Kitobni o'qish: «Эхопраксия»

Ненаглядной повелительнице единорогов, которая спасла мне жизнь

Мы не уничтожаем религию, уничтожая суеверие.

Цицерон

Когда думаешь только о небесах, создаешь ад.

Том Роббис

ЭХОПРАКСИЯ

Подражательный автоматизм, склонность пассивно повторять движения и действия других людей

Peter Watts

Echopraxia

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Baror International, Inc. и Nova Littera SIA.

© 2014 by Peter Watts

© Николай Кудрявцев, перевод, 2015

© Владимир Гурков, иллюстрация, 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Мы взобрались на этот холм. С каждым шагом вверх видели все дальше и потому продолжали идти.

Теперь мы на вершине. Наука на вершине уже несколько веков. Мы смотрим на равнину и видим, как то, другое, племя танцует в облаках, еще выше, чем мы.

Может, это мираж или фокус? Или кто-то просто взобрался на гору повыше? Мы не видим ее, так как даль застилают облака. Потому мы решаем выяснить, что к чему, но каждый шаг ведет нас вниз.

Неважно, в каком направлении, – просто мы не можем сойти с нашей горы, не потеряв точку обзора. И мы тут же забираемся обратно, оказавшись в ловушке местного максимума.

Но что, если там, в долине, действительно есть гора повыше? Единственный способ добраться до нее – стиснуть зубы, спуститься к подножию, а затем тащиться вдоль русла реки и снова начать подъем.

Только тогда понимаешь: «Да, эта гора выше холмика, на котором мы сидели раньше, и с ее вершины видно намного лучше».

Но до нее не добраться, разве что оставить позади все инструменты, которые изначально принесли успех.

Вам придется сделать первый шаг вниз.

Доктор Лианна Латтеродт

«Вера и адаптивный ландшафт»,

Диалоги, 2091

Прелюдия

Построить систему естественной морали почти невозможно. Природа не знает нравственных принципов. Она не дает нам никаких оснований считать, что человеческая жизнь достойна уважения. Равнодушная природа не делает разницы между добром и злом.

Анатоль Франс ¹

Белая комната, лишенная теней и топографии. Нет углов, и это очень важно. Нет закоулков, мебели, направленного освещения, геометрии света и тени, чьи пересечения под тем или иным углом можно принять за крестное знамение. Стены – точнее, стена – единая изогнутая поверхность с легкой биолюминесценцией; сферический вольер, сплющенный снизу в неохотной уступке двуногим условностям. Гигантская матка диаметром три метра, в которой сейчас хныкал зародыш, клубком свернувшийся на полу.

Матка, только кровь снаружи.

Зародыш звали Сачита Бхар, и эта кровь была в ее голове. Они уже вырубили камеры и все остальное, а она никак не могла забыть того, что увидела: комнату отдыха, гистолабораторию, даже чулан – черт возьми, грязную крохотную каморку на третьем этаже, где спрятался Грегор. Сачи не видела, когда его отыскали. Она перескакивала с канала на канал, лихорадочно ища признаки жизни, но находила только мертвых с выпущенными кишками. К тому времени, когда дошла до камеры с чуланом, монстры ушли.

Грегор так любил своего дурацкого хорька. Еще этим утром Сачита ехала с Грегором в лифте и запомнила его полосатую рубашку. По ней и опознала кучу, оставшуюся в каморке…

Сачита увидела часть резни, прежде чем отключились камеры: друзей, коллег, соперников убили без жалости и каких-либо предпочтений; их выпотрошенные останки разбросали по лабораторным столам, рабочим станциям и туалетным кабинкам. Сигналы с камер шли прямо в имплантаты, вживленные ей в голову, но Сачита, несмотря на доступ к повсеместному наблюдению, даже не заметила существ, которые все это сделали. Тени, максимум. Проблеск тьмы, когда одинокий охотник попадал в слепое пятно камеры. Они убили всех, но не позволили увидеть себя никому, даже собратьям.

Подопытных всегда держали поодиночке. Для их же собственного блага, разумеется: посади двух вампиров в одну комнату, и вшитая в подкорку территориальность через секунду заставит их рвать друг другу глотки. И все же почему-то они работали вместе: полдюжины, взаперти, без связи, совершенно неожиданно начали действовать как слаженная команда. Захватили здание, ни разу не встретившись, и даже в разгар бойни, в последние секунды перед тем, как умерли камеры, вампиры остались невидимыми. Сачита будто видела резню краем глаза.

«Как они это сделали? Как справились с углами?»

Кого-то другого могла поразить такая ирония судьбы: Бхар спряталась в убежище для монстров – одном из немногих мест в проклятом центре, где те могли открыть глаза, не рискуя получить смертный приговор. Здесь были запрещены прямые углы, подвергали испытаниям ахиллесову пяту и создали свободную от крестов зону, где строго контролировали геометрию и оптимизировали нейрологические поводки. В любом другом помещении остроконечность цивилизации грозила вампирам со всех сторон: столы, окна, миллионы пересекающихся линий техники и архитектуры только и ждали момента, чтобы спровоцировать эпилептический припадок. Монстры не могли – не должны были! – и часа протянуть снаружи без антиевклидиков, подавлявших «крестовый глюк». Только здесь, в белой матке, куда бедная и глупая Сачита Бхар прибежала, когда погас свет, они могли открыть незащищенные глаза.

Теперь одно из чудовищ стояло рядом с ней.

Она его не видела: крепко зажмурилась, пытаясь побороть образы массовой резни, намертво застывшие в мозге. И ничего не слышала, кроме непрекращающегося животного стона, исходившего из ее собственного горла. Вдруг что-то выпило часть света, падавшего на лицо Сачиты. Вращающаяся багровая тьма под веками еле заметно, предательски померкла, и Бхар все поняла.

– Привет, – сказало оно.

Она открыла глаза. Перед ней стояла женщина, которую назвали Валери, по имени ведомственной председательницы, уволившейся год назад. Вампирша Валери.

Ее глаза отражали отфильтрованный до красного свет: кроваво-оранжевые звезды на лице, зардевшемся от бойни. Она возвышалась над Сачитой – неподвижная как статуя насекомого, даже дыхание почти не ощущалось. За секунды до смерти выбора не оставалось, и некая подпрограмма в мозгу Бхар стала отмечать морфометрию: нечеловечески длинные конечности и тощую, тепловыделяющую аллометрию метаболического двигателя, работающего на всех парах. Немного выступающие мандибулы, волчьи настолько, насколько гоминид мог себе позволить, чтобы разместить весь набор зубов. Нелепый бирюзовый халат, композитная ткань со смартпапиром и встроенной телеметрией: похоже, сегодня для Валери запланировали физические процедуры. Румяный цвет лица, кровавый паводок вазолидации хищника в режиме охоты. И глаза, эти ужасающие светящиеся проколы…

Наконец, программа засекла: «Зрачки сузились. Она не на евклидиках».

Неожиданно Сачи выхватила крест – аварийный выключатель на случай непредвиденных ситуаций; талисман, который вручали каждому в первый день вместе с удостоверением: его эмпирически протестировали и опробовали в боевых действиях. Наука возродила символ после бесчисленных веков, проведенных им в трущобах религиозного фетишизма. С отчаянной храбростью Сачи протянула его перед собой и большим пальцем нажала на кнопку. С каждого конца распятия выскочили расширители на пружинах, и крохотный карманный тотем неожиданно стал метровым с каждой стороны.

«Тридцать градусов зрительного диапазона, Сачи. Может, сорок для особенно стойких. Убедись, что вампир находится перпендикулярно линии взгляда, и углы работают на девяносто градусов. Стоит этим малышам попасться на глаза упырям и покрыть достаточную площадь зрительной зоны, их кора головного мозга поджарится, как электрическая цепь в грозу».

Это слова Грега.

Валери склонила голову набок и изучила артефакт. Сачита знала, что ужасающее создание может рухнуть в любую секунду, превратившись в судорожно дергающуюся массу искрящихся синапсов: дело было не в вере, а в нейрологии.

Монстр наклонился чуть ближе и даже не поморщился. Сачи обмочилась.

– Пожалуйста, – всхлипнула она.

Вампирша ничего не ответила.

Слова полились рекой:

– Простите меня! Я в этом не участвовала. Не до конца, понимаете? Я лишь аспирантка, аналитик, хотела собрать материал для диссертации. Знаю, это неправильно и похоже на рабство, и я все понимаю, и это… Уродская система, а мы – последние уроды, раз так поступили с вами. Но это была не я, понимаете? Я не принимала решения, появилась позже. Я здесь даже не работаю, только материал для диссертации собирала. И все! Я могу понять, как вы себя чувствуете и почему нас ненавидите. Я бы тоже ненавидела. Но, пожалуйста, пожалуйста, прошу вас… Я лишь студентка…

Прошло время, Сачита не умерла и даже осмелилась взглянуть на вампиршу. Та смотрела куда-то влево, за тысячи световых лет отсюда. Она казалась рассеянной, даже растерянной. Но они всегда так выглядели: их разум обрабатывал дюжины параллельных цепей одновременно и десятки перцептивных реальностей, таких же настоящих, как и та, в которой обитали люди.

Валери опять склонила голову набок, будто прислушиваясь к тихо звучащей музыке. Она почти улыбалась.

– Пожалуйста… – прошептала Сачита.

– Нет злости, – сказала Валери. – Не хочется мести. Ты не имеешь значения.

– Не имею, но… – Кровь и трупы. Здание набито телами и монстрами. – Чего вы тогда хотите? Пожалуйста, я все…

– Хочу, чтобы ты представила Христа на кресте.

Разумеется, как только образ появился, не представить его было невозможно. Сачита Бхар даже успела удивиться, когда конечности неожиданно свело спазмами, нижнюю челюсть напрочь вывихнуло из сустава, а тысячи кровавых ударов булавками вонзились в заднюю стенку черепа. Она попыталась закрыть глаза, но не имеет значения, какой свет падает на сетчатку, зрение ни при чем. В глубине мозга разум генерирует собственные образы, их отключить невозможно.

– Да, – Валери задумчиво щелкнула. – Я учусь.

Сачита умудрилась заговорить. Это был самый трудный поступок в ее жизни, но она знала – так надо, ведь он последний. И она призвала на помощь всю силу воли, остатки энергии и каждый синапс, который еще не получил команду на самоуничтожение, и заговорила. Потому что больше ничто не имело значения. Бхар действительно хотела знать:

– Учишься? Чему?

Она не смогла произнести вопрос до конца. Но мозг, горевший в пламени короткого замыкания, сумел выдать последнее озарение в статике, пожирающей все вокруг: «Вот на что похож „крестовый глюк“. Вот что мы с ними делали. Вот что…»

– Дзюдо, – прошептала Валери.

Примитив

В конечном итоге наука – лишь корреляция.

Неважно, насколько эффективно она использует одну переменную для описания другой: ее уравнения по сути дела покоятся на поверхности черного ящика. (Святой Герберт, наверное, выразил это наиболее кратко, заметив, что все доказательства неминуемо сводятся к предположениям, не имеющим никаких доказательств.) Таким образом, разница между наукой и верой заключается в способности предвидения – не более, но и не менее. Научные озарения показали себя лучшими предсказателями, чем духовные, по крайней мере, в мирских делах. Они господствуют не потому, что отражают истину, а потому, что работают.

Орден Двухпалатников представляет собой невероятную аномалию в достаточно однородном пейзаже. Их методологии, полностью основанные на вере, бесцеремонно заходят в метафизические пространства, отрицающие эмпирический анализ. Тем не менее они постоянно и последовательно получают результаты с более сильной способностью предвидения, чем у обыкновенной науки. (Как они это делают, неизвестно; существуют лишь свидетельства того, что они каким-то образом перепаивают височную долю, усиливающую контакт с божественным.)

Рассматривать подобный прецедент как победу традиционной религии было бы опасно и чрезвычайно наивно. Это не так. Успех Двухпалатников – это победа радикальной секты, которой меньше пятидесяти лет от роду. А цена этой победы – разрушение стены между наукой и религией. Уступка Церкви физическому миру повлияла на историческое перемирие, позволившее вере и разуму сосуществовать до сего дня. Кого-то может порадовать зрелище нового восхождения веры в глазах человека. Но это не наша вера. Да, она по-прежнему уводит потерянных агнцев от бездушного эмпиризма светской науки, но дни, когда она направляла их в любящие объятия Спасителя, уходят в прошлое.

Враг внутри: двухпалатная угроза институциональной религии в XXI веке

(внутренний доклад Папской академии наук Святейшему престолу, 2093)

Все животные, находящиеся под жестким давлением отбора, становятся настолько глупыми, насколько возможно.

Пит Ричерсон и Роберт Бойд ²

В глуши Орегонской пустыни безумный, как пророк, Дэниэл Брюкс открыл глаза под привычную литанию смертных приговоров.

Ночь выдалась нудная. Шесть ловушек с восточной стороны ушли в офлайн – наверное, снова отрубилась проклятая компрессорная станция, – а остальные были пусты. Правда, восемнадцатая поймала подвязочную змею. В тринадцатой линзу нервно клевал шалфейный тетерев. Видеосигнал с четвертой не шел, но, судя по массе и температуре, там суетился молодой Scleroperus ³. В двадцать третью попался заяц.

Брюкс ненавидел зайцев. При вскрытии от них ужасно воняло, а сейчас их почти всегда приходилось вскрывать.

Он вздохнул, описал полукруг указательным пальцем; сигналы с полотнища палатки исчезли. Вместо них появились заголовки, все о его прежних интересах: вечная проблема с зомби в Пакистане, первый юбилей поражения «Искупителя», краткий и печальный некролог последнему коралловому рифу.

От Ро ничего.

Еще один жест – и ткань мягко осветили тактические оверлеи термокарты: картинка с общедоступного спутника, в реальном времени показывающая Прайнвилльский заповедник. Посреди экрана размытой желтой кляксой растеклась палатка – белая и хрустящая внешняя скорлупа с теплым мягким нутром. Ничего подобного поблизости не было. Брюкс кивнул, удовлетворенный: мир по-прежнему к нему не лез.

Когда Дэниэл вылез наружу, какое-то крохотное создание, невидимое в бесцветных лучах предутреннего света, скользнуло по осыпающимся камням. Дыхание клубами вырывалось изо рта, под ногами скрипел иней, от которого пыльная и плоская пустыня еле заметно мерцала. К одной из чахлых лиственниц, охранявших лагерь, прислонился мотовседорожник; его шины, похожие на пастилу, размякли и обвисли.

Брюкс схватил кружку и фильтр с крюка, отправился в долину, вниз, к куче щебня. Останки бестолкового пустынного ручейка у подножия холма утолили его жажду, хотя поток больше напоминал вязкую слизь, и жить ему осталось от силы месяц. Впрочем, для одного крупного млекопитающего его хватало. С другой стороны долины ручной торнадо Двухпалатников слабо корчился на фоне серого неба, но сверху еще смотрели звезды – ледяные, немигающие и совершенно бессмысленные. Сегодня там не было ничего, кроме энтропии и привычных воображаемых форм, которые люди накладывали на природу с тех пор, как решились взглянуть в небеса.

Четырнадцать лет назад пустыня была другой. Ночь тоже. Но чувствовалось все так же, пока Дэниэл не поднял глаза – и на несколько судьбоносных секунд небо стало другим, лишившись своей случайности. Каждая звезда сияла в четком сверкающем строю, а каждое созвездие было совершенным квадратом, и неважно, насколько отчаянно человеческое воображение старалось увидеть в нем что-то еще. 13 февраля 2082 года, Ночь первого контакта: шестьдесят две тысячи объектов неизвестного происхождения сомкнулись вокруг мира исполинской сетью и сгорели, крича по всему радиодиапазону. Брюкс помнил чувство, возникшее, когда он стал свидетелем переворота на небесах – будто свергли капризного бога и восстановили порядок.

Правда, революция длилась лишь несколько секунд. Отодвинутые на задний план созвездия тут же выскочили вновь, как только точные полосы падения растворились в верхних слоях атмосферы. Но Брюкс знал, что все изменилось: небо уже никогда не будет прежним.

По крайней мере так он думал тогда. Все так думали. Весь чертов вид Homo встал как один пред общей угрозой, пусть даже не зная ничего конкретного и несмотря на то что никто не угрожал ничему, кроме человеческого ощущения собственной важности. Мир отбросил в сторону мелкие разногласия, забыл об экономии и быстро создал лучший корабль, который могли построить в XXI веке. В команду поставили не слишком ценных сингулярников и отправили их по наиболее вероятному курсу, снабдив разговорником с фразой «отведите нас к вашему лидеру» на тысяче языков.

Уже десять лет мир, затаив дыхание, ждал Второго пришествия. Но не последовало ни выхода на бис, ни второго акта. Четырнадцать лет – большой срок для вида, привыкшего к мгновенным вознаграждениям. Брюкс никогда особо не верил в благородство человеческого духа, но даже он удивился, как мало времени понадобилось, чтобы небо опять стало прежним; скорости, с которой мелкие мировые разногласия вернулись в заголовки новостей. «Люди, – думал он, – похожи на лягушек: убери что-то из их зрительного поля, и они… обо всем забудут».

«Тезей» уже миновал орбиту Плутона. Если он что-то и нашел, Брюкс об этом не слышал. Он устал ждать. И устал от жизни в режиме паузы, в ожидании прихода то ли монстров, то ли спасителей. А еще устал убивать всяких тварей и умирать изнутри.

Четырнадцать лет…

Он очень хотел, чтобы мир поторопился и наконец сдох.

Последние два месяца каждое утро Дэна начиналось одинаково: он объезжал ловушки и тыкал пойманных существ, ведомый слабой надеждой найти кого-нибудь, оставшегося неизменным.

Уже на восходе небо затянули облака, и мотоцикл не успел набрать достаточный заряд. Брюкс оставил его у лагеря и обошел сектор исследования пешком. К зайцу добрался около полудня и выяснил, что его опередили: ловушку сломал, а содержимое вытащил другой хищник, которому не хватило такта оставить хотя бы пятно крови для анализа.

Подвязочная змея все еще извивалась в восемнадцатой: самец, один из коричневых морф, исчезающих на фоне земли. В руке Брюкса он дергался, чешуйчатым щупальцем обвившись вокруг предплечья; пахучие железы размазали смрад по коже. Дэн без особой надежды взял несколько миллилитров крови и загрузил их в баркодер на поясе. Глотнул из фляжки, пока устройство творило свою магию.

Далеко в пустыне монастырский торнадо троекратно распух, по сравнению с предрассветными габаритами, надувшись от полуденного зноя. Расстояние низвело его до коричневой нити, маленького дымчатого пятна. Однако стоило подойти к воронке поближе, и тебя разбросало бы по всей долине. Год назад какая-то угандийская теократия, помешанная на кровной мести, хакнула трансорбитальный шаттл, вылетевший из Дартмута, и запустила его в смерчевой двигатель под Йоханнесбургом. С другой стороны выпали только винтики да зубы…

Баркодер жалобно запищал, сдаваясь: слишком много генетических артефактов для четкой расшифровки. Брюкс вздохнул, ничуть не удивившись. Машинка могла определить любого кишечного червя по крошечному пятнышку фекалий, идентифицировать какой угодно паразитический вид по малейшему обрывку чистой ткани, но чистая ткань почти не попадалась. Всегда было что-то лишнее. Вирусная ДНК, созданная для общего блага, но слишком неразборчивая, чтобы придерживаться одной цели. Специальные маркерные гены, спроектированные, чтобы животные светились в темноте при заражении токсином, о котором Агентство по охране окружающей среды забыло лет пятьдесят назад. Даже ДНК-компьютеры, кастомизированные под конкретную задачу, а потом беспечно вбитые в дикие генотипы. Теперь они напоминали грязные следы на девственно-чистом полу. Иногда казалось, что половина технических данных на планете хранится в генетической форме. Стоило секвенировать, к примеру, легочного сосальщика, и про любую пару оснований ничего нельзя было сказать наверняка: она с одинаковой вероятностью могла кодировать белок и технические спецификации денверской системы канализации.

Впрочем, это уже в порядке вещей. Брюкс был стариком – полевым исследователем, сохранившимся с той эпохи, когда люди могли понять, на что смотрят, с одного взгляда. Проверив подбородочную чешую, подсчитав плавниковые лучи и крючки на головке ленточного червя, воспользовавшись глазами, черт побери! Облажавшись, ты мог винить только себя, а не тупоголовую машину, которой неведома разница между цитохромоксидазой и сонетом Шекспира. Если же твари, требующие идентификации, жили внутри носителя, ты его убивал и вскрывал.

В этом Дэн тоже был хорош, однако не любил такие занятия.

Он прошептал новой жертве: «Тссс… прости… тебе не будет больно, я обещаю…» – и кинул ее в сумку-нейтрализатор. Подумал, что в последнее время слишком часто так делает: бормочет бессмысленную успокаивающую ложь созданиям, которые в принципе не могут его понять. Брюкс постоянно твердил себе, что пора взрослеть. Хоть один хищник пытался успокоить свою жертву за миллиарды лет и множество циклов жизни на Земле? И разве так называемая естественная смерть была столь же быстра и безболезненна, как та, что приносил Дэн во имя общего блага? Но все равно он до сих пор не мог спокойно смотреть на трепыхающиеся и извивающиеся тени под слоем светопроницаемого белого пластика, слышать приглушенные стуки и шипение, когда простой и бесхитростный разум пытался совершить пусть воображаемый побег и овладеть телом, столь неожиданно и ужасающе не отвечающим на элементарные команды.

По крайней мере эти смерти служили четкой цели, некой конструктивной задаче, превосходящей природные болезни и хищничество. Жизнь являлась борьбой за существование и велась за счет других жизней. Биология же – борьбой за то, чтобы понять жизнь. А исследованием, где единственным автором, начальником и исследователем был сам Брюкс, он боролся за использование биологии для спасения той самой популяции, образцы которой брал. По меркам дарвиновской Вселенной, эти смерти казались почти альтруизмом.

«Дерьмо полное, – заявил неприметный голосок, просыпавшийся в такие моменты. – Ты лично борешься лишь за парочку новых статей, которые надо выжать из гранта, пока финансирование не кончилось. Даже если зафиксируешь каждое изменение в каждой кладе за последние сто лет и подсчитаешь видовые потери до последней молекулы, это не будет иметь ровным счетом никакого значения. Всем наплевать! Ты борешься с реальностью».

За последние годы этот голос стал вечным спутником Брюкса. Он даже не обрывал его тирады. А когда тот наконец иссяк, Дэн подытожил: «В общем, биологи из нас, по-любому, отвратные». И пусть признание вины прошло довольно гладко – из-за нее Брюксу все равно стало стыдно.

К тому времени, когда он вернулся в лагерь, это уже перестало быть змеей. Брюкс растянул вялые и безжизненные останки на анатомическом столе. Четыре секунды со сказерами – и рептилия уже выпотрошена от горла до клоаки; еще двадцать – пищеварительный и респираторный тракты плавают в отдельных стеклянных сосудах. В кишечнике, по идее, скопилось больше всего паразитов. Брюкс загрузил его в микроскоп и приступил к работе.

Двадцать минут спустя, когда свита из трематод и цестод была лишь наполовину внесена в каталог, вдалеке прогремел взрыв. По крайней мере звучало это так: мягкий, приглушенный «бах» далекой канонады.

Брюкс оторвался от работы, обозрев пустынную панораму, раскинувшуюся между тщедушными сучковатыми стволами.

Ничего. Ничего. Нич…

«Так, минуточку…»

Монастырь.

Дэн схватил очки с мотоцикла, дал увеличение и сразу обратил внимание на торнадо.

«Как-то он слишком сильно вертится для столь позднего времени».

Потом увидел, как справа, за строениями, в гаснущих сумерках кружатся, парят и растворяются клубы темно-коричневого дыма.

Само здание вроде не пострадало. По крайней мере ничего такого Дэн не заметил.

«И чем они там занимаются?»

Официально – физикой. И космологией. Разными вопросами высокой энергии. Но все должно ограничиваться теорией. Насколько знал Брюкс, Двухпалатники не проводили настоящие эксперименты. Впрочем, сейчас их почти никто не проводил: машины сканировали небеса, машины исследовали пространство между атомами, машины задавали вопросы и планировали опыты, чтобы получить ответы. Мясу, похоже, осталось лишь созерцать собственный пупок: сидеть в пустыне и размышлять о том, какие ответы автоматы предоставят человечеству в этот раз. Хотя большинство по-прежнему предпочитало называть сей процесс анализом.

Роевой разум, одержимый глоссолалией: вроде Двухпалатники делали это так. Похоже на биорадио в головах, общинный corpus callosum: электроны колеблются в микротрубочках наподобие квантовой запутанности. Штука полностью органическая, чтобы обойти запрет на межмозговые интерфейсы. Труба, которая по команде сливает множество разумов в один. Они плыли вместе и призывали Вознесение, приобщение к таинствам; катались по полу, пускали слюни и улюлюкали, а прислужники все записывали, и в результате монахи каким-то образом полностью переписали теорию амплитуэдра ⁴.

Предполагалось, что для этого мумбо-юмбо существует рациональное объяснение: левополушарные процессы распознавания образов разогнали до неузнаваемости; глючную органику, которая заставляет человека видеть лица в облаках или гнев Господень в грозе, подрихтовали, желая пройти по тонкой грани между озарением и парейдолией. Видимо, во время прогулок по лезвию бритвы случались фундаментальные приходы, и только Двухпалатники могли отличить реальные образы от галлюцинаций. По крайней мере такова была официальная версия. Брюксу она казалась полной ерундой.

Правда, с Нобелями не поспоришь.

Может, они там разжились каким-нибудь ускорителем частиц. Монахи должны были заниматься чем-то действительно мощным и потреблявшим уйму энергии: никто не гонял индустриальный смерчевой двигатель ради кухонного комбайна.

Сзади послышался металлический звон потревоженных инструментов. Брюкс повернулся.

Сказеры валялись в грязи. Лежа кверху брюхом и мелькая раздвоенным языком, за ним следила выпотрошенная змея.

«Нервы», – сказал себе Брюкс.

Препарированный труп дрожал, будто в разрез на животе проник холод. Складки ткани колыхались по обе стороны от раны, медленная волна перистальтики шла по всему телу.

«Гальваническая реакция. И ничего больше».

Голова змеи приподнялась над краем кюветы. Стеклянные, немигающие глаза посмотрели туда-сюда. Красно-черный или черно-красный язык попробовал воздух на вкус.

Животное выползло наружу. Далось ему это нелегко: оно пыталось перекатиться на живот и ползти как обычно, только брюха уже не было. Чешую, которая толкала бы змею вперед, и мускулы полностью разрезали. Поэтому тварь лишь время от времени выворачивалась, терпела неудачу и снова ползла на спине: глаза навыкате, язык мелькает, а внутренностей нет.

Рептилия достигла края скамьи, секунду слабо покачалась на краю, упала в пыль. Ботинок Брюкса обрушился ей на голову. Он вминал ее в каменистую почву, пока не осталось ничего, кроме влажного липкого комка грязи. Тело твари корчилось, мускулы прыгали в такт нервам, забитым шумом без признаков сигнала. По крайней мере не осталось ничего, что могло бы чувствовать.

Рептилии – не слишком хрупкие существа. Брюкс часто находил на дороге гремучих змей, по которым несколько часов назад проехала машина, но они – позвоночник сломан, зубы выбиты, вместо головы кровавая каша – по-прежнему двигались, ползли в сторону кювета. Сумка-нейтрализатор, по идее, должна была предотвращать длительную агонию: обращала метаболизм животного против него, через легкие и капилляры доносила яд до каждой клетки ткани, принося быструю, безболезненную, и главное – полную смерть, чтобы образец, черт его дери, не проснулся, не взглянул на вас и не попытался сбежать, после того как у него выскребли внутренности.

Конечно, теперь в мире появились зомби. И еще вампиры, если на то пошло. Правда, нежить XXI века имела строго человеческое происхождение. Причин для создания змеи-зомби не существовало. Скорее всего, вмешался инфекционный артефакт: случайный генетический взлом блокировал рецепторы скелетно-мышечной системы, а может, и запустил неконтролируемую группу двигательных команд. Так все и произошло.

И все же…

Брюкс так надеялся, что в пустыне с призраками будет попроще. Во-первых, здесь не так уж много призраков. Во-вторых, человеческие вовсе не попадались. Когда Дэн собирал образцы, он испытывал чувство вины. Иногда ему хотелось ощутить такие же угрызения совести или хотя бы вполсилы по отношению к тысячам убитых им людей.

Конечно, базовая биология легко объясняла двойные стандарты. Брюкс не видел своих человеческих жертв, не смотрел им в глаза и не был с ними, когда они умирали. Чувства и интуиция – инструменты ограниченного охвата. Осознание вины экспоненциально распадается с расстоянием. К тому же действия Дэна отделяло от последствий столько запутанных ступеней, что совесть отступала на территорию чистой теории. Да и работал он не один: ответственность лежала на всей команде, а ее намерения были безупречны.

Их никто не винил – не вслух и не по-настоящему. Не сразу. Никто не судит ничего не ведающий молоток, которым кому-то размозжили череп. Работу Брюкса извратили другие – любители пролить кровь: они виновны, а не он. Однако преступников не поймали и не наказали, хотя много людей нуждались в каком-то исходе. Брюкс и представить себе не мог, насколько мала будет разница между «Как они могли?» и «Как вы им позволили?»

Обвинений не выдвинули. Его даже не лишили профессорской должности, но в кампусе он превратился в крайне нежелательную персону.

Осталась природа. Она никогда никого не осуждала, ей было наплевать на хорошее и плохое, вину и невиновность. Природа заботилась лишь о том, что работало, а что нет, и привечала всех с одинаково эгалитарным равнодушием. Было достаточно играть по ее правилам и не ждать пощады, если что-то пойдет не по-твоему.

Поэтому Дэн взял отпуск для научной работы, составил программу исследований и отправился в поля. Оставил дронов-сборщиков и искусственных насекомых, не взял с собой ничего из автономной техники, способной утереть ему нос, ткнув в ненужность человеческого труда. С ним попрощались немногие, пусть и с облегчением; остальные не сводили глаз с неба. Он тоже всех оставил. Коллеги могли его простить или нет, а природа никогда бы не отвернулась. Даже в мире, где малейший клочок естественной среды обитания мгновенно попадал в осаду, пустынь хватало: они росли больше ста лет, как медленная раковая опухоль.

Дэниэл Брюкс решил отправиться в гостеприимную пустыню и убить все, что там найдет.

Он открыл глаза и увидел мягкое багровое сияние паникующей техники – пока спал, сдохла треть сети. Еще пять ловушек вырубились прямо у него на глазах: насосная станция ушла в офлайн, а двадцать вторая грустно пискнула – засекла приближающийся температурный след, большой, размером с человека, – и слетела с карты.