукав.

– Я вам никогда не прощу, – говорит она. – Если бы вы только знали, до какой степени вы меня злили вашей Австралией! Мне часто даже хотелось вас ударить! Мужчины ужасно глупы в таких случаях. По-моему, женщина совершенно ясно показывает, что она интересуется им, если она соглашается каждый день видеть его, проводить с ним, в сущности, все время, придумывает разные способы встретиться с ним. И в благодарность за все это мне все время преподносились мечты об Австралии! Нет, мой милый, вы были восхитительны. И я хочу, чтобы вы мне теперь рассказали про Австралию.

Через полтора года. Осокин живет в Москве. Сначала он надеялся заработать денег и вернуться в Париж, но все складывалось неудачно, и в конце концов он стал жить со дня на день, то ожидая, что сама собой придет какая-то перемена, то переставая ждать чего бы то ни было. Он давал уроки французского языка. Потом вспомнил, что был первым учеником в известной фехтовальной школе в Париже, и стал давать уроки фехтования. Кроме того, он пишет стихи, но не хочет печатать их. Иногда выставляет в магазине на Кузнецком мосту и продает маленькие акварели. Больше всего он мечтает теперь уехать куда-нибудь – в Австралию или Новую Зеландию – и начать жизнь сначала.

– Хуже, мне сбавят балл, и тогда я не попаду в первый разряд. У меня уже есть замечание. А если намного опоздаю, могут исключить.

– Неужели за это могут исключить?

– Видите, нас приучают к дисциплине. И поэтому всему придается особое значение.

Отпуск до двенадцати – значит, я должен умереть, а быть в училище к двенадцати. Но это еще что, есть вещи хуже. Например, мы не имеем права возражать, что бы нам ни говорили.

Это – самое трудное. Представьте себе, что вам говорят что-нибудь очень несправедливое и обвиняют вас в том, чего совсем не было. И вы должны молчать.

– Я бы не могла, – решительно заявляет соседка Осокина.

– Но тогда вас исключили бы из юнкерского.

Он понимает, что двугривенный – это самая сильная улика против него. И хотя он знает, что все было совсем не так, но чувствует, что возражать бесполезно. Для этого у него слишком хорошая пансионская тренировка. Оправдываться считается допустимым только тогда, когда есть шанс «наставить нос» обвиняющим. Когда же такой возможности нет, пансионский кодекс морали требует стоического молчания, все равно, справедливо обвинение или нет.