Kitobni o'qish: «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым. Короткое письмо к долгому прощанию»

Shrift:

Peter Handke

Die angst des tormanns beim elfmeter

Kurze brief zum langen abshied

* * *

Страх вратаря перед одиннадцатиметровым

Вратарь смотрел, как мяч пересек линию…

Монтеру Йозефу Блоху, в прошлом известному вратарю, когда он в обед явился на работу, объявили, что он уволен. Во всяком случае, Блох именно так истолковал тот факт, что при его появлении в дверях строительного барака, где как раз сидели рабочие, только десятник и посмотрел в его сторону, оторвавшись от еды. Блох сразу ушел со стройплощадки. На улице он поднял руку, но проехавшая мимо машина – хотя Блох, поднимая руку, вовсе не собирался останавливать такси – не была такси. Наконец он услышал перед собой скрежет тормозов; Блох обернулся: рядом стояло такси, водитель-таксист ругался; Блох опять повернулся, сел в машину и велел везти себя на фруктовый рынок.

Был прекрасный октябрьский день. Блох съел у ларька горячую сардельку, а затем направился сквозь ряды ларьков к кинотеатру. Все, что он видел, его раздражало; он постарался как можно меньше обращать внимания на окружающее. В зрительном зале он вздохнул с облегчением.

Задним числом Блох удивился, что кассирша на жест, с которым он, ни слова не говоря, положил деньги на вращающееся блюдце, как бы вполне естественно, тоже ответила жестом. Рядом с экраном он увидел электрические часы со светящимся циферблатом. Посреди сеанса вдруг услышал, как бил колокол, и долго не мог решить, бил ли колокол в фильме или на церковной колокольне возле фруктового рынка.

Очутившись снова на улице, он купил себе винограда, очень дешевого в это время года. И пошел дальше, ел на ходу виноград и сплевывал кожуру. В первой гостинице, где он спросил комнату, ему отказали, потому что у него с собой не было ничего, кроме портфеля; портье второй гостиницы в ближайшем переулке сам провел его наверх в номер. Не успел портье выйти, как Блох лег на кровать и вскоре уснул.

Вечером он вышел из гостиницы и напился. Позднее, протрезвев, попытался звонить знакомым; но поскольку знакомые эти часто выезжали за город и автомат не возвращал монеты, у Блоха скоро кончилась мелочь. Полицейский, с которым Блох поздоровался в надежде его остановить, не ответил на его приветствие. Блох спрашивал себя, не истолковал ли полицейский как-нибудь превратно слова, которые он крикнул ему с противоположной стороны улицы, и вспомнил о той естественности, с какой кассирша в кинотеатре повернула к нему блюдце с билетом. Он настолько удивился быстроте ее движения, что чуть не позабыл забрать билет с блюдца. Он решил повидать кассиршу.

Когда он подходил к кинотеатру, как раз погасли рекламные стенды. Блох увидел человека, который, стоя на лестнице, менял название сегодняшней картины на завтрашнюю. Он подождал, прочел название нового фильма и только тогда вернулся в гостиницу.

Следующий день был субботний. Блох решил еще на сутки остаться в гостинице. Если не считать американской четы, он был единственным посетителем в буфете; некоторое время он прислушивался к их разговору, который Блох, не раз в прошлом ездивший со своей командой на матчи в Нью-Йорк, более или менее понимал, потом выскочил на улицу купить газеты. Газеты субботнего выпуска были в тот день особенно увесистыми, он не стал их складывать, а унес, зажав под мышкой, в гостиницу. Снова сел за свой столик в буфете – остатки завтрака тем временем успели прибрать – и вытащил все рекламные приложения; настроение от этого испортилось. На улице он заметил двоих прохожих с пухлыми газетами. Пока они не прошли, он сидел не дыша. Лишь теперь он сообразил, что это была та самая американская чета; он видел их только в буфете, за столиком, и на улице не сразу узнал.

Потом в кафе он долго пил простую воду, подававшуюся там к кофе. Иногда он вставал и брал иллюстрированный журнал из стопок, лежавших на особо для того предназначенных стульях и столах; официантка, унося наваленные около него журналы, бросила: «Для этого есть журнальный столик». Блох, который, с одной стороны, заставлял себя перелистывать страницы, а с другой – не откладывал ни одного журнала, не перелистав его до конца, пытался время от времени выглядывать на улицу; контраст между иллюстрациями в журнале и сменой уличных картин приносил ему облегчение. Перед уходом он сам положил журналы обратно на столик.

Ларьки на фруктовом рынке были уже закрыты. Блох некоторое время машинально гонял перед собой попадавшие ему под ноги гнилые овощи и фрукты. Где-то между ларьками он справил нужду. Причем заметил, что стены деревянных строений совсем почернели от мочи.

Выплюнутая им вчера виноградная кожура все еще валялась на тротуаре. Когда Блох положил деньги на блюдце кассирши, бумажка, вращаясь, зацепилась; у Блоха появился повод что-то сказать. Кассирша ответила. Он еще что-то сказал. Так как это было необычно, кассирша на него взглянула. Это опять-таки послужило для него поводом для дальнейшего разговора. В зрительном зале Блоху припомнились роман в бумажной обложке и электроплитка возле кассирши; он откинулся назад и стал наконец различать лица и предметы на экране.

Ближе к вечеру он поехал трамваем за город на стадион. Взял стоячее место, но потом уселся на газеты, которые все еще не выбросил; зрители впереди заслоняли ему поле, но это его не беспокоило. Во время игры большинство садилось. Его, Блоха, не узнали. Он оставил газеты, прижал их сверху пивной бутылкой и, чтобы не угодить в толчею, еще до финального свистка покинул стадион. Его удивило множество ожидающих перед стадионом почти пустых автобусов и трамваев – матч был гвоздем сезона. Он сел в трамвай. И так долго сидел там почти в полном одиночестве, что начал ждать. Может, судья назначил дополнительное время? Когда Блох поднял глаза, то увидел, что солнце садится. Он опустил голову, не собираясь ничего этим выразить.

На улице вдруг поднялся ветер. Почти одновременно с финальным свистком, вернее, с тремя продолжительными отдельными свистками, водители и вагоновожатые поднялись в автобусы и трамваи и публика ринулась со стадиона. Блох вообразил, что слышит звон полетевших на поле пивных бутылок, одновременно он слышал, как в стекла бьет пыль. В зале кинотеатра он откинулся, а здесь, когда зрители ворвались в вагон, наклонился вперед. По счастью, у него оказалась с собой программка к фильму. У него было такое ощущение, будто на него направили свет всех прожекторов стадиона. Какое идиотство, сказал Блох. Он был из тех вратарей, кому такой свет – помеха.

В центре города он долго искал телефонную будку, а когда нашел незанятую, там, на полу, валялась оборванная трубка. Он пошел дальше. В конце концов можно позвонить и с Западного вокзала. Но была суббота, и никого из знакомых он не застал. Когда же наконец женщина, которую он знал в прежние времена, ответила, Блоху пришлось довольно долго объяснять, пока она поняла, кто звонит. Они условились встретиться в погребке возле Западного вокзала, где, как Блоху было известно, имелся музыкальный автомат. Дожидаясь, он убивал время, бросая монеты в автомат, потом просил посетителей нажимать на кнопки, а сам тем временем разглядывал на стенах фотографии и автографы футболистов. Несколько лет назад заведение арендовал нападающий из национальной сборной, затем он отправился за океан в качестве тренера одной из диких команд американской футбольной лиги, а после роспуска лиги так там и застрял. Блох разговорился с девушкой, которая, сидя за столиком рядом с автоматом, нажимала не глядя на кнопку и всякий раз попадала на одну и ту же пластинку. Они вместе вышли из погребка. Он попытался пристроиться с ней в каком-нибудь подъезде, но все двери были уже на запоре. А когда одна дверь поддалась, оказалось, судя по пению, что за второй дверью идет какое-то молебствие. Они вошли в лифт, помещавшийся между первой и второй дверьми; Блох нажал на кнопку самого верхнего этажа. Но еще прежде чем лифт туда добрался, девушка захотела выйти. Тогда Блох нажал на кнопку первого этажа; они там вышли и остались стоять на лестничной площадке; тут девушка стала нежней. Они вместе поднялись по лестнице. Лифт стоял на мансардном этаже; они вошли в него, спустились вниз и вышли на улицу.

Некоторое время Блох шел рядом с девушкой, потом повернул обратно и возвратился в погребок. Его знакомая, не сняв пальто, уже дожидалась. Блох объяснил приятельнице девушки, все еще сидевшей за столиком возле автомата, что ее подружка не вернется, и вместе с женщиной вышел из погребка.

Блох сказал:

– Я сам себе кажусь смешным, так вот, без пальто, когда на тебе пальто.

Женщина взяла его под руку. Чтобы высвободиться, Блох сделал вид, будто хочет ей на что-то указать. Однако не знал, на что же ей указать. Внезапно ему захотелось купить вечернюю газету. Они прошли несколько улиц, не встретив ни одного продавца газет. В конце концов поехали на автобусе к Южному вокзалу, но вокзал был уже закрыт. Блох сделал вид, будто испугался; но он и в самом деле испугался. Женщине, которая еще в автобусе, открыв сумочку и перебирая какие-то мелочи, намекнула, что нездорова, он сказал:

– Я совсем забыл оставить записку, – сам не зная, что, собственно, имеет в виду под словами «оставить» и «записка». Во всяком случае, он один сел в такси и поехал на фруктовый рынок.

В кинотеатре по субботам был дополнительный ночной сеанс, выходит, Блох приехал даже слишком рано. Он зашел в кафе самообслуживания поблизости и стоя съел фрикадельку. Попытался было по возможности коротко рассказать официантке анекдот, но так и не успел и оборвал байку на полуслове и расплатился. Официантка засмеялась.

На улице он встретил знакомого, тот попросил денег. Блох его выругал. Когда этот пьянчуга вцепился ему в рубашку, на улице вдруг стало темно. Тут пьяный испуганно отдернул руку. А Блох, знавший, что световая реклама кинотеатра погаснет, поспешно удалился. Перед кинотеатром он встретил кассиршу – она как раз садилась в машину с каким-то мужчиной.

Блох посмотрел на нее. Уже сидя в машине, она ответила на его взгляд, поправив под собой платье; во всяком случае, Блох принял это за ответ. Ничего особенного не произошло; она захлопнула дверцу, и машина отъехала.

Блох вернулся в гостиницу. Холл гостиницы был освещен, но пуст; когда он снимал ключ с крючка, из гнезда выпала сложенная бумажка; он развернул ее – это был счет. Пока Блох стоял с бумажкой в руке, рассматривая единственный стоявший у двери чемодан, из каморки в холл вышел портье. Блох сразу же попросил у него газету и заглянул при этом сквозь отворенную дверь в каморку, где портье, очевидно, дремал на вынесенном из холла стуле. Портье закрыл дверь – Блох успел разглядеть еще стремянку с суповой миской на верхней ступеньке – и, только став за конторку, приготовился ответить. Но Блох уже расценил закрытие двери как отказ и поднялся к себе в номер. Лишь перед одной из дверей в длинном коридоре он увидел пару обуви; в комнате он скинул, не развязывая шнурков, ботинки и тоже поставил их перед дверью. Лег на постель и тотчас уснул.

Среди ночи его ненадолго разбудила ссора в соседнем номере; а может, просто слух его был так раздражен внезапным пробуждением, что он принял голоса за стеной за голоса ссорящихся. Он ударил кулаком в стену. После чего послышался шум льющейся из крана воды. Потом кран завернули; стало тихо, и Блох снова уснул.

На следующее утро Блоха разбудил телефон. Спрашивали, намерен ли он оставить за собой номер еще на одну ночь. Разглядывая свой портфель на полу – в комнате не было скамеечки для чемоданов, – он сразу же ответил «да» и положил трубку. Взяв из коридора ботинки, так и оставшиеся невычищенными, видимо, из-за воскресного дня, он, не позавтракав, покинул гостиницу.

На Южном вокзале он в туалете побрился электробритвой. Принял душ в одной из душевых кабин. Одеваясь, он прочитал в газете спортивный отдел и судебную хронику. Через некоторое время, еще читая – в кабинах вокруг стояла относительная тишина, – он вдруг почувствовал себя хорошо. Прислонился, уже одетый, к стенке кабины и пнул носком ботинка деревянную скамью. Шум вызвал снаружи вопрос уборщицы и вслед за тем, так как он не ответил, стук в дверь. Блох опять не ответил, тогда женщина хлопнула полотенцем (или еще чем-то) по дверной ручке и ушла. Блох, стоя, дочитал до конца газету.

На площади перед вокзалом он встретил знакомого, собиравшегося ехать в пригород главным судьей на матч команд низшего класса. Блох принял его слова за шутку и включился в игру, уверяя, что в таком случае он вполне может его сопровождать в качестве судьи на линии. Даже когда знакомый в ответ развязал холщовую сумку и показал ему судейскую форму и сеточку с лимонами, Блох опять-таки воспринял и эти предметы за своего рода шутовской реквизит и, продолжая подыгрывать знакомому, заявил, что готов носить за ним и холщовую сумку, раз уж он его сопровождает. Мало того, в пригородном поезде с сумкой на коленях ему все еще казалось, будто он – поскольку в этот полуденный час купе было почти пустым – продолжает все тот же фарс лишь забавы ради. Какое, однако, отношение имело почти пустое купе к его дурачеству, Блох не вполне понимал. Знакомый с холщовой сумкой ехал в пригород, и он, Блох, его сопровождал, они вместе обедали в местном трактире и вместе отправились, как выразился Блох, «на заправское футбольное поле» – все это, даже когда он один ехал обратно в город – матч ему не понравился, – показалось ему притворством. Не засчитывается, – подумал Блох. На площади перед вокзалом он, к счастью, никого не встретил.

Из телефонной будки на краю парка он позвонил своей бывшей жене; она сказала, что у нее все в порядке, но сама его ни о чем не спросила. Блоха не оставляло беспокойство.

Он уселся за столик в летнем кафе, открытом, несмотря на холодное время года, и заказал себе пива. Когда спустя четверть часа никто с пивом так и не появился, он ушел; к тому же его слепила не покрытая скатертью металлическая столешница. Он остановился у окна ресторанчика; посетители сидели там перед телевизором. Некоторое время Блох тоже смотрел на экран. Но кто-то из этих людей повернулся в его сторону, и он двинулся дальше.

В Пратере он ввязался в драку. Какой-то тип, подскочив сзади, стянул ему на локти пиджак, а другой наподдал ему головой под подбородок. Блох слегка присел и пнул ногой переднего. В конце концов оба оттеснили его за кондитерский киоск и сбили с ног. Он упал, а они ушли. В уборной Блох вытер лицо и почистил костюм.

В каком-то кафе Второго района он до начала телевизионной передачи «Спортивные новости» играл на бильярде. Блох попросил официантку включить телевизор, но смотрел передачу, словно она ничуть его не интересовала. Он пригласил официантку выпить с ним. Однако когда официантка вернулась из задней комнаты, где шла запрещенная азартная игра, Блох уже стоял у двери; официантка прошла мимо него, но промолчала; Блох вышел на улицу.

На фруктовом рынке, при виде беспорядочно нагроможденных за ларьками пустых ящиков из-под овощей и фруктов, Блоху опять представилось, будто все эти ящики здесь для смеха, что они не всерьез. «Как карикатуры без подписи!» – подумал Блох, любивший рассматривать такие карикатуры. Это впечатление притворства и ломания («Все это ломание с судейским свистком в холщовой сумке!» – подумал Блох) исчезло только в зрительном зале кино, когда комик на экране, проходя мимо лавки старьевщика, как бы случайно взял трубу и с самым непринужденным видом задудел, после чего Блох стал воспринимать и трубу, а затем и все остальные вещи опять просто и недвусмысленно. Блох успокоился.

После картины он ждал кассиршу в проходе между ларьками на фруктовом рынке. Вскоре после начала последнего сеанса она вышла из кинотеатра. Чтобы ее не напугать, внезапно выскочив из-за ларьков, он остался сидеть на ящике, пока она не прошла туда, где было больше света. В одном из закрытых ларьков за опущенной железной шторой зазвонил телефон; телефонный номер ларька был крупно написан на рифленом железе. «Не засчитан!» – сразу же подумал Блох. Он пошел следом за кассиршей, не нагоняя ее. Когда она садилась в автобус, он как раз подоспел и вскочил за ней. Он сел напротив, но так, что их отделяло несколько сидений. Лишь на следующей остановке, когда севшие в автобус люди заслонили ее, к Блоху вернулась способность рассуждать: она хоть и взглянула на него, но, очевидно, не узнала; может, это его так разукрасили во время драки? Блох ощупал свое лицо. Следить за ней, глядя на отражение в оконном стекле, показалось ему смешным. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака газету, уставился в нее, но не читал. Потом вдруг поймал себя на том, что читает. Очевидец рассказывал об убийстве сутенера, которому с близкого расстояния выстрелили в глаз. «Из затылка у него вылетела летучая мышь и шмякнулась об стену. У меня замерло сердце». Дальше без отступа шел текст, и в нем говорилось о чем-то совсем другом, о каком-то другом человеке. Блох вздрогнул. «Тут же необходим абзац!» – подумал Блох. На миг испугавшись, он теперь обозлился. Он прошел по проходу к кассирше и сел наискось от нее, чтобы можно было на нее смотреть; но он не смотрел на нее.

Когда они вышли, Блох понял, что они далеко за городом, в районе аэропорта. Сейчас, ночью, здесь было очень тихо. Блох шел рядом с девушкой, но не похоже было, что он собирается ее проводить или тем более провожает. Немного погодя он притронулся к ней. Девушка остановилась, повернулась к нему и тоже его тронула, да с такой жадностью схватила, что он испугался. Сумочка в ее свободной руке на какой-то миг показалась ему менее чужой, чем она сама.

Несколько минут они шли рядом, но не вплотную и не притрагиваясь друг к другу. Только на лестнице он опять до нее дотронулся. Она побежала; он шел медленнее. Поднявшись наверх, он узнал ее квартиру по тому, что дверь была широко распахнута. Она появилась в темноте; он подошел к ней, и они тут же стиснули друг друга в объятиях.

Когда утром, разбуженный шумом, он выглянул в окно, то увидел шедший на посадку самолет. Мигание его бортовых огней побудило Блоха задернуть занавеску. Они вообще не зажигали света, ночью окно не было занавешено. Блох лег и закрыл глаза.

С закрытыми глазами он странным образом утратил способность что-либо представлять себе. Как ни наделял он вещи в комнате всякими признаками, пытаясь их вообразить, он ничего представить себе не мог; даже самолет, который только что у него на глазах садился и чей вой при торможении сейчас, на посадочной полосе, он узнал, Блох не мог представить себе. Он открыл глаза и уставился в угол, где находилась кухонная ниша: он старался запомнить чайник и увядшие цветы, торчавшие из мойки. Но едва закрыл глаза, не смог представить себе ни цветы, ни чайник. Он попытался помочь себе, употребляя для этих вещей не просто слова, а целые предложения, в надежде, что рассказ, составленный из таких предложений, поможет ему представить и сами вещи. Итак! Чайник засвистел. Цветы подарил девушке ее приятель. Никто не снял чайник с электроплиты. «Заварить чаю?» – спросила девушка… Все напрасно. Когда это сделалось совсем невыносимо, Блох открыл глаза. Девушка рядом с ним спала.

Блох стал нервничать. С одной стороны – эта навязчивость окружающей обстановки, когда глаза у него открыты; с другой – еще большая навязчивость названий всех окружающих вещей, когда он глаза закрывал! «Может, это оттого, что я переспал с ней?» – подумал он. Блох пошел в ванную и долго стоял под душем.

Когда он вернулся, чайник и в самом деле засвистел.

– Меня разбудил душ! – сказала девушка.

Блоху показалось, что она впервые прямо к нему обратилась. Он никак еще не придет в себя, ответил он. А почему в заварочном чайнике муравьи?

– Муравьи?

Когда кипящая вода полилась на чаинки на дне заварочного чайника, он увидел вместо чаинок – муравьев, которых когда-то ошпаривал кипятком. Он отодвинул занавеску.

Чай в открытой жестянке – свет проникал туда лишь сквозь маленькое круглое отверстие в крышке – странно освещался отблеском стенок. Блох, сидевший за столом с жестянкой в руках, пристально смотрел в отверстие. Его забавляло, что его так привлекает необычное свечение чаинок, а попутно он беседовал с девушкой. В конце концов он закрыл чайницу крышкой и замолчал. Девушка ничего не заметила.

– Меня звать Герда! – сказала она.

Блох вовсе не стремился это знать. Она ничего не заметила? – спросил он, но она уже поставила пластинку, итальянскую песенку, исполнявшуюся под электрогитары.

– Мне нравится его голос! – сказала она.

Блох, которому итальянские шлягеры были безразличны, промолчал.

Когда она ненадолго ушла, чтобы купить чего-нибудь к завтраку («Сегодня понедельник!» – сказала она), Блоху наконец представилась возможность все спокойно разглядеть. За завтраком они много разговаривали. Блох скоро заметил, что она разглагольствует о вещах, о которых он только что ей рассказывал, будто о своих собственных, тогда как он, упоминая что-то, о чем она перед тем говорила, всегда либо осторожно ее цитировал, либо уж если передавал своими словами, то всякий раз добавлял холодное и отмежевывающее «этот твой» или «эта твоя», словно боялся как-то смешать ее дела и свои собственные. Говорил ли он о десятнике или хотя бы о футболисте по фамилии Штумм, она могла тут же совершенно спокойно и запросто сказать «десятник» или «Штумм»; тогда как он, после того как она упомянула знакомого по имени Фредди и ресторанчик под названием «Погребок Стефана», всякий раз, отвечая ей, говорил: «этот твой Фредди» и «этот твой “Погребок Стефана”». Все, что она рассказывала, было не таким, чтобы углубляться в это, и еще его коробило, что она так бесцеремонно, как ему казалось, пользуется его словами.

Несколько раз, правда, беседа становилась для него такой же естественной, как и для нее: он спрашивал, а она отвечала; она спрашивала, и он совершенно естественно отвечал.

– Это реактивный самолет?

– Нет, это винтовой.

– Где ты живешь?

– Во Втором районе.

Он чуть было даже не рассказал ей о драке.

Но потом все начало раздражать его еще больше. Он хотел что-то ответить ей, но оборвал себя на полуслове, решив, что то, что скажет, пожалуй, и без того известное. Она забеспокоилась, принялась ходить взад и вперед по комнате; искала себе занятия и время от времени глупо улыбалась. Полчаса или больше они скоротали, переворачивая и меняя пластинки. Она встала и легла на кровать, он присел на край рядом. Идет ли он сегодня на работу, спросила она.

Внезапно он стал ее душить. И сразу сдавил шею что было силы: она даже не успела подумать, что это шутка. Снаружи, на площадке, Блох слышал голоса. Ему было смертельно страшно. Он заметил, что из носу у нее течет какая-то жидкость. Она хрипела. Наконец он услышал, будто что-то хрустнуло. Как будто на тряском проселке снизу в машину ударил камень. На линолеум накапала слюна.

Напряжение было так велико, что он сразу устал. Он лег на пол, не в силах заснуть и не в силах поднять головы. Он слышал, как снаружи кто-то хлопнул тряпкой по дверной ручке. Прислушался. Нет, почудилось только. Значит, он, видимо, все-таки заснул.

Он довольно скоро очнулся и, едва очнувшись, сразу ощутил себя со всех сторон открытым; как если бы в комнате сквозило, подумал он. А он даже нигде не содрал себе кожу. Тем не менее ему представлялось, будто у него из всего тела сочится сукровица. Он встал и протер все вещи в комнате посудным полотенцем.

Он выглянул в окно: внизу какой-то человек с охапкой костюмов, висевших на платяных вешалках, бежал по газону к фургончику.

Блох спустился на лифте и довольно долго шел все время в одном направлении. Позднее, на пригородном автобусе, он доехал до конечной станции трамвая, а оттуда поехал в центр.

Когда Блох пришел в гостиницу, оказалось, что там, решив, что он больше не вернется, убрали из номера его портфель. Пока он расплачивался, коридорный принес портфель из своей каморки. По белесому кольцу на портфеле Блох догадался, что на нем стояла молочная бутылка с мокрым донышком; пока портье набирал сдачу, Блох раскрыл портфель и сразу заметил, что туда кто-то лазил: ручка зубной щетки выглядывала из кожаного футляра, а карманный приемник лежал сверху. Блох повернулся к коридорному, но тот успел скрыться в каморке. Конторка стояла близко к стене, поэтому Блох мог одной рукой притянуть к себе портье, а другой, переведя дух, сделать у самого его лица финт. Тот дернул головой, хотя Блох его даже не задел. Коридорный в каморке затаился. Но Блох уже вышел с портфелем.

Он успел еще до обеденного перерыва попасть в отдел персонала фирмы и получить свои бумаги. Блоха удивило, что бумаги еще не готовы и что понадобились еще какие-то телефонные переговоры. Он попросил разрешения позвонить и набрал номер бывшей своей жены; но подошла девочка, ответила заученной фразой, что матери нет дома, и Блох положил трубку. Тем временем бумаги подготовили; он сунул налоговую карточку в портфель, но когда собрался спросить служащую отдела о причитающемся ему жалованье, той уже не оказалось на месте. Блох оставил на столе деньги за телефонный разговор и вышел на улицу.

Банки тоже уже закрылись. И Блоху пришлось прождать весь обеденный перерыв в парке, прежде чем он смог снять свои деньги с текущего счета – сберегательной книжки у него никогда не было. Понимая, что с такой суммой далеко не уедешь, он решил возвратить в магазин недавно купленный транзисторный приемник. На автобусе поехал к себе на квартиру во Второй район и прихватил еще фотовспышку и электробритву. В магазине ему сказали, что возьмут вещи обратно, только если он взамен купит другие. Блох снова поехал на автобусе к себе и сунул в чемодан два кубка, правда, они были лишь копией кубков, выигранных его командой: один – в турнире и другой – в матче на кубок, захватил еще брелок – позолоченные бутсы.

В лавке старьевщика к нему долго никто не выходил, он достал все вещи и выставил на прилавок. Потом ему представилось слишком уж естественным, что он так вот взял и выставил вещи на прилавке, словно они уже приняты на продажу, быстро их с прилавка убрал, даже спрятал в чемодан, и лишь тогда снова поставил на прилавок, когда об этом попросили. Позади, в стеллаже, он заметил музыкальную шкатулку, на которой в стереотипной позе стояла фарфоровая статуэтка танцовщицы. Как всегда, когда он видел музыкальную шкатулку, ему показалось, что он ее уже однажды видел. Он сразу, не торгуясь, согласился взять за вещи ту цену, которую ему давали.

Затем, перекинув через руку легкое пальто, прихваченное из дому, он сразу же поехал на Южный вокзал. По дороге к автобусной остановке он встретил киоскершу, у которой обычно покупал газеты. Она шла в меховом пальто и с собакой; обычно Блох, покупая у нее газету и в ожидании газеты и сдачи глядя на черные кончики ее пальцев, вступал с ней в разговор, но сейчас, вне киоска, она, по-видимому, его не узнала; во всяком случае, не подняла глаз и не ответила на приветствие.

В течение суток в сторону границы шло мало поездов, и Блох, коротая время до отправления ближайшего поезда, зашел в Кинохронику и там заснул. Вдруг стало довольно светло, и шуршание опускающегося или поднимающегося занавеса показалось ему угрожающе близким. Чтобы узнать, опустился или поднялся занавес, он открыл глаза. Кто-то карманным фонариком светил ему в лицо. Блох вышиб фонарик из рук билетера и через фойе кинотеатра прошел в туалет.

Там было тихо, снаружи проникал дневной свет; Блох немного постоял не двигаясь.

Билетер, прибежавший следом, грозил вызвать полицию, но Блох отвернул кран, вымыл руки, потом нажал на кнопку электросушилки и держал руки под струей теплого воздуха, пока билетер не исчез.

Потом Блох почистил зубы. И наблюдал в зеркале, как одной рукой чистит зубы, а другую, неплотно сжатую в кулак, по-чудному держит на груди. Из зрительного зала доносились неистовые вопли героев мультфильма.

У Блоха в прошлом была приятельница, как ему было известно, она содержала теперь пивную в городке на южной границе. В вокзальном почтовом отделении имелись телефонные справочники для всех населенных пунктов страны, однако он тщетно искал в них ее номер; в том городке было несколько таких заведений, но фамилии их владельцев не значились; кроме того, Блоху скоро надоело ворочать телефонные книги – они висели в ряд, корешками кверху. «Лицом вниз», – вдруг подумал он. Тут вошел полицейский и потребовал у него документы.

Билетер заявил, пояснил полицейский, то опуская взгляд на паспорт, то глядя в лицо Блоху. Блох уже решил было извиниться. Но полицейский, заметив, что Блох поколесил-таки по белу свету, уже протягивал ему паспорт. Блох не посмотрел ему вслед, а сразу же перевернул телефонную книгу. Кто-то закричал; Блох вскинул глаза и увидел, что рядом в телефонной будке громко кричит в трубку иностранный рабочий – грек. Блох передумал, он решил ехать не поездом, а автобусом; он обменял билет и, купив себе булочку с колбасой и газеты, в самом деле направился на автовокзал.

Автобус уже ждал, правда, еще с закрытыми дверьми; водители стояли в некотором отдалении и разговаривали. Блох сел на скамейку; светило солнце; булочку с колбасой он съел, но лежавшие рядом газеты не развернул, приберегая их для многочасовой поездки.

Багажники с обоих боков автобуса были почти пусты; пассажиров с поклажей оказалось мало. Блох ждал снаружи, пока не захлопнулась задняя раздвижная дверь. Тогда он быстро вошел через переднюю, и автобус тронулся. Но кто-то окликнул водителя, и он притормозил. Блох не стал оборачиваться; села крестьянка с громко плачущим ребенком. В автобусе ребенок замолк, и они поехали дальше.

Блох заметил, что сидит как раз над колесом; пол в этом месте поднимался горбом, и у него соскользнули ноги. Он пересел на самое заднее сиденье, где мог, если потребуется, без помех наблюдать за дорогой. Садясь, он в зеркальце заднего вида заглянул в глаза водителю, хотя это ровно ничего не значило. Блох воспользовался тем, что повернулся, размещая за спиной портфель, чтобы взглянуть назад на дорогу. Раздвижная дверь громко дребезжала.

Все ряды сидений в автобусе были установлены так, что пассажиры смотрели вперед, и только два ряда перед ним были обращены друг к другу; поэтому пассажиры, сидевшие друг за другом, сразу же после отъезда почти перестали разговаривать, тогда как пассажиры перед ним скоро возобновили разговоры. Голоса людей были приятны Блоху; то, что он может к ним прислушиваться, приносило ему облегчение.