Kitobni o'qish: «Макаров чешет затылок»

Памятка

«Макаров чешет затылок» – второе произведение Павла Улитина, выходящее полностью и отдельной книгой. Первое («Разговор о рыбе») было опубликовано два года назад в издательстве О.Г.И. Две эти книги – лишь малая часть литературного наследия писателя, умершего в 1986 году в возрасте без малого шестидесяти восьми лет.

Ту книгу, что сейчас перед вами, Павел Павлович Улитин написал в 1966–1967 годах и начал ее фразой: «Уходя из мира, не забудьте хлопнуть дверью, а то никто не заметит». Но двадцать лет спустя он собственному совету не последовал, и его уход заметили немногие.

Хотелось бы теперь, еще через восемнадцать лет, составить подобие памятки для читателя, впервые открывшего книгу прозаика Павла Улитина. По некоторым признакам можно понять, что такой читатель уже есть – или вот-вот появится. Кажется, пришло его время. С запозданием на полвека, но это как водится.

Мы не знаем, когда Улитин начал писать «свою», особенную прозу. Среди рукописей, изъятых у него в 1952 году, значатся черновики двух романов и рукопись третьего – «Возвышенная организация». Уже в этом названии ощущается скрещивание значений, характерное для зрелой прозы Улитина: цитата из «Бесов», но еще и эвфемизм, обозначающий другую организацию, не столь возвышенную (она-то и изъяла эти рукописи). А среди его записей можно обнаружить и такую: «Листочки в кармане в 43 году ничем не отличались от страниц, написанных в 34-м».

Думаю, отличались все же. В 1934 году Улитину было шестнадцать лет, он жил на Дону в станице Мигулинская. В сорок третьем он жил там же, но лет ему было больше, и это был уже другой человек. Кое-что произошло за эти годы. В 1938 году студент второго курса ИФЛИ П.П. Улитин был арестован и помещен в Бутырскую тюрьму, а выпущен оттуда через шестнадцать месяцев «по комиссии», – то есть живым, но не вполне и на заведомо недолгий срок. Улитину, однако, удалось этот срок продлить и потом (1951–1954) пережить еще одно заключение по политической статье.

Но читатель, настроенный на встречу с мемуарами «жертвы режима», действительно может воспринять текст этих книг как «рыбу» в издательском, полиграфическом значении слова. Как уход от прямого, «серьезного» разговора. (И будет, я думаю, в чем-то прав. Есть вещи, о которых так прямо не скажешь. О них Улитин и пишет). Связный рассказ «о пережитом», подробности и имена есть только в «Хабаровском резиденте»: табуированном (при жизни) тексте Улитина, написанном от третьего лица. По другим книгам рассыпаны эпизоды или отдельные фразы, тюремное происхождение которых понятно лишь читателю со стажем. Никаких датированных воспоминаний, никакой «автобиографии». Так что же это – повесть, рассыпанная на детали, куски? Едва ли. Если собрать и последовательно изложить, не будет никакой повести, – то есть никакой прозы.

Читать Улитина не так просто как раз потому, что его слово – совсем простое. И очень легкое. «Я хочу найти слова, которые не имеют прибавочной стоимости». Он освободил свое письмо от постороннего счета и лишнего веса. Хотя бы от принудительного уважения к каторжной биографии или блеска (всегда немного суетного) писательской техники. Его письмо ничем не гарантировано, это литература без гарантий. В ней осуществляется тот «способ свободы», который людям сегодняшнего дня понятней и почему-то ближе, чем сверстникам писателя.

Видимо, Улитин писал всегда. Даже когда ничего не записывал. Литературой была длившаяся двое суток речь, о которой рассказал нам его сосед по камере-палате. Или общение с людьми, иногда почти случайными, подсевшими к его столику в кафе «Артистическое» (это уже начало шестидесятых). Место было интересное, кое-кто из случайных знакомцев переходил в разряд постоянных, поминаемых в текстах Улитина и через два десятка лет (Юло Соостер, например).

Но проза Улитина ни в коем случае не записанный монолог, и устное слово – сырой материал для дальнейшей работы. Секрет в том, что «на выходе» будет слово, по многим признакам совпадающее с устным, речевым. Но таким, которое редко услышишь: полным внутренней значительности и странного напряжения.

Чтобы так зазвучать, фраза должна быть выделена и проявлена. Тогда самые простые слова наполняются голосом и повисают в воздухе, как будто они сказаны только что, прямо сейчас. Проникают в твое сознание по другим каналам – как заклинания что ли?

Я начал читать Улитина больше тридцати лет назад и должен сознаться, что первая книга мне давалась с трудом. Я не сразу понял, как ее надо читать. Нет, неверно: я не сразу понял, что ее не надо читать. Ее нужно слушать. Как ритм, как стихи. (Похоже, Улитин и поэт Ян Сатуновский пришли с разных сторон к одному открытию: к ритму, проявленному в речевой интонации). Интонация настолько точная и захватывающая, что чувствуешь и – в конечном счете – понимаешь, что это, о чем. Не все понятно, но все ясно. Этот текст говорит с тобой или рядом с тобой, мимо тебя, но всегда учитывает твое, слушателя, присутствие. Он затягивает. И вот уже тридцать лет я читаю, перечитываю тексты Улитина, в которых как будто ничего нет, никакой информации.

В них есть тон, звук. Они – и только они – открывают тебе доступ к другому сознанию, к чужому опыту. Опыту человека, который был изломан, но не сломлен.

И отстоял себя – свой ироничный и трезвый ум, способность соединять желчь с весельем, страдание с любопытством. Я могу почувствовать его, Улитина, отношение к жизни (и к смерти). Не что он об этом думал, а каким тоном говорил.

И еще я не сразу понял, что текст Улитина это во многом «чужая речь»: мозаика чьих-то слов, перемешанных и выстроенных заново по другим законам. На страницах его книг нет персонажей, но есть множество действующих лиц. Каждый произносит свою речь или свою реплику на тех же основаниях, что и сам автор.

«Я с вами. Я с вами. Я с вами. Вы, которых никто не помнит, я с вами». Конечно, Улитин ищет свое слово. Но он лишен той наивности, когда любое слово заведомо считается своим. Он ищет свое слово среди чужих. Свое среди чужого. Цитата, скрытая или явная, дает возможность избежать необязательного повторения, но при этом еще и переиграть, переосмыслить ситуацию. Цитирование здесь не прием, а способ мышления и – что самое существенное – способ выживания.

Мне кажется, что тексты Улитина – реализованная возможность даже не «другой прозы», а другого письма, то есть иного способа записи, фиксации. Фиксации мысли? Вероятно. В первую очередь. «Написанная фраза уводит мысль. Она уводит ее своими словами. На самом деле все не так: словами никто не думает, самое интересное это как раз то, о чем человек думает не словами. Ход мысли на бумаге это еще что-то третье. Ход мысли на бумаге слишком зависит от бумаги. Без бумаги мысль течет по другим законам. Но вот на бумаге появляется слово „мысль“, и ход мысли шарахается в сторону, как испуганная лошадь». Улитин фиксирует мысль, еще не ставшую речью, или речь, не перешедшую в литературу: окрашенную в природные цвета; движущуюся с естественной скоростью, – рывками, порывами, толчками. Передает на бумаге окраску голоса, его интонацию. Движение мысли, движение речи, наполненные эхом звучащие паузы, завораживающие длинноты – все это, должно быть, и есть проза Павла Улитина.

Михаил Айзенберг

Макаров чешет затылок¹

Мороз

157 стр.

УХОДЯ ИЗ МИРА, НЕ ЗАБУДЬТЕ ХЛОПНУТЬ ДВЕРЬЮ, А ТО НИКТО НЕ ЗАМЕТИТ.

Написать такое слово физически собственной рукой доставляло удовольствие. А то бы еще какая сила заставила. Теперь не то. Не мучил бы я вас, как это было раньше.

Зло, но похоже на правду. Слишком правильно, чтобы быть хорошим. Слишком верная, чтобы быть доброй.

Культ черновика, но до такой степени? Игра – как всякая игра², а главное – почти безвредно.

Я с ним настолько в дружбе, что могу ему писать доносы на своих товарищей. Определение дружбы в стиле члена КПСС с 1951 года. Есть отдельные недостатки. Например, отца расстреляли. Еще пример, евреев на работу не принимают за картавое произношение. А в общем все хорошо с точки зрения сталиниста, который на самом деле – хунвэйбин.

Я не читал это, но знаю, что это хорошо написано. Марсель Пруст 18 ноября 1958 года.

Этого достаточно.

15 тетрадей

1

Вдруг в конце января внезапно подули сильные холодные студеные суровые китайские ветры, и оттепель отошла на задний план. Хотя опасности надо ждать не весной и не зимой, а только летом. Куда исчез генерал Монти³ со своим пророчеством?

Слоны долготерпенья стояли на конверте. Козлы отпущенья бежали прочь.

Домового похоронили, а вот ведьму до сих пор не выдали замуж. И это все читать должны России верные сыны. Мы этот день рождения игнорируем.

А почему он не хунвэйбин? А это звучит убедительно? А то как у члена КПСС с 1951 года: мы думали, он ленинец, а он сталинист, да еще и пламенный борец за идеи Мао Цзеуна в кафе «Лира».

Сеанс одновременной игры не состоялся. Ваша профессия, господин Джойс? Учитель языков. А почему не ом де летр?⁴ А кто уважать будет, фыркнул Джойс. Учитель языков – это почтенное занятие профессора Хиггинса⁵, а писатель – это дело такое туманное, что в гостиницу не пустят: а вдруг не заплатит за номер?

Ирония звучала только по-английски: игра слов – джойз – радости и Джойс – фамилия. Мистер Чужие Радости звучало как «пимп» или, по крайней мере, «джиголо» или «чичисбей» или «пети-метр».

Владелец словаря слэнга ухмылялся. Юн нюи – сан сэнкант⁶. Только ты не перепутай сэнк с сэнкант⁷, а то получишь пятерку вместо 50 рублей. Приходится объясняться одним горящим взглядом, да вы сами понимаете.

А я с ним могу сыграть и без королевы. А я ему могу отдать не только туру, но и ферзя. А вы знаете, какие вещи читают, например, респектабельные дамы из Союза композиторов? Если бы я их процитировал, вы бы ахнули. И даже имени такого не смею громко произнесть даже на уроке английского языка в частном доме. Хотя по-французски это звучит вполне благопристойно. «Мастер и Маргарита» – типичный Абрам Терц. Ну Гофман, если вы не знаете Абрама Терца. Ну Гоголь, если вы читали

«Нос» или «Записки сумасшедшего». Гофман как автор «Кота Мурра», а вовсе не тот Гофман, которого мы до сих пор знали. Человек, темпераменту и карьере которого можно только позавидовать.

В 53 году это была Эммануэла. В 58 году это был Ойзерман. В 66 году это был Балашов. Но ни в каком году не был Улитин. В 33 году это был Шелепин. Щенки не могут без эффектов. Если они читали Гегеля или изучали Хайдеггера, так обязательно дадут понять, что такое американское понятие личности. Это блестяще, как слеза женщины. Это брильянт отчаяния. Вот как они выражались. До самого твоего письма у меня не останется других мыслей, кроме как об не спать по ночам, об думать о тебе и об ни о чем больше. Вот как они выражались в феврале 1957 года. И буква «тэ» как в журнале «Америка». Чей это почерк? Чье это письмо? Конец главы был написан на станции Миллерово в ожидании поезда на Ростов в час ночи 10 июля 1955 года. Я вырвался как из омута. Сам дурак, никто не заставлял туда лезть. Жизнь пчел сработала. Паюсный психоз. Ни разу три ночи подряд. Чужая эгида и тюремная любовь, а то бы еще что! Вдруг в конце лета была награда: горячий песок и чужая поза. Но это, в сущности, одно и то же.

ТРАВА ПОД СНЕГОМ

10 стр

Если бы он не бросал в тюрьму своих идейных противников. Если бы он не заточил Джиласа.

У Диктатора

ЦЕННОСТИ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТ

А О ДРУГИХ

Ты ПОДУМАЛ?

А ОН ИМПРЕССАРИО СОБСТВЕННОГО ПОЗОРА

1

Был бы идеальный край у этого симпатичного человека, если бы не один факт. Только один факт. Ценности не представляет. Заговорил языком экскурсовода, консультанта при военном трибунале. Барахтался, карабкался, бился как рыба об лед. Эти слова на этой бумаге и эти стены у этого дома на этой улице. Как увижу амфибрахий, так душа идет ко дну. Все важно для дикой яблони. Никакого значения не имеет для оттепели. Только карманный формат с нейтральными словами у мельницы. Требуется ваше отсутствие. ТВО-е, только твое. Как 5 лет за латинской машинкой: сначала мы уйдем, а потом опять придем. Гроза надвигалась. Занять ваш ум мне не дано. С кем я тревоги боевые в шатре за чашей забывал? Разве учительница литературы спорит с ученицей 5 класса? Какой может быть спор? ГЗБ: а мы идем в кино. Развернулась пружина. Мела поземка. Пронизывал ветер. А о других ударах ты не подумал? Он утратил понятие о хорошем стихе. Вот беда. Вот плохо. Заботы исчезнувшей цивилизации – как хороший завтрак, когда, наоборот, не надо завтракать. Классики не стеснялись. Кандид настраивает на погибшие книги в лесу. Только монолог. Дикий демонический танец: как перевод с древнего английского языка на средний, а потом на новый.

А новый уж давно стал старым. Счастье Мартина Чэзллвита тоже было недолгим. Это же невозможно читать поэму в аудитории с трибуны. Это же раздеваться догола. И тут же сидит жена поэта. Так это же достоинство!

Мальчик-С-Пальчик вынужден был извиняться перед Бабой-Ягой за то, что он такой худенький. А ты покорми меня, бабушка, а потом уж ешь. На повороте из переулка на улицу мелькнул сюжет. Помню.

Но сам сюжет забыл. Удивительные слова приходили на той скамейке во глубине двора под деревьями с видом на то окно. Я еще посижу на той скамейке. Как 20 часов ожидания после того, как тебя ошарашило слово «освобождается». А что было? Сидел и думал, готовился к разговору, к возвращению на тот свет, о возвращении на который и не мечталось. Я видел такие радости и не в таком виде. Может, потому и не тороплюсь попасть на Собачью Площадку. Тишина, где твой смысл? Тишина, я искал тебя как вдохновение! А ему не мешает присутствие. Малого того. Его это даже как-то подстегивает. Он любит работать на машинке, когда кто-то рядом сидит. Это дешевый способ поиздеваться над человеком. Вы хотели меня уесть, но вам это не удалось. Если бы! Там свои счеты. А расчет только один. И подспудное течение только холодное. И реакция только одна: унижение паче гордости. И ошибка опять та же самая. Сивцев-Вражек.

Он не знал, что к нему все ближе и ближе подходит Михаил Булгаков. Я не знал, что отталкиваясь от Олеши, я все дальше ухожу на Пятницкую улицу. Чемодан не тяжелил, тяжелила мысль. Веселила перспектива. По его понятиям, Карл Радек сидит в тюрьме и пишет мемуары. Ему и в голову не приходило, что бумаги могут не дать и что там вообще не до мемуаров. Нечего бога гневить. Да, но об этом же никто не знает. Никто, никто? Никто. Никому и в голову не может придти. Она покачала головой. Можно подумать, что ей это даже сожалительно. Так не бывает.

Карандаш добился бы точных формулировок и краткости. Если надо выбирать между «жив подлец» и «смерть героя», то – что? То, пожалуй, герой еще жив и если себя не покажет, то о себе расскажет. Рано хоронить героя. Моя точка зрения имеет значение только для меня, потому что у меня с ним действительно личные счеты. Он помог мне упасть, а не подняться. Он принял меня за кого-то еще.

А казалось бы, были все возможности понять друг друга. В этом смысле и только в этом смысле мне его не за что благодарить. На этом и играют. Этим и пользуются. Четвертая плоскость пересекает ту же мысль в нужном направлении. Близнецы из «Земляничной поляны» тоже не были бы так простодушно болтливы, если бы не были уверены, что в них тоже воплощена совесть эпохи. Тут идут аллюзии на ту книгу, которую мы еще не прочитали. Формат иногда выбирается безошибочно. Иногда. И как один умрем в борьбе за это. Запятая бы, страшно мешала бы. Кавычки уводили бы мысль в литературоведение. Многоточия я не заметил. Впрочем, где-то мелькнуло, но не до такой степени. Будешь знать. Будешь знать. Вдруг захотелось рассказать про Эммануила Егермана и совсем в другом свете. Хм. Значит задело. Еще бы. Настолько задело, что все перевернуло. Для нас поиски прошлого – это будущее в настоящем, которым мы живем. Я вот возьму старую стенограмму и начну все сначала. А если все-таки слишком много слов, так это для равновесия. Вам-то нечего Бога гневить.

Это вам известно, а больше никто не знает об этом. Это тоже имеет значение. Улыбка получилась кривая и натянутая. День рождения, где богатству подарков придавалось слишком большое значение. Там было три слова: дорого, громоздко и ненужно.

Но про тщеславие не говорят, что оно бушует.

А дело, конечно, в том, крупное оно или мелкое.

У него все крупное: и недостатки и подлости, если уж на то пошло. Я не понял этого движения. С меня хватит и первой реакции. С меня хватит и коричневых лабиринтов. На самом деле, конечно, важней всего метонимия. И Прага, конечно. И доклад Златы. Я возвращусь, превозмогая тлен. Свой тлен и ваш плен. Злоупотреблял и я когда-то точкой. Как и именительным падежом. Подписано Грибачевым. Не может не ухмыльнуться. Не надо лишать его этих маленьких радостей. Точно так же, как не надо мне говорить, о чем мне можно, а о чем нельзя писать.

А то я вообще никаких слов не буду употреблять и вам же хуже будет. А тогда они попадут к другому читателю и это будет еще хуже. Я не знал, что британскую орфографию нужно изучать на латинской машинке и что из-за этого я не смогу стенографировать западные передачи. Я не знал, что это остановит. А не пишет он потому, что не может без грамматических ошибок и боится, что будут смеяться. Только и всего. Я не знал, что только это его останавливает. А потом вы будете всем показывать и козырять моим письмом. Я не знал, что только из-за этого я не получил письменный отзыв на «Мутную воду». Осторожность в эпистолярном жанре просто убийственна. Так и Шамфор же жил под той же эгидой. Да, но расцвет эпистолярного жанра был до Шамфора. И этого боцмана вы хотели пригласить в качестве лоцмана! Первая реакция была правильная. О том, что это роман, пока не было ни слова. А неведомые пределы – только красивая фраза: все тут всем ведомо и дорога не такая беспредельная. Возьми 6 страниц из 1953 года и ты увидишь, что и там было то же самое.

Новое завещание не оставил. Для него в силе старое или предидущий вариант. Он все дожидается смерти классика. А классик в том смысле и классик, что для того чтобы стать в общем мнении классиком ему недостает только умереть. Значит срабатывало и тут самое мимолетное из чтений. Значит отбывалось. Он просто забыл, на каком языке он думал, когда еще не изучал французскую литературу. Не может же он согласиться с тем, что он тогда вообще не думал. Я думаю только на французском языке, а вы на каком? Он думает, что он думает. Он думает по-китайски, а думает, что он думает по-французски. Татарский бог в золотой тюбетейке⁸ на фоне не им написанных книг. Назвался Гудзием, поезжай в Киев. А голос Качалова иметь необязательно.

Я, конечно, буду способствовать. Веселый яркий весенний день стоит у двух тополей с железной перекладиной между ними для гимнастических упражнений. Как будто там и дождей никогда не было.

А у меня в кармане рваного пальто «Фауст» по-немецки. Уж этого-то вы у меня отнять не можете!

УЖ ЭТОГО-ТО ОНИ ОТНЯТЬ НЕ МОГУТ. Наконец-то. Я не знал, что в тот год я думал словами Марселя Прево. Я не знал, что его книгу о женщинах должна была прочитать всякая женщина в Париже в 1903 году. В особенности если она приехала в Париж из Одессы и о ней будут писать в журнале «Вестник иностранной литературы» в Петербурге. В 1901 году, если уж говорить точно. То есть при жизни Чехова. Я имел в виду вдову-хранительницу, вдову-наследницу. Контуры рисунка подействовали, хотя глаз, кажется, и не задержался больше, чем на другом. Не контуры, а хорошо выписанные глаза, а все остальное осталось просто белой бумагой. Я бы хотел подписаться под таким портретом.

И так всегда: мы говорим одно, а подразумеваем другое. Мы говорим другое, а подразумеваем ОДНО. Литературная компания, где богатству участников придавалось большое значение. Я имел в виду другое, но попались чужие слова, и я их высказал. В таком контексте твой поступок выглядит совсем нелепо. Впрочем, что ж, не так уж нелепо, если подумать. А если не подумать, то стыдно. Подземная река бурлит и воет. Подспудное течение нет нет да и прорывается. Независимо от знаков препинания. Смутные параллели рождаются и умирают, а мысль надо выразить точно. Вот что бывает, когда слова попадают не по адресу. Ты позволил им взобраться на плечи, а они не замечают, что сидят, а ты ждешь благодарности. И оного делать нельзя было. Но была мысль, что все это уже конец и поэтому пусть хоть это останется. Тогда конечно. А неожиданное высокомерие опять же из-за жуткой неуверенности в своих возможностях. Речь идет о силе. Я подожду, я подожду. Под этот постоянный припев шли-проходили годы. Мне стало грустно. Что-нибудь случилось? Почему у тебя такой вид?

А про песню неправда. Может быть, лучшее, что он написал. У меня такое чувство, будто нас обокрали и мы еще раз сглупили. А что можно было сделать? Сундуки закопать в саду, а не отправлять в Воронежскую губернию. Золото не хранить в банке, от которого остались две книжки. Замок вешать большой и настоящий, а не маленький и символический. Если он решил взломать, он взломал бы и большой, как было с амбаром. Я думал о выставке, а сказал что-то еще. Я все-таки ему сказал что-то, чтобы он не считал меня таким дураком. Пусть знает, что я тоже знаю. Я недаром вздрогнул от вида той рубашки. Но я ведь не добилась и минимума благополучия. Рано его еще хоронить. Если надо выбирать.

15 минут на морозе подействовали очистительно, но великая печаль осталась. У твоей души тихий голос. Он слышен только в тишине. Пусть заглушит наружный шум, ключи останутся. Это. Эта непередаваемая дерзость, почти нахальство. В сочетании с такой бестактностью, почти хамством. Не буду я про это. И про то ни слова. Не надо. Мне нужно молотить, а ей, видите ли, нужно ехать. У меня один день год кормит, а ей забожалось⁹ прогуляться за 12 верст. У меня в хозяйстве все горит, а ей подавай, запрягай быков и гони чорти куда киселя хлебать. Мне это ненужно совершенно. Когда я сидел в кафе для ритуала и чтобы не прерывать традицию, я подумал о другом. Но это другое слишком быстро выветрилось. 10 страниц старой стенограммы под странную пагинацию /4022 – 4033/ тут бы сделало свое дело. Но срабатывает только отталкивание в новую сторону и, может быть, шарахание в другую крайность. Напрасно эта книга лежала на самом видном месте, напрасно. Сухая кожа, знак бодрости и непочатых сил, вместе с тем заставляла бежать куда-то. Об этом есть намек у Леонида Андреева, но только намек. Об этом рассказал писатель Варлам Шаламов в рассказе «Академик». Не совсем точная параллель потому, что у этого орденоносца папа был потомственный московский профессор, и книги были еще из дедушкиной библиотеки. Слишком много восторгов по поводу хождения по комиссионным магазинам.

Кому что, кому хождения по мукам, кому хождения по магазинам. Кому орден, кому слава, кому мутная вода¹⁰. И это еще не все. Нищего упрекнули, что с него нечего сжулить. Баба-Яга упрекнула Мальчика-с-Пальчика, что он такой худой и навар будет с него не ахти какой.

ТРАВА ПОД СНЕГОМ

Научили на свою голову кухарку управлять государством, а теперь уж ее на кухню не отправишь. 25.11.65

2

СНЕГ ОПЯТЬ

ВОТ КАКОЙ

ВИД: вот как это бывает.

ТЕЛЕГРАФНЫЙ

СТОЛБ

ПОЭТ, НО НА СВОЕМ ЯЗЫКЕ

ЛОВУШКА

Белое пятно не забылось. А имеет значение заглядывать кому-то в глаза? На лавочке лежал снег. На ступеньках крыльца лежал снег. Пристав взломал ящик письменного стола. Они тебя выбивали из седла. Странно. Ящики с плотными листами, как в банке. Карточки указателя в кармане. Странная подборка ничему не научила. Как погиб Урбанский?¹¹ Узнаю, ладно. Вода крутилась, вращалась, сворачивалась в узел-воронку и шла дальше. Безд на и гибель – вот какой вид. Ты думаешь, я тебя утоплю? Ты что, меня за человека не считаешь? Бандит был оскорблен в лучших чувствах. Шаткий челн разрезал воду. Вода неслась могучей мутной плотной лавиной. А кто про него сказал – верещащий телеграфный столб? Вершины сосен тихо раскачивались в вышине. Лошадь, загнанная в мыле, хотела спать. Пришпоренная смелым ездоком лошадь спускалась в метро. 11.11.65 – четверг. Как с русским языком у Марины Цветаевой: вы поэт на своем языке. Но проблема другая: поэт всегда в чьих-то чужих глазах, это вдруг нужней одиночества и вдохновенья. Металась и знала лучше всех, что ее ждет и все-таки рвалась туда, откуда сбежала. И что нашла опять? Холод, сдержанность и мертвую пустыню. Был разговор о литературе. Как о живописи в канцелярии великого инквизитора. Переписанные чужим почерком, эти слова производили странное впечатление. Твои слова. Твои слова превратились в ловушку для простаков¹². Знавшие больше других знали и то, что им меньше других придется жить.

Он – да вышел из возраста, но он опять в него входит. Он же впадает в детство.

КОНГЕНИАЛЬНОСТЬ ДОСУГОВ у нас не совпадает с некоторых пор. Не несовпадает, а не получается. На этом и построен весь рассказ. Переведи его, и он будет твой. Это как стремление вставить как можно больше, тогда как нужно как можно больше удалить. И то правда. Но вот же видно, что вставленное и написанное сверху – хуже. Хотя и так можно. Хотя и на полях уже законченной книги можно написать много нужного и хорошего. Все это был бы ритуал, когда бы день не начинался с недоумения. Зарядка. Нет, он почему-то придирчив к тому, над чем я смеюсь. Факт сам по себе заслуживает похвалы. Проповедует, но не практикует сам.

А сам не может до этого уровня подняться. Ты должен радоваться, что я смеюсь, а не плачу. Тут пошла в ход старинная история. Друг от друга мы отличаемся только тем, как быстро у нас исчезают деньги из кармана. А кому нужна такая далекая перспектива – 30 лет спустя? Слыхал, что она сказала: 30 лет – это ужасно. А ей обидно, что у нее, кроме ее самой, нет никого, кто помнит 30 лет спустя. Мама помнит, но разве мама у нее жива? По-моему, нет. Как раз тот самый случай. Домового похоронили, а вот ведьму до сих пор не выдали замуж. Сколько их? Куда их гонит? Мог бы и переписать, ничего бы не случилось. Привыкли иждивенцы пользоваться чужим непроизводительным трудом. Рукопись должна 6 раз обращаться. Слыхал когда-то я. Халтурщик-профессионал, но иногда получается: работает на самом высоком уровне. Вы тут не эталон, вы ставили свою подпись и не под такой халтурой. Вот уже видно направление. Рассказ о Егермане, печатавшем стихи под псевдонимом Охотников. Синоптики обещают гололед. Сегодня в Москве слабый гололед. Надо быть исключительно осторожным. Ты слышишь меня?

ТРАВА ПОД СНЕГОМ

3

БЛАЖЬ И

БЗИК

СТИЛИСТИКА

ГОГОЛЯ

ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ ПЛАВАТЬ

Вот так и с переводом на другой язык. Та книга да не та. Те же слова да не те. Он на меня смотрел как на рыболова, занявшего его обычное место. Территориальные воды чужой державы. Это как с книгами. Самый невообразимый бзик: то никому не давать, то вообще не возвращать, то вдруг «чего бы вам дать?» А там тебе не возвратят твою же и тобой написанную книгу. Такая любовь к литературе. Фырк. Чужой фырк уничтожает твой фырк и настраивает чорти на что. Растопить печку. И опять как будто ничего не случилось. Он работает в длинных синтаксических ритмах. Сам себе нравится, это чувствуется. Этот болван имел дерзость поучать других. Заучил, ну чисто заучил. От ударов тяжелым предметом по верхней части спины. Там много линий. Но все линии работают на Крошку Ру¹³: видали, как я плаваю? Это называется плавать. То, чем я занимался, называется плавание. Видал, как я плыл? Это называется плыть. Это плавание. Вот это и есть плавать. Если это плавание, то что такое утопание? Никто не задал такого вопроса. Куда вам плыть? Вот и решайте. Нет возвращенья. Нет убежища. Нет возврата. Нет гавани. Нет уголка. Сорока-воровка. Кошка и валерьянка.

ОН ПЛАВАЛ. Он и сейчас плавает.

В декабре в той стране снег до дьявола чист¹⁴. Хунвэйбин в той стране – не чекист. А возьмут? А вы у них спросите. Отвернулся от нас ЯН Могила. Ждут, когда автор подохнет. А он подохнет. И не дождется, куда уж, срока «50 лет спустя после гибели последнего из персонажей». Кто будет писать некролог? Кто речь на могиле? Кто говорить у гроба? Кто плевать на могилу?

Я все чего-то жду в декабре. Всегда в декабре. Хорошо одетая правда переспорила совершенно голую истину. А он был как факт, одетый с иголочки. А новелла не получилась. А получился только устный юмористический рассказ, пародия на Карл-Людвига Опица. Тут есть иррациональное зерно.

Стихи, которые нельзя читать вслух – они не доходят: еще один пограничный случай. Это уже не стихи. А что – проза что ли? Прибой, как вафли, их печет. Я клавишей стаю кормил с руки. Давно это было. Это было в Колонном зале 30 лет назад.

Тифлисский банк был ограблен чисто. Потому пламенный грузин руководил операцией¹⁵. Потому что опытный человек. Все средства пошли на РСДРП, ну за исключением тех, которые не пошли; на проведение операции, скажем. Думаете, дешево – содержать четырех джигитов и пять головорезов. Они же этого не понимают, чтоб бескорыстно служить идее.

И так 50 лет. Мы говорим ОДНО, а подразумеваем другое. Мы говорим ДРУГОЕ, а подразумеваем ОДНО. Кому еще чье? А все и должно без перехода. Я еще не умел тогда обходиться без даты.

Пурга, хамы и одиночество были у якутского прозаика и не в декабре, а в феврале. В конце февраля овеянные первой оттепелью. Почерк не ученический, видно, что никогда не писал прямо на машинку.

ТРАВА ПОД СНЕГОМ

4

ОН ПИШЕТ ГУСИНЫМ ПЕРОМ п р о т у б е р а н е ц

ПОЭМА О МОЕЙ ЛЮБВИ:

тут я говорю,

как надо любить.

ТРАВА

пробивалась сквозь асфальт.

РуССКая ЭПИГРАММА

Как давно это было.

БАЗАЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС¹⁶

МАГАзин ПОЗЫБЫТ, ПОЗАБРОШЕН

Необозримо – вот что. А через «тошно перечесть»? Уроки странной подборки. 4 страницы из одной, одна страница из другой книги. Он пишет гусиным пером на слоновой бумаге. Но куриным почерком.

С ослиным упорством? Это не про него, нет.

Не вижу продолжения. Послушать эти напевы, так сдохнешь от тоски. Все проще. Но попробуй продвинуть простоту и попадешь впросак. Мало я глядел в ту сторону, нужно больше. Я сохранил эту страницу, истоптанную сапогами. Ее бы повесить на стену, чтобы постоянно напоминала. Рассказ подействовал, ничего не скажешь. Течение было таким сильным, что на одну минуту подумалось: не выгрести, не выбраться, как же тут быть? Классики не стеснялись. Они знали, что нельзя и вашим и нашим. Тов. Ивашева-Инашева приехала из Лондона. Вологодский конвой смотрит на Эйфелеву башню. Имена уже примелькались. Начало было где-то раньше. Уже потух интерес. Разве так можно? На этой лестнице пришла в голову дикая мысль. Догадка сработала правильно. Но разве можно жить с такой догадкой? Тот самый случай. А его, наверно, уже не интересует базальный процесс. Хм. Так я и не нашел, что искал. Достаточно посмотреть на лицо и услышать десяток слов, чтобы убедиться. Совсем другие заботы. А казалось, дышали одним и тем же воздухом. А казалось, ходили по одним и тем же дорожкам. По кобрам есть что-нибудь? По кактусам чтонибудь новенькое? По клопам Европы? По декоративным рыбкам? Боже мой, он же тоже читал ту же самую книгу!