Kitobni o'qish: «Саратовские байки об игрушке, гармошке и калаче»

Горновица

Как уж водится на Руси – всякое ремесло, какое не возьми, хоть скорняжное, хоть плотницкое, хоть ещё какое, обязательно легендами обрастает. Здесь тебе и байки, и домыслы, и причуды всякие – куда ни кинь, а всё о том же. И рассказы эти всегда, по преимуществу, таинственные и страшноватые. Слушаешь, бывало, лёжа на печи, как иной дока внизу, за пеленой махорочного дыма, типа нашего соседа Ивана Зиновьевича, царствие ему небесное, вдаётся в воспоминания старины глубокой, так и стараешься от страха в кирпичи печные вдавиться, чтоб тебя никто уж и не заметил, никакие страшные и тёмные силы тебя не увидели.

Понятно, что и игрушечный промысел тоже не мог без своей мифологии обойтись. И понятно, что эта история с обжигом игрушек связана, потому как таинственнее и непредсказуемее в гончарном деле ничего более нет. А уж там миф это, сказка или реальность с додумками, как знать? Только без чудесного и необыкновенного и сказ – не сказ и байка – не байка.В любом случае, одну из таких баек я и расскажу, чтоб от других промыслов не отстать. А то без байки, вроде, как и промысел не промысел, а так – не пойми что.

Итак, слушайте.

Было это давно. То ли в самом конце правления Елизаветы Петровны всё это случилось, то ли попозже, Бог весть.

Есть такое место недалеко от Малой Крюковки, называется оно «Перерытое озеро». Это что недалеко от Кельцевого пруда. Если вы сейчас спросите об этом названии кого из жителей близ лежащих деревень, там из Полчаниновки или из Большой Фёдоровки, то вам никто нипочём не скажет, почему это место так называется. В последнее время знали об этом только жители деревни Малая Крюковка, да и то помалкивали. Не принято было в деревне об этом говорить. Считалось, что если человек об этом говорит, то он на себя беду кликает, потому и молчали. Как говорится – роток на замок, чтоб никого не искушать и самому не искушаться. А уж что эта история с нечистой силой связана, то тут никаких сомнений. Ну, сами подумайте: откуда это озеро в лесной глуши появилось, когда в этом месте нет никаких полезных ископаемых? Зачем его было рыть или перерывать в том месте, куда даже за грибами тамошние жители не ходят, а предпочитают места хоть и менее грибные, но не такие сумрачные, где только одни волчьи логовища и можно встретить? Место это робостное. Яма на яме. В ямах этих вода ржавая и гнилостная. Самая большая из них, что посредине, это и есть то самое перерытое озеро.

Солнца в этом месте земля лесная отродясь не видала. Не доходят до земли солнечные лучи, мохнатые шапки деревьев не пускают, а ниже этих шапок мрак постоянный. Деревья здесь тоже особенные, в основном дубьё могучее с сучьями толстыми и корявыми. Если со стороны посмотреть, то сразу видно – окружили деревья озеро, сцепились кривыми ветвями, что не расцепить и не разодрать. Ни дать, ни взять службу несут, а вот чего охраняют вековые – не понять.

Постоял в этих местах один раз и я, посмотрел на ямы, на камни-дикари, мхом заросшие, почитай размером с добрую телегу каждый и подумал: «Эвон какую адскую работу человек проделал! А для чего? Что его подвигло на такое? Почему он здесь жилы рвал, да потом с кровью умывался? Может быть зависть виновата? Нет…, не это. Здесь что-то другое происходило… Не будет себя человек просто так изничтожать, никак не будет. Однако ж озеро есть со стоками и отводами, деревья корчёванные и не сгнившие с корнями по лошадиной ноге толщиной в верх протянулись, камни прозеленевшие тут же. Здесь как не мозгуй, всё указывает на значительность потерявшегося во времени события.

Дело же, как толкуют о сем событии старики, коим довелось до наших дней дожить и которые рассказы эти от других дедов восприняли, происходило вот как…

Жил в деревне Крюковка, что вёрст шестьдесят от Саратова, игрушечник по имени Григорий, статный, красивый и силушкой не обиженный, лошадь за передние ноги на дыбы ставил, первый кулачный боец в округе. Жена у него была молодая, красавица синеокая. Очень любил жену Григорий. Редко так любили, даже в то время, не говоря о сегодняшнем, когда в народе божеском любовь поиссякла.

Понятно, что история эта была вся на любви замешана. Дело было зимой. В зимнее время другие мужики в деревне в извоз собираются, а Григорий дома, игрушки лепит. Весь его извоз к тому сводился, что запряжёт в сани лошадку, да съездит в Тарны за глиной.

Там у него яма была вырыта, сверху накатником дубовым прикрытая, чтоб не промерзала. Наберёт мужик глины и домой приедет, вот и всё. У Григория ещё дед живой был, на печи сидел. Это от него Григорий лепить научился, дело перенял. Дед этот и говорит однажды Григорию, дескать, помру я скоро, Гришка. Ты же дело наше родовое не бросай, а по линии нашей семейной так и передай дальше.

Григорий, услышав от деда такое, возмутился, мол, чего ты говоришь, разве тебе жить, кто мешает? В нашем роду долгожителей хоть отбавляй, а ты не вовремя засобирался. А дед своё: «Пора мне, говорит, долг платить».

– Кому…? Какой долг!? – изумился Григорий.

А дед этак, рукой повёл и с придыханием говорит:

– Горновице платить.– Замолк, дышит трудно. Затем с силой собрался, продолжил. – Ты старый горн, Гриша, сломай. Не нужен он тебе, нового до конца жизни хватит.– Откинулся на подушку, замолчал.

– Почему раньше ничего про Горновицу не сказывал? – хотел допытаться Григорий. Хотя про Горновицу он не раз слышал, другие игрушечники и горшечники сказывали, а сам никогда её не видел. К рассказам этим мастер относился с определённой долей юмора, думая, что это не более, как сказки гончаров, этакий красивый вымысел и не более того. Суть же этих рассказов сводится к тому, что будто, у мастеров в горнах, что служат для обжига изделий из глины, игрушек там или горшков, заводится Горновица. Особь такая, женского пола. Внешностью, вроде, человек, а не человек, потому как не могут люди такие температуры переносить. Вот и выходит, что не человек она, а только образ человеческий имеет.

В одних рассказах эта Горновица – согбенная старуха с клюкой, которая ходит внутри горна во время обжига и проверяет, как ведётся обжиг изделий. Одета она тоже по-старушечьи. Одежды простые. На ногах лапоточки, кофта в синий горошек, на голове платок. Хотя, одежды, вроде, и простые, но в огне не горят и даже не дымятся. Живёт она в горне и появляется, когда в печном пространстве горна температура достаточная наберётся, при которой горшки спекаться начинают. Выходит она прямо из глиняной стены. Ходит эта старуха по горну и глиняные изделия клюкой постукивает. Иные изделия местами может поменять, одни выше поставить, а другие пониже. А какие горшки или игрушки не понравятся, то и разбить может, а то даже и горн развалить, если злоба возьмёт.

В других рассказах Горновица предстаёт в виде молодой стройной девушки, приятной внешности, в белом шёлковом платье. В рассказах она всегда завлекает молодых гончаров и те, что послабовольнее поддаются её чарам. А вот про какую Горновицу старую или молодую дед Григория речь вёл он так и не сказал, а только текли у него по щекам мелкие как бисер предсмертные слёзы. С теми словами и умер. Этих слов про «долг», ни Григорий, ни жена его не поняли.

Деда похоронили, а через некоторое время налепил Григорий игрушек, да и в горн поставил, обжигать стал. Только не в новый горн поставил, в котором он всегда обжигал, а в старый, подумав: «Прежде чем сломать горн и просьбу деда выполнить, обожгу-ка я в нём в остатний раз игрушки и тогда уж сломаю». В горн игрушки уложил, прикрыл сверху кирпичом- сырцом и стал в створе горна костерок разводить. А если из читателей кто не знает, как гончарный горн был в старину устроен, поясняю: простой гончарный горн имеет вид стоячего валенка. В носу валенка проделывается отверстие (створ), где и разводится огонь, а в голенище на подставку (под) устанавливаются глиняные изделия для обжига. Сверху такой глиняный валенок прикрывается кирпичами, или глиняными пластинами, в которых проделывается отверстие для выхода дыма. С боку голенища проделывается смотровое отверстие, чтоб гончар мог наблюдать за процессом обжига. Горны такие обычно устраивались в земле, или на её поверхности и засыпались землёй.

Итак, положил Григорий в самом начале обжига в створ щепочек осиновых, зажёг, затем веточек подбросил, но так, чтобы температура в горне медленно поднималась, иначе игрушки полопаются. Когда веточки прогорать стали – полешки положил. Ждёт, как разгорятся полешки, а сам песенку в усы мурлычет.

Буря море раздымает,

А ветр волны подымает:

Сверху небо потемнело,

Кругом море почернело,

Почернело.

В полдни будто в полуночи,

Ослепило мраком очи:

Одна молнья-свет мелькает,

Туча с громом наступает,

Наступает.

Часа два так Григорий горн грел, песенку напевал, да проверял – идёт из горна вместе с дымом пар, или нет. А уж как полешки разгорелись, пар перестал идти и внутри горна шумок послышался, игрушечник на коленки встал и в горн через смотровое окно заглянул. Смотрит он в горн через узкое отверстие, из которого только что глиняную затычку вытащил и видит, как всё в горне понемногу красным становится, а в самом низу уже цвет вишни на изделиях проступает.

Ещё подбросил полешков Григорий, топку щитком прикрыл, чтоб жаром поленья хватило. Подождал немного и снова в горн через отверстие посмотрел. А в горне уже красное марево плавает. Ещё подбросил в горн Григорий дров, рядом с горном на поленья сел. Посидел какое-то время и вдруг слышит, как будто зовёт его кто-то: «Гриша…, Гриша…» Оглянулся игрушечник – никого. Решил, что почудилось. Снова уселся поудобнее, на горн локтем облокотился, песенку замурлыкал. Чуть посидел и вдруг опять: «Гриша…, Гриша…»

Не по себе стало Григорию, оглянулся – никого. Решил температуру в горне проверить. Заглянул в горн, а там уже всё красно: и игрушки, и стены самого горна как вишни спелые. Игрушки огнём схваченные, вроде, как и не из глины совсем, а из самого, что ни на есть драгоценного металла редкого сделаны. Так бы сидел и смотрел на эту огненную стихию. И видит вдруг Григорий, как будто в горне из-за игрушек, вышел кто-то и идёт в направлении смотрового отверстия. Потёр мастер глаз кулаком и снова стал смотреть. Вгляделся – видит молодую девушку в кипенно-белом платье, лицом миленькую и красивую.

Горн у Григория просторный. Так если б он смог туда залезть, то и уместился бы. А девушка ростом по локоть руки будет, не выше. От напряжения глаз засвербило. Подумал, что это от долгого смотрения привиделось. Тут вспомнил игрушечник, что дров надо в топку подбросить. Кинулся в сарай за дровами, они у него там хранились. Туда – сюда сбегал, дров охапку принёс, в створ чуток бросил, а сам к отверстию лбом припал, глазом в горн глянул и отшатнулся от неожиданности. Снова припал, другим глазом смотреть стал – всё тоже самое. Видит Григорий, девица по горну ходит и игрушки в руки берёт, рассматривает. Тело у неё белое, щёчки с румянцем, волосы цвета спелой пшеницы длинные, распущенные по плечам спадают.

Смотрит на это диво Григорий и дышать боится, чтобы дыханием это чудо не спугнуть. «Горновица» – подумал Григорий, а сам наблюдает за гостьей. А та, вроде как гостьей себя и не считает, а этак деловито по-хозяйски от одного изделия к другому переходит и что-то едва слышно напевает. Обойдя и осмотрев все игрушки, она взяла в руки игрушку с глиняной подставки, села на подставку и стала эту игрушку рассматривать. А игрушкой этой был глиняный конёк. Видно, что игрушка эта ей очень к душе пришлась. Смотрит она на игрушку, а лицо так и светится от радости. Долго она так конька рассматривала, поворачивая его из стороны в сторону, затем поставила его рядышком на под и, подняв изящную головку, посмотрела перед собой и вдруг увидела, что за ней наблюдают в смотровое отверстие, но не испугалась, а улыбнулась и проговорила:

– Здравствуй, игрушечник.

– И тебе не хворать, – буркнул Григорий немного смутившись. Он не знал, как себя вести с этой необычной девушкой, что ходит босыми ногами, как ни в чём не бывало по раскалённому поду горна и рассматривает его поделки.

– А ты хороший мастер, – сказала девушка. – Твои изделия очень даже любопытные. Люблю изящность и грацию, хотя простенькое и миленькое меня тоже радует. Простое всегда более душевное и не давит.

«Што это она говорит? Слова чудные и незнаемые, – подумал Григорий. – Што отвечать то?»

– Вы согласны, что грация всегда немного утомляет? – Спросила Горновица. И, не дожидаясь ответа, игриво сказала, – Вижу, обескуражился игрушечник. Слова непонятные говорю. У вас в деревне так говорить непринято. – И вдруг, улыбнувшись, добавила:

– Тебе особенно удаются птицы Гриша.

– Правда! тебе нравится!? – подбодрился от похвалы Григорий.

– Очень. Они просто райские. Нигде и никогда я не видела таких птиц, хотя мне ведомы и заморские игрушечники, но у них такого нет.

– Кто ты?.. раз и заморское тебе ведомо?

Девушка немного помедлила с ответом, а потом этак непринуждённо сказала:

– В разных местностях меня зовут по-разному. В здешних деревнях я Горновица, в других – Печница, в третьих – Углёвка, как кому нравится, так и зовут. Я, Гриша, везде, где есть огонь. Без огня я могу существовать совсем малую толику времени.

– Какой же для Горновицы жар самый приятный?– осмелев, спросил Григорий.

– Такой, какой сейчас – жар спекания горшка, когда глина меняет свойства. Есть в этой жаркости некая услада. Я прихожу в такую среду, чтобы отдохнуть и набраться душевных сил. Вот и в твой горн зашла, думаю – «не прогонишь»?

– А ты красивая. – Оставил Григорий вопрос Горновицы без ответа. – Только красота у тебя особенная. Я даже не знаю, как сказать…

– Правильно заметил, мастер, – улыбнулась девушка. – Глаз у тебя хороший…, верный глаз. У меня и не может быть вашей земной красоты. Я дочь огня, игрушечник. Мне многое ведомо о чём ты и представления не имеешь. Я знала хорошо твоего деда, славный был мастер. Только задолжал он мне. Обещал игрушку слепить, а не получилось. Может быть мне внук чего слепит памятное… а? И с деда обещание снимет? – лукаво заметила она. – Что опешил? Испугался?

– Есть малость… От неожиданности… – Брякнул Григорий.

– Ну, что ж ты, игрушечник! Смелее… Слепишь меня такую… а-а-а?.. какая я есть, или я тебе не люба, тебе более женская земная красота по нраву? – И вдруг засмеялась. И смех этот звоном заполнил горновое пространство.

– Не… я… что… я ничего… ты красивая… – проговорил Григорий, не зная, что сказать и как себя в этой ситуации вести.

– Красивая, говоришь? – Головкой покачала. – Ой, ли?.. Не об этом думаешь игрушечник. Говоришь не то, потому, что мыслей своих боишься. – И еле слышно спросила, – Ведь любишь…, правда? – И, отвернувшись, добавила. – Твоё дело, мастер, красоту людям являть, вот и являй, коль мило. Знай, Гриша, женская красота в мире на час земной. Моя же красота вечная… Покуда существует огонь и моя красота существует. Я вечная, Гриша… И игрушка твоя тоже вечная. Не надо удивляться. Игрушка создаётся по законам красоты из глины, из земли. Создаётся при помощи огня…– И вдруг опять засмеялась. А потом замолчала и говорит изучающе. – Не слышал, значит, обо мне? А я всю жизнь тебя знаю и на свадьбе твоей была. Завидовала я твоей Устинье. Ой, как завидовала. Хотела даже сжечь её. Помнишь, как от оброненной свечи её платье огнём пошло.

– Помню… – едва выговорил Григорий. – Потушили, слава богу.

– Ой, ли… – и девушка, покачав головкой, засмеялась. – Не потушили бы… Пожалела я её, а тем паче себя. – И вдруг переменила тему разговора вопросом: – Игрушку – то больше всего на свете любишь?! Не скрывай. Так, Гриша, так. Жену так не любишь, Гриша, как игрушку. В крови она у тебя, в соке телесном. Жилы твои, как струны, ей музыку играют. Можешь мне ничего не говорить. Я знаю. Редкие такие игрушечники как ты. Избранным такой талант даётся.

– Так, как же… – начал говорить Григорий и запнулся, потому, как при виде горновой красавицы сказать ничего не мог, мысли путались, а язык во рту превратился в настоящее полено и еле шевелился.

– А я горячая, Гришуня, ой горячая… – проговорила она игриво. – Собери всех женщин мира, а такой теплоты и неги не увидишь, как в моих объятиях. Я, Гриша, многое могу сделать для того, кто меня полюбит. Только полюбить надо так, чтоб душу мою огненную раскалить. Чтоб полюбивший смотрел на меня и не видел меня, как смотрит гончар на раскалённое в горне изделие и не видит его, ибо просвечивается насквозь раскалённая до бела глина. Дров для этого, Гриша, не надо. Чувство жарче любого огня. Ты уж мне поверь. Я из царства огня и огонь знаю. А хочешь, Гриша, я дам тебе глину такой крепости, что после обжига, её и обухом не разобьёшь?

– Такого быть не может, – сказал Григорий. – Я все залежи вокруг на двадцать вёрст знаю.

– Все, да не все, мастер. Пойди на озеро, что в Мурском лесу, в самой чаще находится, да и копни около корней вывернутого пня. Копни… копни.– Она вдруг отошла на средину горна и, сдвинув брови проговорила строго: – Прощай, Гриша… Только помни – тот, кто меня хоть раз в жизни увидел, нет тому на земле человеческого счастья. Нет ему покоя. Не мил тому белый свет и веселье человеческое не в веселье уже. Тоска съест его душу и ко мне приведёт. – И, вдруг, исчезла, растворилась в огненном тумане и сама стала огненным туманом.

Крепко задумался Григорий после этой встречи. Молчаливый стал, озабоченность с лица не сходит. Жена Устинья к нему и так и эдак, дескать, что произошло, почему смурной? А Григорий в ответ только молчит, ус кусает, в сторону глядит, да сына трёхлетку, Андрюшу рукой гладит и в маковку целует. Видит Устинья, что с мужем что-то неладное творится, а что – не поймёт. А однажды Григорий засобирался, взял мешок, лопату и никому ничего не сказав, ушёл в направлении Мурского леса. Вернулся под вечер, зашёл в сарай да и вытряхнул содержимое мешка. В мешке оказалась глина. На вид такая же, как и другие глины в округе. Часть глины Григорий взял и водой затворил, для пробы. Затем из этой глины копилку слепил, высушил с другими игрушками, обжёг в горне.

Через три дня Григорий пошёл горн вскрывать. Он к тому времени уже достаточно остыл и можно было игрушки на божий свет вытаскивать. Снял Григорий верхние кирпичи, что горн прикрывали, стал игрушки вынимать. Вынимает Григорий игрушки, а сам думает: «Может быть и не было никакой Горновицы, может быть всё это привиделось? Ведь в этот обжиг она не появилась». И стал Григорий к этой мысли склоняться. Повеселел даже. Игрушки после обжига домой принёс, на полку, что под самым потолком была, поставил. Каких только игрушек Григорий не делал. Были тут и райские птицы с причудливыми хвостами, и кроткие голуби. Особенно ему удавались лебеди. «Царская птица»,– говорил о них Григорий.

Лебедей крюковские крестьяне видели. Барин привёз несколько лебедей и в барский пруд пустил. К лебедям Прохора приставил, из дворни, чтоб кормил, поил и глаз с заморского чуда не спускал. Прохор так и делал, исполняя волю барина, пока праздник не подошёл. Напился Прохор браги и про вверенных ему лебедей забыл, что в пруду плавали. Охраняя лебедей, он и спал в телеге на берегу пруда. А когда утром проснулся, глянул и, враз протрезвел. Да так протрезвел, что вроде и не пил в жизни никогда. Видит Прохор, что около пруда по плотине одни перья лебединые валяются. Понял, – лисы лебедей съели.

Лисы лебедей съели, а память о тех грациозных птицах в народе осталась. Прохора, за недосмотр, в солдаты, пух лебяжий девки дворовые собрали и сделали для барина подушку а на ней лебедей плавающих вышили. Да так это у них здорово получилось, что барин даже хвастался перед гостями этой подушкой и каждому давал пощупать её мягкость.

Расставил игрушки Григорий на полке, полюбовался сделанной работой, пощёлкал пальцем по копилке, что в виде лебедя была сделана. Хорошая копилка получилась – лебедь в пруду купается, крылья приподнял, шею этак изогнул и груди головой коснулся. Хоть и жалко было копилку, решил Григорий этой глине экзамен устроить. Вынес копилку во двор, поставил на пень, на котором чурбаки дубовые колол, да и стукнул по изделию поленом. Сделанное из другой глины изделие в крошку бы разлетелось, а копилка даже не лопнула. «Ты смотри! – Удивился игрушечник. – Стоит, как ни в чём не бывало». Ударил сильнее – опять ничего. Взял в руки топор – только искры из – под обуха брызнули. Ещё больше удивился Григорий и даже малость испугался, что же это за глина такая, что её и топор не берёт? Однако, больше из этой глины лепить не стал. Сомнение в душу закралось – правильно ли он поступил, отправившись за глиной? Только тут не жадность была виновата. Жадностью Григорий никогда не страдал, а пошёл за глиной из творческого интереса. Копилку после ударов топором, принёс в дом и опять поставил на полку.

Пришла Устинья, начала ужин собирать. После ужина Григорий сел новые игрушки лепить, Устинья прясть стала, сынишка на печи уснул, на валенке, чтоб от кирпичей не горячо было. Немного погодя все спать легли, лучину задули. Устинья тут же уснула, а Григорию не спится. Встал он воды попить на вторую половину дома пошёл. А как за занавеску зашёл – так и стал как вкопанный. В комнате свечение странное, по стенам шары светлые серебристые двигаются. Григорий подумал, что этот свет чрез окна идёт и на стены падает. На окно посмотрел – ничего нет, за окном темно, только морозные окна малость серебром отсвечивают. Понял Григорий – свет этот не с улицы идёт, посмотрел на полку, а на полке, куда Григорий игрушки поставил – лебедь мерцает. То, как будто затухает совсем, а затем опять разгорается. По светящемуся лебедю шары более светлые и яркие ходят, будто зарницы на небе играют.

Перекрестился Григорий, лебедя в руки взял, любуется. В жизни такого игрушечник не видел, даже о таком и не слышал никогда. А потом он Горновушку вспомнил. И взяла Григория оторопь. «Её дело,– подумал Григорий. – Разве такое в глинном деле возможно?». Григорий копилку к уху приставил, а из копилки слова доносятся: «А ты, Гриша, с молодой женой нежься, а меня помни. Всегда помни мастер. Копилку эту никому не отдавай и не продавай. Сила в ней». Дальше смех послышался.

Испугаться Григорий не испугался, а оторопь взяла. Лебедя на полку поставил и тряпкой накрыл, сам спать пошёл, а уснуть не может, чувствует озноб по телу пошёл, зубы застучали. Устинью будить не стал. Решил днём получше копилку рассмотреть. А тут она сама проснулась, пошла в заднюю комнату воды попить, там слабое мерцание увидела, сняла тряпку с копилки, Григорием наброшенную и, ахнув, позвала мужа.

– Гриша! Гриша! Иди сюда. Посмотри, красота какая. Такого ты никогда не делал.– И, видя, что муж медлит, с нетерпением и громче произнесла, – Гриша! Ну, где же ты? Иди скорее. Как это у тебя получилось? Боже мой, какая красота, глаз не оторвать.

Подошёл Григорий, молча взял у жены тряпку и снова набросил на мерцающего лебедя. Глаша с недоумением посмотрела на озабоченное лицо мужа, на его обвислые усы, замолчала, поняла, что здесь что-то не так.

Через две недели Григорию снова понадобилось обжигать игрушки. Только в дедовом горне он обжигать не стал, а развёл огонь в своём. Григорий не знал, как относится к произошедшему с ним случаю при обжиге в дедовом горне и даже старался гнать от себя эти мысли, но они не прогонялись, а так и гнездились в голове. Пока его горн накапливал температуру Григорий взял топор и обухом стал разбивать дедов горн думая: «Вот, оказывается, почему дед велел ему сломать старый горн… Мог бы и растолковать, а то – «сломай» да и только. Ладно… чего на деда валить. Сам виноват. Горн сломаю, Горновица уже не придёт, потому как она только в дедовом горне, видимо, появляется. Счёты у неё с дедом…».

Через час со старым горном было покончено. Ещё через некоторое время в горне Григория появилось свечение. А потом, когда горн набрал нужный жар, Григорий вдруг увидел в горне ту самую Горновицу. Она зависла в огненном пространстве прямо напротив смотрового отверстия и, смеясь в лицо игрушечнику, проговорила:

– Решил, Гришенька, от меня избавиться. Или я не мила, или игрушка из новой глины не крепка? Горн дедов сломал…, чудачок. Разве горн виноват, что ты мне приглянулся. Иди ко мне, Гриша. Ну, что ты оробел. Думаешь – «сгоришь». Нет, Гришенька, ни один волос на твоей голове и усах от жара не свернётся. Я дочь огня и что ни попрошу – всё огонь для меня сделает. Попрошу – будет тебя на языках своих оранжевых носить, искрами забавлять, зарницами играть… Пламя – мой слуга. И ты, если б я захотела, давно стоял передо мной, удерживаемый им, так что и пошевелиться бы не смог. Только ты не бойся, молодец. Я этого не сделаю. Что с этого толку. Не свободная любовь – не любовь. Сколько раз я пыталась влюбить в себя парней силой, – она горько усмехнулась,– из этого ничего ни разу не получилось.

– Почему ж не получилось? – спросил Григорий.

– Мы, жители стихий, не можем понять человеческую душу. Она нам непонятна и потому притягательна. Мы понимаем, что человек будучи, по сравнению с нами, немощен обладает тем, чем мы не обладаем. Скольких юношей я в порыве злых эмоций испепелила. Нет, не испепелила, не то слово. От них, в физическом смысле слова, ничего не осталось, даже пара. Однако, уничтожить человека, превратить его в едва заметный дымок – ни есть победа. Это всегда поражение. Это я осознала потом. Ах, Гриша, как мне хотелось превратить тебя в пепел, при виде того, как ты ломаешь дедов горн. Как мне хотелось расплавить твой железный топор, а горн, который ты так усердно рубил, одним дыханием своим превратить в стеклянный блинчик. Ах, как мне этого хотелось… Но, я, Гриша, не стала этого делать… Понимаешь… не стала. Это одна огненная суета и слабость. Я хочу, чтоб ты меня полюбил простой человеческой любовью. Просто так полюбил, как ты полюбил Устинью. Ведь ты её полюбил не за наряды. Хотя, какие у неё наряды… Раньше я представала перед избранниками во всём своём огненном благолепии, я делала их богатейшими людьми мира. Я ведь могу любой камень сделать драгоценным… Только всё это ничто.

Горновицаа замолчала, немного отступила и вдруг, посмотрев на Григория с усмешкой, сказала. – Я, Гриша, твоей человеческой любви мешать не буду. Это ваши человеческие жёны хватаются за мужей, дескать, никому не отдам. На них при этом без смеха глядеть нельзя… А, впрочем, Гриша, какая там любовь и верность… Сам подумай… Ты же игрушки свои глиняные ни на что не сменяешь? Ведь так?– Помедлила и не дождавшись ответа, проговорила. – Молчишь, Гришенька, молчишь. Сказать тебе на это нечего, потому как сила ваяния в тебе сильнее всего на свете. И не говори мне «нет». – Добавила утвердительно, – Так, так, Гриша, и не спорь. Сравни сам, какая в тебе любовь выше – к женщине или к игрушкам?! К игрушкам у тебя, Гришенька, любовь неземная. Эти чувства повыше всего будут, потому, как даны тебе мироправителем в виде таланта. Спутниц жизни ты можешь менять, а вот талант, единственный и неповторимый, ты игрушечник, сменить не можешь. Не в твоей это власти. Ведь так? – И засмеялась весело и задорно. А, отсмеявшись добавила. – Так мастер, так. За этот талант ты, глинолеп, и ответишь, когда твой срок жизни на земле кончится. За него, милый. Использовал ли ты талант в должной мере? Как ты им распорядился?