Kitobni o'qish: «Локдаун»

Shrift:

ПОСВЯЩАЕТСЯ СЬЮЗИ
Это худший вирус из тех, что я когда-либо встречал… От него никто и нигде не скроется.
Роберт Вебстер, вирусолог Детская научно-исследовательская больница Св. Иуды Мемфис, штат Теннесси, США

LOCKDOWN © Peter May, 2020

Предисловие

В 2005 году я не сумел найти издателя ни для романа «Скала», ни для первой книги из серии «Энцо», «Опасная тайна зала фресок», и начал собирать материал для криминального романа, разворачивающегося на фоне пандемии птичьего гриппа.

Ученые предсказали, что, скорее всего, следующую пандемию гриппа вызовет птичий грипп, или H5N1. В 1918 году испанка унесла жизни от двадцати до пятидесяти миллионов людей по всему миру, а от птичьего гриппа со смертностью шестьдесят процентов и выше это число закономерно должно было быть гораздо больше.

Я уже собирал материал об испанке для «Змееголова», одного из моих «китайских» триллеров, и неплохо разобрался в теме. Но все равно не был готов к тому, чем обернется мое расследование относительно H5N1, и пришел в ужас от того, что пандемия птичьего гриппа может уничтожить весь мир.

Я начал размышлять о хаосе, который вызовет эпидемия, как быстро начнет распадаться общество. В качестве места действия, эпицентра пандемии, я выбрал Лондон, который полностью закрывают на карантин. На этом фоне, на месте лихорадочного строительства нового полевого госпиталя обнаруживают кости убитого ребенка. Детектив Джек Макнил приступает к расследованию, хотя вирус затронул и его собственную семью.

Я написал «Локдаун» в течение полутора месяцев, засиживаясь за полночь. Его так и не опубликовали. Британские издатели в то время посчитали изображение Лондона под осадой невидимого врага, H5N1, нереалистичным – дескать, такого никогда не случится, хотя мое расследование показало, что это возможно. Потом серию «Энцо» купило американское издательство, и мои «Китайские триллеры» поначалу вышли в США. Мой фокус переместился на другую сторону Атлантики, а «Локдаун» так и остался лежать в папке на Дропбоксе. До сего дня.

Я пишу это, запертый в четырех стенах своего дома во Франции, мне запрещено выходить, кроме как в исключительных обстоятельствах. Новый коронавирус Covid-19 опустошает мир, и общество быстро распадается. И хотя смертность от этого вируса составляет всего малую долю от смертности вследствие птичьего гриппа, политики с трудом сдерживают хаос и панику, которая распространяется из-за Covid-19 по всему миру. Параллели с «Локдауном» ужасают. Так что настал подходящий момент открыть ту пыльную папку на Дропбоксе, вытащить старую рукопись и поделиться ею с читателями, пусть даже только для того, чтобы понять, насколько хуже все могло бы быть.

Питер Мэй
Франция, 2020 год

Пролог

Крик отдается эхом в темноте, едва прорываясь через сдавленное страхом горло. Звук дрожит из-за охватившего ее ужаса. От такого вопля у любого смертного застыла бы в жилах кровь, но толстые стены старого дома смыкаются вокруг ночной жути, а единственные уши, способные услышать, глухи к ее мольбам.

Он ругается, сопит и сплевывает в темноте, зло и раздраженно. Она слышит его шаги на лестнице и знает – сейчас ей сделают больно. И этому человеку она доверяла, даже любила. Ее захлестывает непонимание. Как такое возможно? Она вспоминает холодное прикосновение его ладони к своему разгоряченному лбу во время долгих и мучительных дней болезни. Жалость в его глазах. А теперь в этих глазах пылают ярость и угроза.

Она задерживает дыхание. Он поднялся еще на один лестничный пролет. Он думает, что она на последнем этаже, и она выскальзывает из кабинета и видит тень на лестнице – он идет к комнатам в мансарде. Она разворачивается и спешит вниз, к падающему из витражных окон на пол прихожей свету. Ноги тонут в толстом ковре. Пальцы в отчаянии цепляются за ручку, нажимают на нее. Но дверь заперта. Выхода нет.

Она замирает и слышит, как он спускается. Он знает, что упустил ее. Мгновение она колеблется. Из ванной под главной лестницей ступеньки ведут в подвал. Но если спуститься туда, она окажется в ловушке. Из подвала в переулок между домами выходит только старое окошко для угля, и какой бы она ни была миниатюрной, в щель не протиснуться.

Дом сотрясается от шагов по лестнице, и она в панике разворачивается, но видит перед собой только лишь девочку. Призрака в белой ночной рубашке, с коротко стриженными черными волосами, светло-карими глазами с расширенными от ужаса зрачками и белым лицом, словно присыпанным мелом. При виде ребенка страх пронзает, как острые лезвия ножей, которые ее ждут, и тут она понимает, что испугалась собственного отражения. Искаженного страхом настолько, что невозможно узнать.

– Чой! – доносится его голос с лестницы, и она внезапно вспоминает женщину, которая показывала дом несколько месяцев назад.

В стене большой столовой в передней части дома есть фальшпанель. Этой комнатой они никогда не пользовались. Столовая всегда погружена в душный полумрак, дневной свет или свет фонарей проникает сквозь щели по краям ставней. Агент по недвижимости отодвинула столик, чтобы убрать панель, и за ней обнаружилась дверь. Старая выкрашенная белой краской дверь с круглой ручкой. Тогда женщина открыла ее в темноту. В этой сырой, холодной и крошечной комнатке с кирпичными стенами семья из шести человек когда-то пряталась в темноте от бомб.

Чой не поняла, что женщина имела в виду под словом «Блиц», – та лишь сказала, что когда немецкие бомбардировщики завершали налет на Лондон, они разворачивались на юг и по пути сбрасывали неизрасходованный боезапас на этот злополучный район. А затем начинали голосить сирены, люди как крысы заползали в свою крысоловку, слушали, ждали и молились в темноте. Чой снова слышит, как он выкрикивает ее имя, и, словно от воя сирен полувековой давности, бежит от этого крика в столовую.

Быстро отодвигает столик и шарит по темно-синей панели в поисках механизма. Панель тяжелая, и крохотные пальчики с трудом ее сдвигают. Он уже на лестничной площадке второго этажа, шаги слышны в спальне над головой. Чой отодвигает панель в сторону и толкает дверь. Та открывается в темноту, и вокруг смыкается холодный и сырой воздух. Она шагает внутрь и возвращает панель на место. Изнутри запереться невозможно, остается только молиться, что он не заметит. Она закрывает дверь, и свет гаснет. Чой садится на пол и обхватывает себя руками, чтобы согреться.

Здесь так холодно, так темно. Похоже, это конец. Отсюда нет выхода. Она не может представить, как шесть человек умещались в этой каморке. Невозможно даже вообразить, каково им было слышать, как вокруг рвутся бомбы, думая, что следующая может попасть сюда. Однако нет нужды призывать на помощь воображение, чтобы мысленно нарисовать человека, чьи шаги слышно на лестнице, представить, как отражается свет от его ножа. У него ведь есть нож, в этом она уверена. Приют в Гуандуне – уже далекое воспоминание, как и та девочка, которой она когда-то была, – другой человек в другой жизни. Все так сильно изменилось всего за полгода, как будто прошла целая вечность, а та, другая жизнь – лишь тень сновидения.

Ее дыхание становится быстрым и поверхностным, но кажется непомерно громким. Однако помимо собственного дыхания она слышит его шаги уже в прихожей. Тяжелые шаги по паркету. Злость в голосе, когда он снова выкрикивает ее имя. А потом тишина. Мгновения тишины тянутся как несколько часов. Она изо всех сил старается не дышать, потому что уверена – он услышит. Ничто не прерывает тишину. И тут она судорожно охает, потому что слышит, как кто-то скребется по ту сторону двери. Сердце колотится так сильно, словно ее бьют по груди.

Ручка поворачивается, и Чой прижимается к стене. Дверь медленно открывается. На фоне освещенного холла в дверном проеме виден его силуэт. И в этом же свете Чой видит облачка своего дыхания в холодном воздухе. Он медленно приседает на корточки и протягивает к ней руку. Его лица она не видит, но буквально слышит, как он улыбается.

– Иди к папочке, – мягко говорит он.

Глава 1

I

Завсегдатаи парка Архиепископа (те, что еще живы) харкали кровью. А те, что живы не были, наверняка ворочались в могилах. Годы тщательного планирования, нацеленного на сохранение этого крохотного клочка зелени для жителей лондонского района Ламбет, пошли коту под хвост, когда парламент выпустил закон о чрезвычайной ситуации. В темноте над зубчатыми башенками дворца болтался обвисший флаг. Архиепископ находился в своей резиденции. Но бульдозеры начали работать уже в пять утра, после каких-то шести часов тишины, так что вряд ли архиепископ до сих пор спал. А его предшественники, отдавшие парк жителям района, вряд ли покоились с миром.

Стройплощадку освещали прожекторы. Тракторы месили и скоблили землю, на которой когда-то играли дети, и теперь эхо тоненьких детских голосков утонуло в грохоте машин. Ограждение футбольной и баскетбольной площадок сорвали и отбросили прочь. Искореженные остатки качелей и детских горок валялись у заброшенных зданий к западу от парка, дожидаясь, пока их увезут. Старый туалет, который собирались превратить в кафе, снесли. Самое важное сейчас – время. Здесь работали сотни людей сменами по восемнадцать часов. Никто не жаловался. Платили хорошо, хотя тратить деньги все равно было негде.

Рабочие молча двигались в свете огней. Фигуры в оранжевых рабочих комбинезонах, касках и белых масках. Каждый занимался своим делом и держался подальше от остальных. Сигареты курили через тонкую ткань маски, оставляя на ней круглые никотиновые следы, а окурок сразу сжигали. Слишком легко распространяется зараза.

Вчера копали ямы под фундамент. Сегодня приехал целый эскадрон бетономешалок, чтобы залить их цементом. Гигантский кран уже стоял на месте, в готовности поднимать и устанавливать стальные балки. Накануне делегация комитета по чрезвычайной ситуации совершила сюда короткую прогулку из Вестминстера, с надеждой и страхом понаблюдав за вандализмом, который санкционировали от отчаяния сами парламентарии. Закрывающие их лица белые хлопковые маски не могли утаить тревогу в глазах. Делегаты смотрели на происходящее молча, как и рабочие.

А теперь на фоне льющегося бетона и рева бульдозеров раздался голос. Человек поднял в темноте руку, призывая всех остановиться. Он был высоким, поджарым и спортивным, и балансировал на краю глубокой ямы у северо-западного угла стройки. Бетономешалка развернула подающий бетон лоток, содрогнулась и замерла. Она уже готова была извергнуть на землю густое серое месиво. Мужчина присел на корточки у края ямы и заглянул в ее темное нутро.

– Там что-то есть! – прокричал он, и бригадир сердито зашлепал к нему по грязи.

– У нас нет на это времени. Давай! – Он помахал рукой в толстой перчатке рабочему, контролирующему подачу бетона. – Вываливай!

– Нет, постой.

Высокий перекинул ноги через край ямы, спрыгнул и скрылся из вида.

Бригадир закатил глаза к небу.

– Боже милосердный! Посветите сюда.

На краю ямы столпилось несколько человек. Они установили дребезжащую осветительную треногу и наклонили ее вниз. Высокий нагнулся над каким-то маленьким темным предметом. Он поднял голову, заслонил глаза ладонью от яркого света и посмотрел на лица тех, кто вглядывался вниз.

– Это хренов портплед. Хренов кожаный портплед. Какая-то свинья решила, что может выкинуть свой мусор в нашу яму.

– Давай, вылезай оттуда, – прокричал бригадир. – Мы не можем тут рассиживаться.

– А что внутри? – спросил кто-то другой.

Высокий вытер лоб рукавом и снял перчатку, чтобы расстегнуть портплед. Все наклонились ближе, чтобы увидеть содержимое собственными глазами. А потом высокий отпрянул, словно дотронулся до оголенного провода под током.

– Господи!

– Что там?

Они разглядели что-то белое, отражающее свет. Высокий поднял голову. Его дыхание было сбивчивым и неглубоким, а от лица отхлынули все краски, словно он побледнел от недосыпа.

– Боже мой!

– Да что там, мать твою?! – Бригадир уже начал терять терпение.

Мужчина в яме снова осторожно склонился над портпледом.

– Там кости, – сдавленно сказал он, но все прекрасно расслышали. – Человеческие.

– Откуда ты знаешь, что они человеческие? – спросил кто-то, и голос показался ужасающе громким.

– Потому что на меня уставился череп! – Высокий задрал собственный череп кверху, и создалось впечатление, что кожа на нем плотно натянута. – Но маленький. Слишком маленький для взрослого. Это ребенок.

II

Макнил находился где-то далеко-далеко. Там, где ему быть не положено. В теплом, уютном и безопасном месте. Но что-то скребло в глубине разума, неприятное чувство, будто он что-то забыл, упустил что-то из вида. И тут, вместе с приливом тошноты, он вспомнил, что не ходит на работу уже несколько месяцев. Как он мог забыть? Правда, раньше такое уже случалось, это точно. Он смутно это припоминал. Господи, и как же это объяснить? Как он объяснит, где был и почему? Боже! Ему стало не по себе.

Зазвонил телефон, и Макнил понял: это они. Ему не хотелось отвечать. Что он скажет? Все это время он получал зарплату и даже не подумал показаться на работе. Наверное, остальные его прикрывают. Работают в его смену. И наверняка злятся и винят его. Телефон все звонил и звонил, а Макнил по-прежнему не хотел отвечать. «Заткнись», – рявкнул он телефону. Тот не послушался, и каждая трель вонзалась прямо в сердце. Звонки так и будут терзать его, пока он не возьмет трубку. Лоб покрылся испариной.

Что-то удерживало его. И чем сильнее он старался высвободиться, тем крепче его держало. Он вертелся, дергался, брыкался и наконец проснулся, тяжело дыша и уставившись в потолок широко открытыми испуганными глазами, прижатые к подушке короткие волосы взмокли на затылке. Цифры 06:57 распадались на светящиеся розовые фрагменты. Он взял с собой из дома только эти часы. Подарок Шона. Цифры с будильника проецировались в инфракрасном излучении на потолок. Не нужно поворачивать голову и смотреть на будильник во время всех этих часов без сна. Наверху всегда видны огромные часы, напоминающие, как медленно может тянуться время.

Конечно, он знал, что часы на самом деле купил не Шон. Марта в курсе, как он любит всякие гаджеты. Но именно Шон с радостью преподнес Макнилу будильник. Только ребенок способен получить такое удовольствие, когда вручает кому-то подарок, не меньшее, чем когда получает его.

Макнил выпутался из-под намокших от пота простыней и перекинул ноги с края кровати. И тут же попал в объятья холодного воздуха. Проснись! Телефон по-прежнему звонил. И в точности, как и во сне, Макнил понимал, что это не прекратится. Он потянулся к ночному столику и поднял трубку. Губы и язык слиплись.

– Да?

– Надеюсь, ты трезв, Макнил.

Макнил отлепил язык от неба и почуял запах перегара в собственном дыхании. Он потер глаза, смахивая с них песок.

– Еще часов двенадцать буду трезвым.

– Для тебя есть дело. Двойная смена. Раз это все равно твой последний день, я решил, что ты как раз успеешь. У меня еще два человека слегли.

– Дерьмово.

– Дерьмо – самое верное слово. Кто-то нагадил прямо у нас под носом, а мне больше некого послать.

Макнил запрокинул голову и затуманенным взором уставился на гигантские часы на потолке. Он все равно понятия не имел, чем заняться в ближайшие двенадцать часов. При свете он не сумел бы заснуть.

– Так что за дело?

– Кости. Группа рабочих в парке Архиепископа нашла их на дне ямы.

– Похоже, тут нужен археолог, а не коп.

– Кости лежали в кожаном портпледе, и вчера их там еще не было.

– Ясно.

– Лучше отправляйся туда прямо сейчас. Министерство на говно исходит, потому что пришлось остановить строительство. Закруглись там побыстрее, ясно? Мне этот головняк не нужен.

На линии раздался треск, и Макнил поморщился. Лейн повесил трубку.

В ванной с другой стороны лестничной площадки Макнил почистил зубы, уставившись на свое безучастное отражение. В заляпанном стаканчике сгрудились чужие зубные щетки. Макнил хранил все свои вещи в комнате, а в ванной ни к чему не прикасался. Даже обливал краны водой, прежде чем до них дотронуться. Ему нужно побриться. А еще несколько часов сна могли бы уменьшить тени под глазами. Но ущерб, нанесенный в последние месяцы, все равно ничем не залатать. Лицо человека, которому нет еще и сорока, превратилось в застывшую маску. Такое лицо и разглядывать не хотелось.

Макнил поцарапал бритвой по темной щетине и услышал шорох в соседней комнате. Продавец машин. Когда Макнил только снял здесь комнату, живущий на первом этаже домовладелец рассказал ему про постояльцев. Разведенный врач, которого отстранили от работы, обычно мог раздобыть лекарства от любых болезней. Полезное соседство, особенно в такое время. Продавец машин – гей, по мнению домовладельца, но пока не готов это признать. Было еще двое служащих из профсоюза железнодорожников, только теперь профсоюз переименовали, и домовладелец не мог припомнить, как он сейчас называется. Один из Манчестера, другой из Лидса, они работали в исполнительном комитете профсоюза в Лондоне. У профсоюза с давних времен был офис на Баальбек-роуд. В доме жила только одна женщина. От нее слегка попахивало, и выглядела она как ходячая покойница, а домохозяин не сомневался, что она сидит на наркотиках. Но платила она как часы, так что не ему ее судить.

В общем, странное сборище отщепенцев, оказавшихся на обочине общества, в своего рода сумеречной зоне, где ты не живешь, но и не умираешь. Просто существуешь. Когда Макнил только въехал – неужели всего пять месяцев назад? – он чувствовал себя чужаком. Подглядывающим. Наблюдателем. Он не принадлежал этому миру и не собирался в нем задерживаться. Но все они, наверное, когда-то так думали. А теперь, как и остальные, он не видел отсюда выхода. Сейчас он смотрел не снаружи вовнутрь, а изнутри наружу.

Он выбрал этот район, потому что хотел найти место, куда можно привести Шона. Вроде не трущобы. Здесь все же чувствовался дух поистрепавшегося благородства. В конце улицы находился парк Хайбери-Филд. Там Макнил мог попинать мяч с Шоном, прогуляться с собакой – если бы у него была собака. Некоторые названия улиц к тому же напоминали о доме. Абердин, Келвин, Сифорт, Фергюс. Было в них что-то знакомое и уютное, эхо покинутой много лет назад Шотландии. Чуть дальше Хайбери-Корнер находился бассейн. Домовладелец сказал, что когда-то тот был открыт всем стихиям. Но менее стойкое поколение построило вокруг стены и прикрыло бассейн крышей. Где-то там они с Шоном могли бы – как это говорится? – проводить время с пользой. И Макнил решил, что мог бы купить билеты на весь сезон, посмотреть игру «Арсенала» на стадионе «Эмирэйтс».

Но мать Шона отказалась отпускать его через весь город в Ислингтон. Слишком опасно, так она сказала. Может, когда закончится чрезвычайная ситуация.

Макнил натянул пальто и поднял воротник. Костюм не помешало бы погладить, а воротник белой рубашки уже слегка махрился. Верхняя пуговица отсутствовала, и крепко затянутый галстук был призван это скрыть. Макнил надел перчатки и поспешил вниз по лестнице в узкий коридор. Всего несколько месяцев назад домовладелец высунул бы голову в дверь, чтобы поздороваться. Но теперь никто не разговаривал друг с другом. Все слишком боялись.

III

Закрыв входную дверь, Макнил услышал трели своего телефона наверху. Ему не хотелось снова разговаривать с Лейном, и потому он быстро выудил из кармана мобильный и выключил его.

Когда Макнил сел за руль, в машине стоял ледяной холод. И хотя изморози не было, ветровое стекло запотело от конденсата. Макнил включил дворники и повернул на Калабрия-роуд. По радио передавали сборник прошлогодних хитов. В последние два месяца никто не выпускал ничего нового. Одна песня сменялась другой, и Макнил обрадовался отсутствию туповатого пустомели диджея, который обычно заполнял своей болтовней утренний эфир. Новости в семь тридцать Макнил уже пропустил.

Как обычно, маршрут в город определялся расположением армейских блокпостов. Определенные зоны были закрыты даже для него. Для пересечения некоторых демаркационных линий требовалось специальное разрешение. Он поехал на юг, в Пентонвиль, свернул на запад по Пентонвиль-роуд, на Юстон-роуд. Было почти без пятнадцати восемь, и серый свет пробивался через низкую свинцовую тучу, как будто поедающую верхушки далеких небоскребов. В другой жизни такси, автобусы и автомобили спешащих на работу служащих закупорили бы городские артерии, как холестериновые бляшки. Макнил до сих пор не привык к пустым улицам. Ранним утром стояла леденящая тишина. Он миновал одинокий армейский грузовик, и солдаты в масках и очках уставились на него из-под брезента цвета хаки, словно безликие штурмовики из «Звездных войн». Автоматы они сжимали так, будто привыкли слишком часто пускать их в ход.

Теперь, при дневном свете, в городе появился кое-какой частный и коммерческий транспорт с необходимыми для перемещения в нужные точки города пропусками, а камеры и спутники отслеживали передвижение. В центре города контроль был самым суровым, поскольку здесь чаще всего происходило мародерство. Правительство воспользовалось старым оборудованием для контроля пробок, чтобы отслеживать все въезжающие и выезжающие из района машины. Макнил проехал вдоль северной границы зоны, миновал пустынный Юстонский вокзал, а потом свернул на юг, на Тоттенем-Корт-роуд, где камера зафиксировала его номерной знак и отправила данные напрямую центральному компьютеру. Без пропуска Макнила остановили бы через считанные минуты.

Торговые улицы города превратились в поле боя. В тех магазинах, где витрины еще не разбили, их заколотили досками. На обочине дымились сожженные остовы угнанных машин, на разоренных улицах валялись обломки и осколки когда-то цивилизованного общества. Остатки очередной ночи насилия. Театр «Доминион» напротив станции метро «Тоттенем-Корт-роуд» превратился в почерневшую, выгоревшую подчистую оболочку. Когда шел дождь, воздух наполнялся запахом гари из «Смерти коммивояжера» – последней пьесы, которая здесь шла. «Макдональдс» на Оксфорд-стрит тоже выпотрошили. Гамбургеры пережарились. В секс-шоп «Гармония» вламывались столько раз, что хозяева больше даже не трудились заколачивать витрины, и скудно одетая сирена в черной коже вызывающе насупилась, когда Макнил проезжал мимо.

Дальше к югу наконец-то закончились рекордные по продолжительности показы «Мышеловки» в театре Святого Мартина, неоновое освещение было сорвано со стен, и театр выглядел печальным и заброшенным.

Макнил остановился на армейском блокпосту на Кембридж-серкус. Пора было бы уже привыкнуть, но в присутствии полудюжины автоматчиков с нацеленным в его голову оружием он все равно чувствовал дискомфорт. Угрюмый солдат мрачно смерил его взглядом из-под маски, держась на расстоянии, и протянул руку в латексной перчатке за документами, а потом поспешил их вернуть, желая побыстрее избавиться, словно пропуск мог быть заразен (хотя и это не исключено).

Макнил поехал по Чаринг-Кросс-роуд, через Трафальгарскую площадь в Уайтхолл. Там было оживленнее, государственные службы еще в какой-то степени функционировали, правительство пыталось договориться с распадающимся обществом. Люди в масках шныряли по коридорам власти с тем же мрачным отчаянием, что охватило большинство жителей города.

По мере приближения к реке Макнил увидел поднимающийся в хмурое утреннее небо черный дым из четырех труб электростанции Баттерси. Трудно представить более выразительный символ человеческого бессилия перед лицом суровой природы. Сколько человек уже умерло? Пятьсот тысяч? Шестьсот? Больше? Никто уже не верил официальным цифрам. Их невозможно было проверить. Но даже самые оптимистичные цифры – те, что предлагало правительство, – выглядели немыслимыми.

В восьмичасовых новостях передавали тот же репортаж, что крутили всю ночь. Но Макнил слушал его в первый раз, и новость оказалась тяжелым ударом. Вскоре после полуночи врачи больницы Святого Фомы объявили о смерти премьер-министра. Двое его детей уже умерли, а жена находилась в критическом состоянии. Не было секретом, что он тяжело болен. Но если болезнь с такой легкостью унесла самого могущественного человека в стране, то какие шансы остаются у всех остальных?

Диктор новостей зычным голосом объявил, что теперь разразится борьба за власть между заместителем премьер-министра и канцлером Казначейства. Кто из них возглавит партию? Заместитель премьера, мерзкое ничтожество, он никогда не нравился Макнилу, но имел преимущество, поскольку автоматически наследовал пост – по крайней мере, временно. Хотя Макнил не понимал, на кой это кому-то сдалось при таких обстоятельствах. Но, похоже, для некоторых власть настолько притягательна, что невозможно устоять. Макнил надеялся, что победит канцлер. Текущий обитатель дома номер одиннадцать по Даунинг-стрит был, по его мнению, гораздо более разумным, интеллигентным и совестливым.

Проезжая по Вестминстерскому мосту мимо очередного армейского блокпоста, он посмотрел на запад, на фасад одиннадцатиэтажного здания больницы Святого Фомы, поднимающегося на южном берегу Темзы. Где-то там, за стеклом и бетоном, лежал мертвый человек, когда-то управлявший страной. Холодный и беспомощный, заразившийся от собственных детей. Чуть дальше три оставшихся старых крыла больницы, «Пятница», «Суббота» и «Воскресенье», были заполнены, как знал Макнил, еще более тяжелыми пациентами. Возможно, если бы другие части здания не были разрушены немцами во время бомбардировки «Блиц», не пришлось бы и строить полевой госпиталь через дорогу.