Kitobni o'qish: «Сигналы Страшного суда. Поэтические произведения»

Стихотворения

Мы выделываем стих

Чрезвычайно прочно.

Вещи любят, чтобы их

Называли точно.

Павел Зальцман

1. «Тихо-тихо на лугу…»

 
Тихо-тихо на лугу,
Догорает ветерок.
Я бегу к тебе, бегу,
Пастушок.
Выходи же на ручей
Под горой
Поскорей. Поскорей,
Дорогой.
Стынет вечер голубой,
Гаснет свет.
Ах, увижусь ли с тобой,
Или нет…
 

30 ноября 1922

2. «Оружейник, точи…»

 
Оружейник, точи.
Наши стрелы – лучи,
Их огонь не убывает.
Наши стрелы быстрей,
Наши стрелы острей,
Наши стрелы убивают.
 
 
Оружейник, точи.
Мы подымем мечи,
Нас хранят вороненые латы.
Мы набычим рога,
Мы летим на врага,
Мы украшены. Мы крылаты.
 
 
Точно ливень из туч,
Точно огненный луч,
Мы ударим по вашим латам.
Мы летим, мы летим
Черным и золотым,
Мы летим раскаленным градом.
 

1923

Рыбница

3. «Под горой зеленая долина…»

 
Под горой зеленая долина,
В лозняке ручей неуследим.
С очерета черного овина
Стелется вечерний дым.
 
 
Уплывает розовая глина,
Ускользает ветерок.
Аист подымается с овина
И улетает на восток.
 
 
А за ним, скрипя и лая,
Сняться с места норовя,
Над колодцем тянется сухая,
Неживая шея журавля.
 
 
Кто не хочет оставаться, —
Клонит голову к плечу,
Должен никогда не просыпаться.
Я снимаюсь и лечу.
 

10 октября 1924

Рыбница

4. «Река еще в тумане…»

 
Река еще в тумане.
Розовый восток.
Облачко над нами,
Как машущий платок.
 
 
И машет и мелькает,
Как будто ветерок
Нас жадно провожает
Изгибами дорог.
 
 
Взбегает на вершину,
Кружит платок и рвет:
– Не брошу, не устану…
Бросает. Отстает.
 

1924, Рыбница – 1946, Алма-Ата,

гостиница «Дом Советов»

5. Зима

Для маленькой Тани

 
Вот январь наступил,
Снег глубокий
Опушил, оснежил
Наши щеки.
 
 
Речка бьется подо льдом.
Стынут мели.
Лица темным огнем
Заалели.
 
 
Злыми пальцами мороз, —
Снег глубокий, —
Щиплет щеки, держит нос,
Щиплет щеки.
 
 
Быстрый ветреный восход
Разгуляться не успеет,
И мутнеет небосвод.
И темнеет.
 
 
Вот луна. Висит коса.
В наши уши
Ночь доносит голоса
Глуше. Глуше.
 

2 января 1925

Рыбница

6. Утро

 
Одинокий поезд мчится.
Рвется, рвется серый дым.
Утренний туман клубится
По просторам золотым.
 
 
Ветер с нами вперегонку
Разгоняет облака,
Раздаются часто, звонко
Стук колес и звук гудка.
 
 
Мимо нас простор широкий
Мчится вспаханных полей,
Вот, задернутый осокой,
В балке маленький ручей.
 
 
Прокатился мост зеленый,
Пролетает стая луж.
Воет, воет поезд сонный,
Усыпляет стук колес.
 
 
Промелькнула и деревня
Мимо. А за ней опять
Потянулася равнина
И широкой степи гладь.
 
 
Одинокий поезд мчится.
Рвется, рвется серый дым.
Утренний туман клубится
По просторам золотым.
 

8 августа 1925

7. Осень («Пальцы ветра, шумно шаря…»)

 
Пальцы ветра, шумно шаря,
Плющ срывают с мокрых стен.
Шпага звякнула о шпору.
Дочитал. Встает с колен.
 
 
Беглый стук копыт,
Звук ответный плит,
Листьями покрытых.
Это он спешит,
Черный конь летит,
И стихают плиты.
 
 
Время спит. Неслышно тянется.
Так ползет в траве змея.
Кто уйдет и кто останется?
Кто умрет? Быть может, я.
 
 
Слышен стук копыт.
Или кровь стучит?
Звук ясней и чаще.
Опоздавший спешит.
Конь как ветер летит,
Разрывая кольца чащи.
 
 
Ветер воет иль ворон каркает?
Ветер листья кружит в ветвях.
Шпага вытерта желтым бархатом.
Тело сложено в кустах.
 
 
Злобно дуб качается сгорбленный,
Ветер воет в победный рог.
Расползается знак бесформенный.
Капли крови сосет песок.
 

28 августа 1926

Ленинград

8. «В поту его холодный лоб…»

 
В поту его холодный лоб,
И убегает взгляд.
На этот раз не повезло —
Сейчас его казнят.
 
 
Его ведут на эшафот
С рассвета до сих пор.
И он идет, давно идет,
Над ним висит топор.
 
 
Он прислоняется к столбу.
Вокруг шумит народ.
Прилипли волосы ко лбу.
Сейчас он оботрет.
 

12 декабря 1926

Ленинград

9. Ночь («Дым ли это снежный, туманы ли…»)

 
Дым ли это снежный, туманы ли
Так окутали плечи башен?
Звезды пылью в небо прянули,
А под ними месяц повешен.
 
 
Блестки снега с визгом и пением
По дворам и крышам мечутся,
Так что стены качаются, пьяные
Под лучами летящего месяца.
 
 
От огня такого неверного,
Под лучами такого месяца
В эту ночь, на суку дерева черного
Кто-нибудь должен повеситься.
 

9 апреля 1927

Ленинград

10. Осень («Саван сумерек клубится за окошком…»)

 
Саван сумерек клубится за окошком,
Бледен неба северный наряд.
Только месяца мутнеющие рожки
В глубине топазами горят.
 
 
Мы остались. Улетели птицы.
За окном, в тумане сентября,
Стая листьев медленно кружится,
Красным снегом по двору соря.
 
 
Выгорает свет на половицах,
Тучи точат за слезой слезу.
Темнота зевает и ложится.
В высоте сосна, как волчий зуб.
 

Сентябрь 1927

Ленинград

11. «Ветер резкий плащ черный рвет…»

 
Ветер резкий плащ черный рвет.
Серой дымкой скрыта даль.
Море песню из всплесков поет,
В этой песне звенит печаль.
 
 
Черный плащ донесло до воды,
Подымает его волна,
И, отмытая, возле дыр
Кровь теперь уже не видна.
 

1927

12–13. Заговор

I. «Дымный факел, догорая, плачет…»

 
Дымный факел, догорая, плачет,
Смоляная вниз ползет слеза.
Заговор скреплен и начат.
Бархат сумрака окутывает зал.
 
 
Темный ход от каменной скамейки,
Осторожней делается шаг.
Пробегают золотые змейки
По клинкам грозящих шпаг.
 
 
Слов огонь, неосторожно ярок,
Лижет ветки красного костра.
В глубине открытых арок
По углам ворочается страх.
 

II. «В темноте густой и липкой…»

 
В темноте густой и липкой
Двух дверей гнусавый плач.
Нас подбадривал улыбкой
Снисходительный палач.
 
 
[Кто язык удержит за зубами!
Не хватило вытянутых жил.
Прозвучал служебный «амен» —
Человек напрасно жил.]
 

25 декабря 1927

Ленинград

14. «Плачет сумрак голосом шарманки…»

 
Плачет сумрак голосом шарманки.
Звон дождя о скуке говорит.
Извиваясь в глубине Фонтанки,
Сквозь туман мерцают фонари.
 
 
Под ногами мокрые каменья,
Временами – скрип песка.
Сквозь туман дождливой тенью
Пробирается тоска.
 
 
Воду режут отраженья ночи,
Окна щелкают зубами рож.
Фонарей огни в ответ хохочут.
Тело охлаждает дрожь.
 
 
Плачет сумрак голосом шарманки.
Ряд стволов качнулся и поник.
Хорошо катиться по Фонтанке,
Головой ушедши в воротник.
 

23 января 1928

Ленинград

15. Побег

 
Мы избавимся от пыток —
По дороге мчится гул.
Торопитесь, твердые копыта,
Караул уснул.
 
 
За мелькающим лесным забором
Скоро будут синие луга.
Солнце красит блекнущим загаром,
И полет туманит, как угар.
 
 
Уносите кони, уносите,
Нас опутал лунных нитей дым.
Нить за нитью мчатся эти нити,
И от них летим мы и летим.
 

9 марта 1928

Ленинград

16. «Остров, остров, берег желтый…»

 
Остров, остров, берег желтый,
Месяц, месяц молодой,
Утром, крадучись, прошел ты
Низко-низко над водой.
 
 
Белый парус далеко, —
Опадающий мешок.
Месяц цедит молоко
В тростниковый гребешок.
 

1928

17. «Вечер, догорающий победно…»

 
Вечер, догорающий победно,
Красный плащ над степью распростер.
Стадо туч под мутным солнцем медно,
И безмолвен выжженный простор.
 
 
Зубьями камней овраг ощерен,
Шевелится высохший ковыль.
На огромный лошадиный череп
Оседает розовая пыль.
 
 
Солнце через пыль кроваво гаснет,
Как в тумане тлеющий костер.
Догорая, этот вечер красный
Мутный плащ над степью распростер.
 
 
В крыльях туч, темнея, гаснут перья,
Вянут листья красного куста.
Как в овраге лошадиный череп,
Голова разбита и пуста.
 

1928

18. Весна («Окна стеклянной пеной…»)

 
Окна стеклянной пеной
Бьются в сетях у стен,
Разломан ножами света
Холодный блеск их.
Как рыбы, уходят в тени
И в тине тонут, с тем,
Чтоб на внезапной леске
Метнуться занавеской.
 
 
За дребезжаньем ведер,
За звяканьем подков,
За прыганьем подводы
По голышам булыжным
Взлетают, звоном выдернутые,
Грузила пятаков
И падают под сводами,
Холодные и влажные.
 
 
И, каплями разбуженные,
Оживают плиты,
И уплывают лужи,
И розовы граниты.
 

9 апреля 1929

Ленинград. Загородный, 16

19. Вывеска

 
Со звоном плывут и тонут
В тени вороненые рыбы,
А от стекольной водицы
Взлетает битая птица.
 

1929

Загородный, 16

20. «Не вытянет стрела в глухие облака …»

 
Не вытянет стрела в глухие облака
Тугой и медный звон зеленой тетивы.
Молчат колокола. На мертвых языках
Качаются сползающие шлифованные тени.
Им петь нельзя, но звон их в грязной пене
И в плеске желтых волн Невы.
 
 
Колет колокол железом,
Звон удара, бок проломан.
Разогнали. Он ползет.
Он сорвался с колокольни
Для последних похорон.
По каменьям грянул звон.
 
 
Пепел тает. Ветер веет.
Пыль пылит. Нева невеет.
 

1929–30?

21–23. Дождь

I. Ночь («Окутал дождь. Затопленный булыжник…»)

 
Окутал дождь. Затопленный булыжник.
Мы заперты в бочонках тусклых улиц,
И в желтизне приподнятого неба
Отражена нахмуренность закут.
Мы наблюдаем с жадностью прохожих —
Они от нас скрываются, сутулясь.
Мы припадаем к выщербленным стенам.
Ночь выжата, и мы в ее соку.
 
 
Раздавленные сыростью известки,
Недвижны покоробленные стены.
Привлекшие нас темнотою сваи
Едва шипят, как илистая пена,
И вдруг, пустой и глянцевой полоской,
За поворотом, как всегда бывает,
Сливаясь в цепь из булькающих капель,
Стекает вниз холодная вода.
 
 
Но через дождь пока что серый скальпель
По горизонту ползшего рассвета
К ночной одежде, скомканной и спящей,
Метнулся с крыш и с кожею содрал.
Глаза открыл и ставнями заклекал
Промытый утром город. После этого
В пузырчатой и лопавшейся чаще
Сгорела и рассыпалась заря.
 

10 апреля 1929

Ленинград

II. «За подворотней дробный гул…»

 
За подворотней дробный гул
Тянул во двор, бросал за ворот
Удары капель, бил и гнул
И гнал в ворота, будто вора.
 
 
Был всюду реющий удар
Над головой тяжел и буен,
Из полноводного пруда
Катились сумерки и струи.
 
 
Они поили нас и, вниз
Стекая, освежали крыши.
И вот, обрызганнее листика,
Весь город делается выше.
 
 
Но чердаки, уткнувшись в пыль
Углов, заплывших тьмою, ловят
Металла гулкие стопы
На каждом слове.
 

19 апреля 1929

Ленинград

III. «Последний ветер сорвался с мачт…»

 
Последний ветер сорвался с мачт
На душные крыши и с пылью, скомкав,
Нагнал газетных рваных клочьев
В сухие рты дверей и окон.
 
 
Но капли повисли на прутьях оград,
Над ними дома светлы и плоски,
А доски ремонта оделись парадно
В лоскутья паркета свинцового блеска.
 
 
Исчерчены улицы ржавчиной кислой,
Их стены росисты, как спайки труб,
Их ложа разрыты дождем и повисли
На балках тумана, плавучих, как рыбы.
 
 
Ударами неба колеблется жесть их,
Брызги, как в ведрах, раздельны и жестки.
Они бросают звенящие жесты
За шиворот с крыш, со звоном и плеском.
 

19 апреля 1929

Ленинград

24. Май

 
Стекло растеклось весенней льдинкой.
Ветер распелся глубокой глоткой.
Пустота, – разведенная в ветре синька,
В жестяном ведерке пеною оботканная.
 
 
И босые, в мыльном и лоханном запахе,
Синие асфальты, свежие, как в госпитале,
Метятся собаками на быстрых лапах
И убегают с лаем в хлопоты и ростепель.
 
 
И солнце, солнце целый час,
Как в яму неба плечи вперло!
С его побелевшего плеча
Сочится пот в земное горло.
 

Май 1929

25. «Кусаешь ногти, морщишь брови…»

 
Кусаешь ногти, морщишь брови.
Губы сохнут, кусаешь их.
Сырая груда – улов слов,
Притоптанных и тишайших.
 
 
Со скуки со слов этих шкуры слазят
На переплеты, пыль их,
А надо, чтоб, дрогнув зрачками глаз,
Задергались и завыли.
 
 
Локтями влезши в железный стол,
Потеешь и трешь в нём плешины.
В воде серебрятся ожившие толпы,
Играют, смешны и смешаны.
 

1929

26. Баллада

 
К северу держит капитан,
Львы ниспадают в танцах.
В то утро ветер разнес туман
И чёрт принес испанцев.
 
 
Сто сорок весел сыплет дождь,
Вздуваясь, лоснятся рожи.
Испанцы лезут на абордаж,
Британцы хотят того же.
 
 
Крючок; у кливера острый нюх,
Испанская галера повернула к английской.
Борта трещат от оплеух,
В воде роятся искры.
 
 
Людей бросают друг на друга
Дрогнувшие палубы,
Взрывает пену немая ругань
И пузырятся жалобы.
 
 
Они, кипя, венчают веру
В спасительного бога,
А галеры трутся друг о друга,
Как два подпивших друга.
 
 
Теснят англичан и валят,
Вбивают в щели, как паклю.
Сэр Герберт яростью налит,
Сулит недобитым петлю.
 
 
Обидно быть побитым,
Но, провидя участь армады,
Он, кляня испанцев, грозит им:
«Мы еще вам покажем, гады!»
 

1929

27–29

I. «Впотьмах еще мигнул трухлявый пень…»

 
Впотьмах еще мигнул трухлявый пень,
И затенькал звон, и оседала пена.
Дождем взрывало первые ступени,
И стены в нём тонули постепенно.
 
 
Скрипел комар за зеркалом. Вскипев,
Шипел и вторил самовар дождю.
Нам чудилось, что вечер налетевший
Куда-то осыпается, как дюна.
 
 
И я заснул не сразу, и пред тем
Как плюхнулся в припухшую подушку,
Ко мне пришла нечаянная темка,
И я смотрел и с удивленьем слушал.
 
 
Она вилась и липла у стола,
И лампа расплывалась лунным кругом.
В стекле была сплывавшая смола
И ветер, припирающий упруго.
 
 
Пугая нас, стекала с потолка,
Потемки процарапывая сажей,
Вбиваясь в поры, медленно, как копоть,
Припаиваясь, как металл на стуже.
 
 
Темнотою осветила ходы,
Несла через глубокие заборы,
Она пришла, чтоб с корнем вырвать сад
И вырыть недвусмысленные дыры.
 
 
И, наполняя ледяной озноб,
Раздвинула минутные пределы —
Таким неотвратимым образом
Начало намечается до дела.
 

II. «Когда, придя к столу, я сел и стал…»

 
Когда, придя к столу, я сел и стал
Разламывать печенье или корку,
Я разобрал, что сломлен и устал,
А масло пахнет жестью и прогоркло.
 
 
И, досидевши до конца и встав,
Накинулся на лестницу и еле
Дошел до верху, быстро отпер ставни.
Тогда-то мы очухались и сели.
 

III. «Дождь был один. Интимно рассказал…»

 
Дождь был один. Интимно рассказал,
Что он – большая серая собака.
Я тер лицо и липшие глаза,
Стеснявшиеся морщиться и плакать.
 
 
Обструги досок, бледный керосин,
Колеблемое пламя керосина,
Опять окно и сонная косынка,
Измятая и пахнущая псиной.
 
 
И жирный шум льняных и грустных струй,
В кустах речной, в окне простоволосый.
И ломкость рук, – мы ели землянику,
И озеро, – мы расплетали косы.
 

6 июля 1929

Луга – Ленинград. Загородный, 16

30. Одесса

 
Вечер высчитал – ночь через час.
Точно. Был он.
Свет сочившийся погас.
Наступил сон.
 
 
Хрип, и ветер, и треск свай,
Череда волн.
Жесть выхлестывала лай,
Звон бил мол.
 
 
Волны с ревом в степь несут
В шерсти белый дым.
Камни рокочут – крабы в тазу
Черные из воды.
 
 
Сломлен у мидий острый край,
Погреб – бочки – сыр.
На базаре лают псы.
Бьют часы. Ночь.
 

15 июля 1929

Загородный, 16

31. Весна («Окна и люди, – серые на желтом…»)

 
Окна и люди – серые на желтом.
Люди и мыши – хвостики улыбок
Мечутся по улицам, а улицы расколоты
Сталью – это лужи, глубиной до неба.
 
 
В каждом желтом дворе
Синяя весна.
В каждом синем окне
Веселится примус.
На гудящем огне
Варится горох.
Под котами во дворе
Пыльные диваны.
К одному бежит гречёнок,
Подбежал и наплевал.
А коты, сощурясь
На весенний день,
Прыгнули с диванов
В голубую тень.
В погребе у норок,
В писке темноты
Ждут мышей тишайшие
Черные коты.
 

29 марта 1930

Загородный, 16

32. Дворик на Канатном

 
У солнца лучик-хвостик,
Горячий, как укол.
Внизу цветет известка,
Но влажен желтый двор.
 
 
Расщеплены ступени,
Разлито молоко,
И выгорают тени
Угарно и легко.
 

1930

Одесса

33. «Я сидел, а вы играли…»

 
Я сидел, а вы играли,
Это было не нарочно:
Я глядел в свою диктовку,
Вы шутили с мандолиной.
Впрочем, тихо на рояле
Мендельсона вы учили.
Что поделаешь – таких
И в могиле беспокоят.
 
 
Мягко волосы струились,
Тихо песня раздавалась
И, однако, заглушала
Громкий примус в вашей кухне.
Слезы жгли глаза и душу,
Я их прятал, вы скрывали.
Грустно Мендельсона слушать
На расстроенном рояле.
 

1930

Ленинград

34. Елисаветградский переулок

 
На большом колесе,
Красном и зеленом,
Двинулась карусель
С пеньем и звоном.
 
 
Лошадки качаются —
Огненные пятна,
Голубые платьица,
Синие глаза.
 
 
Расплетается коса,
Придвигается гроза.
Затуманился базар,
Ветер давит, тучи прут.
 
 
Улетают платьица,
Пыль по полю катится.
Капли прыгают, как ртуть,
Начинается дождь.
 
 
Под зеленой стеной
Карусель в брезенте.
 
 
Я один. Пустота. Кипящее небо.
Я один. Пустота. Шипящие лужи.
Я один. Я один. Это грусть моя звенит.
Убегаю и стою. Так ныряющий стоит.
 
 
. . . . . . . . . . . . . .
 
 
И дождь стоит – струя в струю.
И звон стоит, и я стою.
 

1930

Одесса

35–38. Ловля

I. «На светлом ноже от окна на обоях…»

 
На светлом ноже от окна на обоях
Висит золотая летучая мышь, —
Предутренний дождь всегда беспокоен, —
Другие мелькают, срываясь с крыши.
 
 
Стены тлеют, свет стекает,
Он темнеет. Он погас.
Догоняет, настигает.
Нет, не спится в этот час.
 
 
Но после дня и кипенья дня
Теперь вокруг цветет тишина.
Песок и жар испит до дна,
Вперед – пустырь, назад – стена.
 
 
Беззвучно прошла железом дверь,
Зеркальны лужи между рельс,
Без капли крови гудит голова,
И небо качают колокола.
 
 
Звон стихает, сон потек…
Но вдруг – движенье, и сна нет:
Как брошенный в пропасть на солнце платок,
В сенях за дверью зажегся свет.
 
 
Свет внезапен. Я один.
И он немыслим. Шума нет.
Нет ни звука. Нет причины.
Тишина. Пылает свет.
 
 
В сенях за дверью, верно, вор?
Там вора нет, поверь, поверь.
Сейчас я встану, возьму топор,
Ступлю на свет и открою дверь.
 

19 апреля 1930

Загородный, 16

II. «В окна падал белый снег…»

 
В окна падал белый снег,
На пол – синяя мука.
В полудуме-полусне
Веки сходятся тесней.
 
 
В этой узкой полосе
Вдруг каменья на косе.
 
 
Тут росли густые сны
По каналам из ворот,
А в ушах молочный рог
Протрубил тринадцать раз.
 
 
Месяц черен. Он кишит
Голубыми червячками.
Печь открыта и блестит
Беспокойными зрачками.
 
 
Разбудил меня испуг,
Или треснул уголек.
Я гляжу – лицо в огне,
Это снится мне во сне.
 
 
Тлеет черная коса,
И искривлен красный рот,
Плачут черные глаза,
Их сжигает, их сожжет.
 
 
Я вскочил и протянул
Руки красные в огонь,
Я коснулся нежных щек,
Голубую шею сжал.
 
 
Тут лизнула и меня
Ярость темного огня,
И узорчатый платок
Затрещал и засверкал.
 
 
И не видя, что горят
Руки жадные мои,
И шипит среди углей
Разрываемое мясо,
Я сорвал ее наряд,
Изглодавший тело ей,
 
 
И приник к ее щеке
Из пылающих углей.
 
 
Завились по жилам рук
Змеи черные огня,
Кости вылезли из рук…
 
 
Разбудил меня испуг.
В дверь стучат, в окне темно,
И в печи горит бревно.
 

30 марта 1930

III. «Закутавшись в душные ночи…»

 
Закутавшись в душные ночи
И звездами злыми звеня,
По комнате движутся очи,
И жгут, и пугают меня.
 
 
В жару подымаюсь с постели,
Лицо в их одежду склоня,
Напрасно молю их о теле,
Они не слышат меня.
 

IV. «Дверь открылась из сеней…»

 
Дверь открылась из сеней,
Свет метнулся и погас.
Дунул холод из сеней
И скатился по спине.
 
 
Стены гложет свет луны,
Но лучи ее темны.
 
 
В дверь вошедшая легка,
Вот приблизилась она,
И бела ее рука,
И коса расплетена.
 
 
Тлеет лунная коса,
Жгут холодные глаза.
 
 
Я схватил ее и смял,
Я искал горячих губ,
Я был нежен, я был глуп,
А она была пуста.
 
 
Где вилась ее коса,
Черви лунные горят,
И растаяли глаза,
Уходящие назад.
 

31 марта 1930

Загородный, 16

39. «Я вижу – нет надежды…»

 
Я вижу – нет надежды,
Не любишь ты меня.
А слёзы, как и прежде,
Безмерны и красны.
И я сгораю, воя,
От темного огня,
От яростного зноя
Нахлынувшей весны.
 

1930

40. «Всё сходится точно…»

 
Всё сходится точно,
В назначенный день.
Решенье заочно
И неотступно, как тень.
Ты взвешен и сложен
По сотне смет.
Ты есть, ты должен,
Свободы нет.
 

1930

Загородный, 16

41. Белая ночь

 
Улица пуста. Опрокинутые в днище,
В лужах лица стекол морщинисты и плоски,
И дождь процарапывает белой ночью чище,
Чем мелом, ручейки, дорожки и полоски.
 
 
Слезные полоски. Тяжелый храп
Жеребцов из бронзы и дрыхнущих казарм.
Город полон шума, от писка во дворах
До сонного собачьего лая по базарам.
 
 
Если это – тишина,
Всё равно – не легче мне.
Тяжело бродить без сна
Или бредить в тишине.
 
 
Здесь всюду дышит и всюду полно:
Куда рука не ткнет,
За каждой дверью и стеной
Храпит, вздыхает, живет.
 
 
Опять окно, опять стена,
И здесь – рукой подать,
И здесь измята простыня,
И здесь скрипит кровать.
 
 
Я задыхаюсь и, если б мог,
Я вам клянусь, – сейчас
Я, право, пришел бы к каждой из вас
И придушил бы вас.
 
 
У труб, с их журавлиных ног,
Вода стекает вниз.
 
 
Но жар лицом уткнулся в сон
И, вздрогнувши, затих.
Скривились морды колесом
У подворотен злых.
 
 
Дождь перестал. Сошел с чердака,
Высморкался в плакат.
Железные крыши стали лакать
Рваные облака.
 
 
В луже смяк заплаканный плакат.
Черт подери, до чего же пусто!
 
 
Это не день, это не ночь,
Это ни то ни се,
Это – листок схлестнуло прочь
И по воде несет.
 

1930

Загородный, 16

42. «Видишь – там, в открытом поле…»

 
Видишь – там, в открытом поле,
Дождевые облака,
И в качестве постели
Почерневшая река.
 
 
Над широкою водою
Лошадь вытянула шею.
Одинокий поезд воет,
Одинокий ветер веет.
 

1930

Дорога в Сестрорецк

43. «Оцарапав клочья туч…»

 
Оцарапав клочья туч
О горелый красный лес,
Дождь прошелся кувырком
По траве. И улетел.
Сосны вспыхнули как медь,
Трубы кончили греметь,
Солнце сопки золотит.
За блеском дождевых червей,
За черными стеблями трав,
Туман застлал далекий путь
До шелковых синих снежных гор.
А тут горят стволы,
Текут куски смолы.
Мы расправляем грудь,
И вспыхивает медь.
 

1932

Верхнеудинск

44. «Не увлекайтесь преступными мечтами…»

 
Не увлекайтесь преступными мечтами,
А занимайтесь доступными вещами.
Сдерните дырочки с кружев.
В курзале семга, побелев.
Промчался синий лес, звеня.
Влюбитесь, девочки, в меня.
Дама с зонтиком стоит,
Солнце локон золотит.
Золотые стервы
Мне портят нервы.
 

1933

Павловск

45. Молитва петуха

 
Саки лёки лёк лёк
Не твори мне смерти.
Смердь твор в глубину
Не залей водой. Потону
Леденея. Ни кружки. Крошки.
Крышка. Болт.
Петушка на хворост.
Что за хвост?! – Не вырос.
Так зачем же меня
Выудили с неба,
Если здесь для меня
Не хватает хлеба?
Выпусти меня, дорогая тетя,
Я слезами обольюсь,
Помолюсь
За тебя и за всё твое семейство
– Не большое беспокойство.
 

Зима 1933