Kitobni o'qish: «Ягоды русского поля»

Shrift:

* * *

Ягоды русского поля

В предрассветной морской дымке недалеко от берега проплыли два пограничных катера. Солнце ещё не появилось во всей красе, но его лучи перекатывались по верхушкам заросшего густым лесом крутоярья. Ласкающие взор своей теплотой и свежестью, они скатывались вниз к морю, как бы своим светом приглашая всё живое и мёртвое оживиться и начинать новый день жизни. Песчаный берег был совершенно пустынным, за исключением белых чаек, которые своим криком пытались заглушить шум морского прибоя. Слышать шум волн было довольно непривычно человеку из степного края, которому горячий ветер и жаркое солнце были как брат и сестра.

Она полностью очнулась, и к ней начало возвращаться сознание. Сознание то приходило, то покидало её и возвращалось раз за разом. Это было настоящее мучение. Спасибо успокаивающему шелесту огромных листьев кудрявых стройных пальм, выстроившихся рядком недалеко от берега. Смутные картины вчерашнего вечера туманно, будто леговскими пазлами, складывались в панораму единого целого. Что ж случилось? Представить себе невозможно. Кошмар! Как она могла опуститься до этого?

По мокрому измученному, уставшему телу пробежала мелкая дрожь. Дрожь была, скорее всего, от стресса. Ещё не хватало заболеть в чужом краю! А где дом? Его-то как раз и нет. Ведь она бежала из него. Она оставила его, бросив на откуп дочери, кроме того, она оставила ей заявление о разводе. Их дом распался, там стало неуютно и некомфортно проживать. Она устала бороться с мужем. С его постоянным занудством о морали и нравственности, о том, что она не ведёт домашнее хозяйство, мало времени уделяет мужу, без его согласия уходит на прогулки с подругами, которых он почему-то считает шалавами. Тут в ней пробудилось, как соломинка, сознание, перешедшее во внутренний голос, который, точно голосом матери, напомнил о нравственных принципах человеческого бытия. Она прогнала эту совестливую мысль. Какие могут быть совесть или моральные принципы в нынешнее время? Слава богу, родители, оба участники войны, орденоносцы, не дожили до этого позора. Если тогда, во времена СССР, люди жили плохо, то всё равно более или менее одинаково. Чиновники роскошь напоказ не выставляли и вроде как не воровали. Это была страна равенства и социальной справедливости. Царствие им небесное! Пусть земля им будет пухом!

А сейчас кругом бардак и перевёрнутое сознание в голове от капиталистического миропорядка. Столько лет всех отлучали от церкви, навязывали идеологию социализма. Прошло тридцать лет. Куда подевался социализм с его кодексом? Правда, цепким оказался. Видно, знает, что за ним – будущее. Много приверженцев того времени держит около себя. Разумные люди пока ещё не отошли от твёрдого марксизма с его устойчивым атеизмом. А многие путаются во мраке опиума: до библейских канонов не дошли, а от морального кодекса строителя социализма не отошли. Иной раз посмотришь на них, и жалко становится человека: в безверье живёт, между берегов болтается, не знает, к какому пристать. Видите ли, при капитализме ни моральный, ни церковный кодексы не в фаворе, всё это неприемлемо, там волчьи законы господствуют. Как можно с волками жить и по-волчьи не выть? Первые заповеди – не убий, не укради, не прелюбодействуй, с совестью дружи – можно произносить только в церкви, а вышел из неё – всё праведное сразу становится криведным. Как-то странно осознавать, что природа и общество оказались рассадниками зла на земле.

Всё выходит так: по моральным принципам при капитализме поколению «совков» жить нельзя, потому что оно сознанием переросло нынешние порядки и находится в высшей формации. Мир развивается спиралеобразными циклами и стадиями. Так что, этой категории населения надо исчезать? А по существу, нас всех загнали за проволоку в капиталистическое стадо и сделали быдлом.

До чего народ подурнел! Что ж творится на белом свете! Почему с каждым днём всё хуже и хуже становится жить? Опять все ёрничают: во всём виноват Чубайс и евреи. Не зря иногда шутила моя соседка: революцию готовят гении, совершают романтики, а плоды пожинают евреи. Вот и ларчик открылся перед нами: почему их так много оказалось сначала в руководстве страны, а потом в ГУЛАГе? Одни утверждают, что многие не поняли сталинский социализм. Другие – что разделяли троцкистские взгляды, а потом выяснилось, оказывается, что была масса таких, которые увлеклись делами нэпа, т. е. те, которым революция надоела, вот они и стали ярыми поклонниками новой экономической политики. А нэп – это ж жидовская стихия, торговля, где еврея мёдом не корми, но дай поторговать: объегорить и ободрать. Где есть рынок и торговля, там ни правды, ни чести, ни совести, ни справедливости нет. А Сталин правду и справедливость любил, нетерпимым и жестоким был к ворам, лжецам, сторонникам троцкизма, всяким врагам советской власти и трудового народа. Вот таких вредителей он отправлял на исправление в трудовые лагеря. Потрудились на стройках социализма и в трудовых лагерях и, слава богу, перевоспитались, отбил он им охоту совестью торговать. Многие даже перековались. Не миновала чаша перевоспитания церковную иерархию; там много антисоветских попов поимели честь нести трудовую вахту. Замордовали их атеизмом? Ничего страшного. Зато отбили охоту торговать «опиумом народа».

Поверил народ в дарвиновскую теорию возникновения человечества, победил фашизм, мирно жил, построил справедливое общество, соблюдал заветы старших и кодекс чтил, был честным и порядочным. При социализме взаимоотношения между мужчиной и женщиной поднялись на самый высокий уровень романтики и человеческого достоинства, а что сейчас? Кажется, дети и внуки бывших гулаговцев к власти пришли. Без царя и веры в голове. Мир перевернули снова с ног на голову. Деньги стали во главе угла вместо иконы. За каждым углом стоят поборники капитализма и хищнически кричат: «Жрать!» Законы о беззаконии из всякообразных плутократных инстанций в очумелый народ летят – и не просто летят, а все с замысловато-обнадёживающим смыслом: «Будем жить хорошо. Хотите справедливости? Правды? Идите в церковь или в суд, где вас с деньгами ждут». Церковь к смирению страстей призывает. У суда своя правда, которая олигархату потребна. А ты гол как сокол. Тебе насильно надевают ярмо на шею. Создавайте мол, совместный бизнес с партнёрами, у которых тоже ни кола ни двора. За примерами не надо далеко ходить. Неугомонные едробоссы, после того как «успешно продавили» пенсионную реформу, поглумились в очередной раз над народом: создали свой кодекс чести для вороватых и примкнувших к ним мелко ворующих чиновников (преемственность поколений, забыли?).

Спохватился народ, и что? Да поздно! Поезд ушёл. Сперва профукали русскую цивилизацию, в смысле социализм, а потом и его достижения. Расслабились и разошлись по торговым палаткам: начали торговать всем подряд, в том числе честью и совестью. Возвели ложь в ранг государственной политики. Культивируют двойные стандарты. Всякие модернизации и жэкэхации – всё за счёт народа, всё норовят в кошельке поковыряться, последние копейки вытащить.

Ни стыда, ни совести. Потерять такую страну, довести народ до нищенского состояния, разворовать госимущество, порушить социалистическую промышленность и сельское хозяйство, воровать в таких масштабах, о которых наши богатеи, будучи пионерами в красных галстуках, и мечтать не могли! Сколько времени минуло, а до сих пор не могут разворовать сталинские научные достижения и экономическое наследие, мздоимцы убогие! Благодарные люди до сих пор цветы ему на могилу несут. А что они? Тут же на съезде додумались ярлык самых отъявленных коррупционеров повесить на врачей и учителей. Как язык повернулся на такое действо и унижение самых достойных представителей нынешнего общества?.. Оглянитесь кругом – бесовские души, людей отучили с совестью дружить. Совесть – категория философская: она либо есть, либо её вообще нет. Был бы тот строй, и не случилось бы того, что сотворилось. Не зря в народе говорят: «По волосам на отрубленной голове не плачут». Пропади всё пропадом! Самой бы выбраться из этой пучины эры негодяйства. Жить просто не хочется. Всё пошло кувырком, и, как говорят, злой рок бьёт ключом, да только по голове. Вконец замучила эта лирика жизни.

Однако ж какая-то червоточина сидела там, внутри, и напоминала о своём присутствии, затаилась в глубине, где-то под сердцем. Всё тело как-то задрожало, видимо, от переохлаждения, и сразу наполнилось болезненным состоянием. Боль была затяжной и не проходящей во всех уголках тела. Особенно болел низ живота, и саднило то место, о котором в литературном языке шутят: «Попа есть, а слова нет». Злая какая-то шутка, а здесь не до шуток. Пустота кругом, и в душе тоже. Будто там вообще ничего нет. Тяжёлый камень, и только. Чувствую, что и душа моя совсем сникла. А может быть… Да, может и не быть. Ценить надо, наверное, то, что у тебя есть. Сейчас. Здесь и сейчас.

Тогда б и не надо было думать о том, что произошло? Фу, гадость! Какая гадость!

Полжизни позади, а она, как девка молодая, попала в расставленные сети. Спасибо, что осталась жива. Прогулялась, называется, подышала свободой и приключение нашла на энные места. Она проклинала себя за то, что пошла в эту кафешку на берегу. Видите ли, свободной женщине хотелось потанцевать. Но это же правда: она хорошо танцевала и очень любила танцевать. Это же не криминал? Она вспомнила материнские слова о том, что танцы не приведут ни к чему хорошему. Вспомнила и то, что её бывший иной раз проявлял недовольство к танцам за её страстное желание потанцевать, потому что только в танце она могла раскрепоститься и почувствовать себя женщиной, человеком. Танец для неё был как глоток маленькой свободы, возможность побыть самоё собою. Во время танца в ней всегда пробуждалось неукротимое желание куда-либо улететь, умчаться в дальние края, освободиться от семейных пут, стягивающих её жизнь хуже корсета, сбежать от семейного быта с его пелёнками, простынями, готовкой еды, мытьём посуды и всякими мелочами, плачем детей, уроками и, самое главное, занудством мужа. Как всё надоело, до самых печёнок достало! Тот натянул маску вечно недовольного и придирчиво попрекающего умного правдолюба за то, что всё, оказывается, было сделано не так, как бы ему хотелось, что где-то дала повод, что сама прижималась к партнёру, а тому, в свою очередь, позволяла иной раз руками опускаться до булочек. Ей, правда, больше нравились танцы в массовке, когда можно было расслабиться, изгибая красивое тело, делая па прекрасной фигурой, и притягивать внимание окружающих. Танец у всех на виду был своего рода кастингом, где в незримой конкуренции в среде танцующих можно было оторваться, просто позвездить, проявив способности гейши, и тем самым вызвать восхищение, особенно в охотничьих умах мужчин.

Её фигура, очерченная облегающим платьем, обладала чарующей прелестью и погружала мужчин в сладостную задумчивость. Мужчины всегда нравились ей, да и сама она имела у них успех. Было время, когда успевала ублажать и двух любовников. Это была её игра – игра свободной жрицы, желающей как бы окунуться в райские кущи гетер, всякий раз похотливыми оттенками этих желаний досадить мужскому самолюбию. Но она ведь женщина, у неё могут быть свои слабости, мысли и мечты. Какие? Это её личное, глубоко интимное и душевное дело, куда она никого не допускала. Ей эта игра телом и дразнилка танцем нравились, захватывали. Танец для неё был скрытым языком души. Она чувствовала силу своей сексапильности, своего обаяния и шарма, которые иной раз нежданно взбадривали и пробуждали остывающую её душу и заставляли чужие души, подобно своей, вновь загореться пламенем былой страсти, выйти из болота повседневности, подняться над рутиной бытия и улететь куда-нибудь. Как же всё надоело!

Вот и вчерашнее событие произошло от желания потанцевать. Сидела одна, в голове – зелёная тоска наполовину с депрессией. Заказала греческий салат и фужер красного вина, танцевала, снова сидела. Потом подсели два молодых человека, Артур и Самвел, угостили вином, а дальше случилось то, что случилось. Они, скорее всего, подсыпали в вино «Клофелин». Была не пьяна, а безвольна и с частичной потерей памяти. Посадили в машину и увезли в сосновую рощу. Вдвоём насиловали и издевались над беззащитным телом. Как она сумела сбежать? Вспоминается с трудом. Почему не убили? Может быть, рассчитывали продолжить оргии и поразвлечься на халяву? Кто знает. Помнит, что долго бежала между деревьями, плутала, падала, билась о камни и вот оказалась здесь. Что дальше? Она, превозмогая боль, приподнялась, присела и осмотрела округу. На море был штиль, волны периодично набегали на берег и также мерно отходили от него, оставляя за собой шуршание мелкой серой гальки. Вода, вчера днём казавшаяся ласковой, сейчас выглядела мрачной и покачивалась как-то слишком тяжело и страшно. Гомон чаек уже чётко прослушивался в ушах.

Она ещё не успела привести себя в порядок, как неожиданно перед ней возник мужчина преклонных годов, загорелый, в тельняшке, со шрамом на правой щеке, босой, с до колен закатанными брюками.

«Местный», – подумала она и насторожилась.

– Да я вот давно наблюдаю за вами. Хотел вызвать полицию, думал, что труп выбросило на берег. А когда вы начали шевелиться, понял, что живой человек, но, по всей видимости, пострадавший. Чем могу помочь? – низким голосом спросил мужчина. – Я – охранник и смотритель этого пляжа. У меня скромное жилище на берегу, можете отдохнуть. Вопросы лишние не буду задавать, вижу, что с вами произошёл несчастный случай. Расскажете, когда придёте в чувство и отдохнёте. А пока давайте руку, чудесная незнакомка, я вам помогу.

Смотритель, не обращая внимания на её попытку сопротивляться его просьбе, подал ей мозолистую, шершавую и загорелую руку, помог ей встать на ноги. Придерживая за локоть, он привёл её в сторожку, которая была пристроена, по всей видимости, к лодочному гаражу. Сторожка была разделена на две части пологом, за которым стоял стол со светильником и топчан. Топчан был сделан из обструганных брусков, широкий, на нём могли разместиться как минимум два человека.

Смотритель провёл её к топчану и поддержал, когда она садилась на него, прикрыв её видавшим виды домотканым одеялом, затем сказал:

– Не бойся, незнакомка, тебя здесь никто не найдёт и не тронет. Ты под защитой Пирата. Меня так все зовут, и все меня уважают. Отдыхай и приходи в чувство. Ни о чём не переживай. Самое главное, благодари Бога за то, что осталась жива.

Смотритель вышел и прикрыл полог. Наступила темнота. Она уснула, успокоившись.

Сколько времени она спала, она не запомнила. Проснувшись, посмотрела на старенькие ходики на стене и увидела: часы показывали шестнадцать часов пятнадцать минут. Она поднялась с топчана и отодвинула полог. Хозяина сторожки нигде не было видно. Она посмотрела в засиженное мухами зеркало на стене и увидела измученную женщину бальзаковского возраста с ярко выраженными морщинами на слегка загорелом лице.

«Доигралась, романтичная Мессалина, испытала судьбу в погоне за свободой и неожиданного бегства от домашнего насилия, – с иронией подумала она. – Спасибо Господу Богу, что цела и документы с деньгами оставила на съёмной квартире. Всё обошлось малыми потерями. Идти в полицию себе дороже. Какая сейчас полиция? Тебя же обвинят, опозорят и деньги сдерут, чтоб огласки не было. Кому нужно чужое горе? Повиснет нераскрытое преступление. Кому нужен висяк? Кому нужны беды незнакомого человека в чужом городе?»

В горле всё пересохло. Она подошла к кулеру и выпила стакан воды. Чуть-чуть стало легче. Она выглянула на улицу. На пляже было много отдыхающих, хотя бархатный сезон близился к концу. Она вспомнила, что на ней не было трусиков, но в сумке был купальник. Так захотелось искупаться и смыть с себя все следы похотливых кавказских джигитов во вчерашней оргии. Она как-то брезгливо передёрнулась телом. В её прошлой жизни никогда не было секса с представителями этих наций. Нет, она не была расисткой. Она всё-таки воспитывалась при советской власти, где все были равны. «Равнее» всех, конечно, были детки начальников, особенно из торговли, которые возомнили, что они – богема, что им всё дозволено, богохульствовали до беспредела, дискредитировали советский строй и его период развитого социализма. Те и наркотики уже принимали, и деградировали по своей программе.

Да, она всегда не любила это азиатское льстивое притворство. Льстивые речи, а за ними – похабные улыбки, похожие на звериный оскал, унижения. Особенно эти слова: «Ты, женщина, помолчи! Ты кто такая? Ты в углу должна сидеть и молчать, пока тебе мужчина не позволит говорить». Такое отношение к женщинам ещё в институте вызывало у неё отвращение к ним, которое она так и не переборола в своей жизни. Она контактировала, дружила, но обет свой не нарушила: к телу так никого и не допустила. И вот теперь в дурном свете произошло то, чего она боялась больше всего. Теперь хотелось отмыться и постараться забыть этот кошмарный вечер.

Она взяла сумку, вытащила купальник, сложила вещи на стул у топчана и вышла на пляж. Подошла к воде. Температура воды была приемлемой для купания. Она зашла по грудь в воду и начала руками смывать с себя невидимые следы ночного кошмара. Потом поплыла в открытое море, остановилась у буйка и возвратилась назад. Минут через десять она вышла из воды, подставив себя под обволакивающий лёгкий морской бриз и солнце, всё ещё ласкающее тело своими лучами, остывающими, но ещё не утратившими способность обогревать природу и человека. Ей стало несколько свежо и лучше, очень хотелось есть. Она медленно вернулась к сторожке. На пороге сидел, видимо, поджидая её, спаситель Пират. Он приподнялся, поприветствовал и пропустил в сторожку со словами:

– Чай согрелся. Может, попьём чаю? Если не возражаете.

– Конечно, конечно, попьём, – согласилась она, слегка смутившись.

Незнакомка прошла внутрь сторожки, набросила своё лёгкое летнее платье и вышла из-за полога.

– Уж коль скоро нас свела судьба, надо нам и познакомиться. Меня зовут Аркадий Петрович. А вас? – прозвучало риторично, как у покойного Романа Карцева.

– Ольга, – ответила она.

Они присели за стол, обильно заставленный яствами, среди которых были нарезки колбасы, сыра, бананы, печенье и пирожные трёх видов. Старенький дровяной самовар пыхтел и дымил приятно. Мужчина налил крепкий чай в две кружки, одна из которых была фарфоровая новенькая с надписью «Пошёл на фиг, я – фея!», вторая – обыкновенная старенькая, закопчённая из обыкновенного алюминия. На раритетном, стареньком примусе в кастрюльке, издавая запах виноградного вина, пузырилась красная жидкость. Странная картина – кипятить вино. Интересно, для чего?

Сторож подошёл к примусу и выключил огонь. Минуты через три он добавил в жидкость лимонный сок и дольку шоколада. Содержимое в кастрюльке накрыл полотняным полотенчиком и присел к столу. Со словами: «Сейчас я вас вылечу от всех болезней!» – он придвинул два видавших виды гранёных стакана, половником разлил приготовленное снадобье по стаканам.

– Лекарство готово, можно пригубить. Оля, сделайте три маленьких глотка и через пару минут ещё раз повторите. И так три-четыре глоточка, пока не выпьете весь стакан, – посоветовал Пират и сам совершил это действо, к которому приглашал Ольгу. – После этого будем пить чай.

Солнце медленно скатывалось в море, багрово-золотистый диск плавно опускался в недра морского горизонта. Тёплая пелена напитка наполняла тело, разливая приятную, слегка одурманивающую теплоту и аромат, захватывая ласковыми объятиями, медленно сковывая и сжимая цепкими, будто мужскими, руками расслабленное чарами Бахуса тело. Ольга даже не стала сопротивляться силе чудодейственного эликсира и так расслабилась, как будто оказалась в былой домашней обстановке, уютной, тихой, при свете потрескивающих берёзовых дров, сгорающих в камине. И она заговорила – спокойно, без стеснения, – как это иной раз бывает, когда длинный путь впереди, а рядом с тобой незнакомый добрый попутчик, с которым можно, как на исповеди, поделиться сокровенным и душевным о наболевшем. Откровенная исповедь уйдёт в безвестную даль вместе с камнем души, упавшим на уши и голову незнакомому собеседнику. Вот и сейчас хотелось снять тяжёлый груз с души и говорить, говорить… День заканчивался, а беседа только начиналась. И было это не в купе железнодорожного вагона, а здесь, на берегу моря. Ну конечно же, таким добрым и отзывчивым слушателем-попутчиком оказался Аркадий Петрович.

Ольга несколько минут помолчала, видимо, концентрировала мысли, а потом начала свой долгий сказ о своей жизни, не вдаваясь в подробности и мелкие события прошлого. Вначале – о муже. Всякое начало всегда очень трудно. Легко сказка сказывается, да не быстро дело делается.

– Это было недавно, это было давно… Только что отгремела лихая година межклассовой борьбы красных с белыми. Красноармейский командир взвода Макар Дёрнов отвоевался и приехал к себе на родину – в маленький хутор Кагальник, что расположился недалеко от станицы Богоявленской близ городка Константинова. Работы в хозяйстве накопилось за годы его отсутствия непочатый край. Хорошо, что хутор стоял далеко от всяких баталий: в хозяйстве сохранилась пара быков и две лошади. Правда, хромали обе на правую и левую ноги, потому живыми и достались от красных по обмену на здоровых вместе с никому не нужными справками. Макар, засучив рукава, приступил к наведению порядка в хозяйстве и к борьбе по добыванию хлеба насущного. Жена его умерла в 1918 году от сыпного тифа, остался сын трёх лет да престарелый отец с матерью. Макар стосковался по работе, потому «пахал» с утра до ночи не покладая рук. Заскучала душа по тяжёлому труду. Он никогда не бежал от работы, добывая тяжёлым крестьянским трудом самое дорогое богатство – хлеб, про который на Дону всегда говорили, что он всему голова. «Есть хлеб и вода – будешь сыт всегда» – такая поговорка на селе была. Красные сразу, как изгнали белых, взялись за экономические реформы: вместо развёрстки ввели продналог. После его натуральной уплаты крестьяне могли распоряжаться излишками продовольствия по собственному усмотрению. Была разрешена свободная торговля и деятельность частного капитала, привлекались инвесторы из-за рубежа. Вот здесь бундовцы проявили себя во всю мощь, как рыба в воде. Это была их стихия. Какая, на хрен, революция, когда кругом: купи, продай, обмани и хапни даром, что плохо лежит, богатей. Однако реформы проводились в условиях сохранения диктатуры пролетариата и доминирования государственной монополии в промышленности госсектора. Этим самым был гарантированы невозврат к прошлому строю и окончательное вытеснение капитализма из всех отраслей народного хозяйства. Макар трудился в своём хозяйстве, заменил хромых лошадей на здоровых, да ещё пару прикупил выездных. Женился на деревенской скромнице Наталье. В семье родился ещё один мальчонка. Старшего Николая определили в город на учёбу в фабрично-заводскую школу. А потом пришли колхозы. Приехал из района уполномоченный – большевик из числа местечковых, примкнувших к коммунистам, ярый бундовец. Бундовцы – это особая масть из числа местечковых, которые никогда не любили русских людей. Примкнули к большевикам с далеко идущими целями. Когда-нибудь наступит время, история откроет зашторенные окошки на этот вид ассимилянтов, расскажет, почему в них всегда возобладал инстинкт русофобии, а основной идеологией был еврейский капитализм. Невооружённым взглядом в поведении местечковых заметна тенденция, что все их действия были направлены во вред русскому человеку, потому что Троцкий был их фанфароном и демоном. Вот такие негодяи, скрытые враги советской власти, обречённые повелевать быдлом, наделённые властными функциями, глумились над построением социализма, силой загоняли всех в колхозы. Тех, кто противился, причисляли к кулацким элементам. Так красный командир попал в неугодные кулацкие элементы и был вынужден покинуть обжитые места, быть раскулаченным и сосланным на Урал. К этому времени он похоронил мать и отца. Сына Кольку отдали в ремесленное училище в городе, его судьба выселенца обошла стороной. А вот им с женой и маленьким сыном Федькой не повезло, что называется, пришлось в чём мать родила ехать на Урал. По дороге Макар приболел, на станции Каменской вышел из телятника-вагона, на последние деньги нанял извозчика и приехал к своему войсковому другу Николаю в Старую Станицу. Друг работал секретарём райкома, не сдал его в ЧК, приютил всю семью, выдав их за родственников. Вылечили Макара травами, и вскоре он устроился на паровозоремонтный завод, а сынишка Фёдор пошёл в школу. Наталья трудилась уборщицей в местной школе. Потом началась война. Николай и Фёдор глотнули её пороха сполна. Обида была на советскую власть, но они были патриотами и русское самосознание превысило этот порок. Николай шофёрил, возил на своей полуторке снаряды, несколько раз чудом спасался от бомб и смерти, но оставался жив. Ордена Славы, Отечественной войны и Красного Знамени, а также медали – «За отвагу» и другие – говорили о многих его героических поступках. Фёдор немного отстал от брата, был разведчиком, много доставил языков, не было Красного Знамени, зато были две Красные Звезды. В одной песне поётся: «Повезло им, повезло им, повезло, оба сына воротилися в село…» Война ещё гремела, а Макар перебрался в столицу донского казачества и работал на электровозостроительном заводе. Николай и Фёдор возвратились к отцу и до самой пенсии трудились на заводах города. За трудовую доблесть получили признание и были награждены орденом «Знак Почёта» и орденом Трудового Красного Знамени. Вырастили детей, которые перехватили их трудовые традиции, правда, на поприще научной деятельности, получили учёные степени, воспитывали и обучали молодую смену строителей социализма. Прекрасно трудились, весело и беззаботно жили, не думая о завтрашнем дне, так как социализм гарантировал достойную жизнь, достойную пенсию и обеспеченную старость. Один из сыновей Николая стал моим мужем, с которым мне пришлось после тридцати лет совместной жизни расстаться, и вот почему. Дома всё было так, как и в обычной советской семье. Поженились по любви. Встречаться начали ещё со школы. Кирилл был годом старше. Два года он ходил за мною тенью, за ручку держал, цветы дарил, страшно уважительный и покорный бывал. Всё делал так, чтобы я влюбилась в него. Матери моей он очень нравился. Мать, правда, всегда предупреждала: «Лечь под мужика – дело нехитрое, главное, как вылезти потом». На четвёртом курсе, когда родители уехали в санаторий, он пришёл в гости. Я готовилась к очередному зачёту, он сидел у телевизора. Тут неожиданно он встал с кресла, подошёл ко мне и так сильно прижал к себе, что мне показалось, будто хрустнули косточки. Как бы защищаясь, я встала со стула и повернулась к нему. Он снова прижал меня к себе, и его губы прямо впились в меня. Я почувствовала, как всё померкло в глазах. Какая-то огромная сила исходила от сжимавшего меня Кирилла, и я ощутила стройное и упругое тело, пытавшееся слиться с моим телом. Такого чувства я не испытывала никогда. Его поцелуй был обжигающим, безжалостным, и в тоже время в нём было какое-то невольное любопытство. Давление ослабло. Однако его тёплые, ласковые и уверенные губы скользили по моим губам, вызывая сладостное очарование и побуждая их чувственность. Какое-то незнакомое чувство переполнило меня, голова пошла кругом, я потерялась в пространстве, во мне проснулась какая-то первобытная истома, которая вызвала жгучее желание крепче прижаться к Кириллу. А тут ещё ко всему внизу живота что-то затрепетало, словно бабочка крыльями хлопала по моей сути. Я перестала себя контролировать и была готова отдаться ему. Однако Кирилл вдруг отпустил меня. Он начал как-то нелепо бормотать о том, что любовью надо заниматься после того, как они поженятся. Это, мол, аморально, стыдно перед родителями, надо дорожить честью и нравственностью. Внезапно он схватил меня за руку, потянул к столу, за которым я занималась, и усадил на стоявший у стола стул. Не знаю почему, но во мне всё кипело, и гнев был так велик, что хотелось разорвать его в клочья. Лучше б он меня тронул, а не прикрывался своими высокопарными нравственными амбициями, которые мне в тот момент были совершенно ни к чему. Душевные муки достигли своего апогея: желание и отвращение боролись в теле, которое от возбуждения охватила неудержимая дрожь. Тогда я сделала для себя вывод, что я его не полюблю никогда, потому что он меня отверг.

Эта обида осталась в глубине души на всю оставшуюся жизнь. Он мне показался слишком правильным и весьма серьёзным. Тогда, наверное, притупилась и сгорела во мне любовь. Вскоре мы поженились. Мать тогда сказала, что это бывает со многими женщинами: стерпится – слюбится. Свадьба была скромной, не такой, какие сейчас гуляют новые русские. После окончания института работала в ОКТБ, которое полностью занималось проблемами космонавтики. Работа была очень интересной, один раз в квартал приходилось ездить в командировку в Звёздный Городок. Кирилл подался в науку, окончил аспирантуру, через год защитил диссертацию, стал кандидатом технических наук, преподавал в институте. Стали думать о том, чтобы завести ребёнка. В браке прожили пять лет, а детей всё не было. Посетили несколько клиник. Все считали, что виновата во всём я. Мне пришлось трижды выезжать в оздоровительные профильные санатории. Как-то даже свекровь в шутку сказала: «Оля, может, виноват Кирилл? Так проверься, дай кому-нибудь, смотри – забеременеешь». Конечно, я не монахиня, были случайные связи. Может быть, это помогло, может быть, но на шестом году жизни я всё-таки забеременела. Родила дочку, радости было через край. Всё, казалось бы, счастье пришло в дом. Дома всё шло по наезженной колее, как у всех. Стирка, уборка, готовка, дочка, муж. Ну и о себе, любимой, думала в ракурсе мнения мужа: больше сидеть дома и не высовываться. А Кирилл постоянно ехидничал: «Образованна достаточно хозяйка, коль отличает, где штаны, а где фуфайка». Понравится? Не понравится. Однообразие жизни может постепенно убивать человека. Злобой наполняется весь организм. Муж работал над докторской, по уши увяз в науке. Понятно, ему было не до нас: весь в хлопотах и заботах. Однако ж, ко всему прочему, мне стало понятно моё одиночество, я оставалась где-то на третьем плане, муж стал подозрительно придирчив и ревнив, хотя повода я не давала. Мне стало как-то невмоготу, и я стала его просто ненавидеть. Жизнь проходила стороной, а любви очень хотелось. У нас все заняты либо работой, либо её поиском, остальное – и внешняя политика, и общественный уклад – патриархально, всё направлено на подчинённое, второстепенное положение женщины, особенно замужней. Скукота и быт разъедали жизнь, а любви такой, о которой мечталось, так и не было хорошей у меня. Однажды, проводив дочку в школу, я отправилась прогуляться по магазинам и случайно встретилась с городским художником Борисом Старцевым. Борис был старше меня лет на пятнадцать, среднего роста, с бородой и большой литературной гривой на голове. Нас с ним когда-то познакомила моя подружка Таисия. Борис был обаятельный человек, с тонкими интеллектуальными чертами лица, воспитанный, с покладистым характером, так как вырос в семье известных и уважаемых в городе врачей. Окончил Московскую академию художеств. Он первым напомнил мне о своём знакомстве и пригласил меня к себе в студию посмотреть картины и дать оценку его провинциальному творчеству. Ибо, как он выразился, ему недостаёт критических замечаний постороннего человека и вдохновения на создание шедевра. Чисто из любопытства и желания приобщить себя к миру искусства я отправилась в мастерскую, которая была всего в квартале от места нашей встречи. Его мастерская располагалась на втором этаже в двухэтажном домике дореволюционной постройки. Помещение небольшое, но весьма уютное. С первого взгляда можно было сделать вывод, что он страстно любил свою мастерскую, даже боготворил, так как всякие предметы и мелочи как необходимые предметы для творчества или достижения цели были аккуратно разложены по местам и полочкам. По стенам было развешено много картин, особенно много было пейзажей нашего края: городские кварталы, пейзажи берегов Дона, Аксая и Кундрючинского леса на берегу Северского Донца, несколько натюрмортов. Мы попили кофе, я стала осматривать картины и кой-где высказала свои оценки, замечания и пожелания, вложив в них весь максимум своего дилетантского познания высокого искусства. Борис жил и занимался творчеством как свободный художник и содержался фактически на заказы богатеньких нуворишей. При советской власти ему выделили эту мастерскую как работнику отдела культуры, а позже он её приватизировал. Во всяком случае, он не бедствовал. Он предложил ему попозировать, так как в нём загорелось желание написать с меня портрет женщины, романтической и загадочной натуры. Я не могу расхваливать свои женские достоинства и объективно себя оценить, но знаю: фигура и женские данные давали основание заявить о себе, потому как мужчины частенько смотрели на меня с томным вожделением и, кажется, хрустальной мечтой овладеть моим телом. Иной раз замечала мужской взгляд, который сопровождался открытием рта, из которого того и гляди потекут слюни, как у племенного быка перед случкой. Это сейчас, может быть, я состарилась, а раньше… Борис нашёл во мне какие-то красоты, притягательную силу и что-то ещё, и всё это вызывало в нём эмоции, заставляющие написать портрет женщины для одной из его картин. Я объяснила ему, что времени у меня очень мало: если это займёт не более получаса, то я смогу позировать, когда буду приводить дочь в школу. На этом и согласились. Так я стала приобщаться к миру искусства. Борис был холостяк со стажем, после развода не женился, как он объяснил, потому что не нашёл для себя достойной пары. После трёх или четырёх позирований, когда приходилось примерно час сидеть без движения, было очень трудно. Потом всё пришло в привычку. Мы очень много говорили на всякие темы, начиная с городских сплетен и заканчивая личными делами. Борис часто делал в мой адрес комплименты, отмечал, что я для него, как и Гала для Дали, была вдохновительницей творческих порывов. Мне хотелось как-то помочь ему в его творческих замыслах и одновременно больше узнать о мужчинах, их психологии, характерах. Борис оказался хорошим собеседником и учителем. Его рассуждения о жизни, опыт и умение сыграть на душевных нотах свою музыку меня просто очаровали. У меня постепенно нарастал интерес к Борису, возникло такое приятное и особенное чувство близости. Я поняла, что отдаляюсь от мужа и переключаюсь на Бориса. Появилось чувство нетерпения, ожидания следующего дня, чтобы увидеть и услышать интересного партнёра. О сексе с ним пока не было и мысли, но я всё больше и больше думала о нём. Я влюбилась в него, как говорится, по уши. По мере наших частых встреч в мастерской у меня развивалось чувство и уверенность в своей возрастающей привлекательности. Его комплименты о моей ладно скроенной фигуре, лучезарных голубых глазах и каштановых волосах, вздёрнутом носике, притягивающих к ним мужской взгляд, окрыляли и уносили в царство небесной дали, словно я была царицей в лоне Туманности Андромеды. Кроме того, эти тайные от мужа и чужих завистливых глаз встречи вызывали интригу смешанных чувств: удовольствия и опасности. Через месяц портрет был готов, стараниями Бориса с портрета смотрела женщина, которая по своим внешним данным и одежде могла спокойно соперничать совершенством форм только с лучшими древними изображениями греческой Киприды, богиней любви и красоты. Я была счастлива в тот момент и одновременно расстроена тем, что во мне как манекенщице отпала необходимость, но я с его молчаливого согласия не перестала приходить к нему. Как-то Борис предложил мне позировать ему голой, я была несколько ошарашена таким предложением, смущена и отказала, но наши встречи продолжились. В нём была какая-то сила, которая, как магнит, притягивала к нему и цепко держала. Потом мы начали обниматься перед моим уходом, касаться друг друга. Потом начались поцелуи. Мы несколько раз целовались и обнимались – ничего больше. Затем он сказал, что больше не может сдерживать чувств, что любит меня. Я не смогла не ответить взаимностью. Мне было тридцать шесть лет, я была замужем шестнадцать лет. Вскоре мы стали с ним любовниками. Свою любовную связь с Борисом я держала в глубокой тайне. А дома жизнь для меня превратилась в кошмар. Я становилась эмоциональной рабыней, а хотелось быть свободной. Внешне брак – обычный «совковый». Моему браку завидовали подруги, но я не была счастлива. Борис проявил себя отменным любовником, он разбудил во мне женщину и стал другом. После нескольких месяцев сексуальной связи с ним я почувствовала, что душой и телом люблю Бориса до такой степени, что не представляю дальнейшую жизнь без него. Настолько всё перевернулось, что я готова была развестись с мужем, но передумала, поскольку финансово для меня это было невозможно. Муж – солидный, прекрасный человек, профессор, доктор наук, финансово обеспечен, и вот тебе незадача. Он любил меня, но в сравнении с любовником он – ничто в технике постельной любви. Развод. Борис не настаивал на разводе. Он каждый раз отправлял меня в семью. Жена уходит к нищему художнику. Вокруг начались бы пересуды, сплетни – город маленький. Не лишена мудрости по этому поводу и народная поговорка «О чём думает жена профессора, обнимая простого слесаря? Ответ: „Ум хорошо, а секс слаще“». Это точно про меня. Вся беда оказалась в том, что Борис не хотел брать меня в жёны.

Bepul matn qismi tugad.