Kitobni o'qish: «Падение Рудры»

Вместо введения

«Пропойте нам из песней Сионских»

Как нам петь песню Господню

на земле чужой? Если я забуду тебя

Иерусалим – забудь меня десница моя.

Преклонных лет человек, в поношенных, но крепких кожаных брюках, в хитоне из прочной льняной некрашеной ткани и с непокрытой головой сидел у вяло пропурхивавшего языками пламени костра, тускло освещавшего стены горной пещеры, правда больше походившей на нору небольшого животного, но в настоящий день служившей убежищем нашему беглецу-герою. Свет от язычков пламени чуть освещал строгий холодный камень стен. Ни звука, ни шороха, ни снаружи, ни внутри – ничто не отвлекало его от размышлений.

Мужчина держал в руках большой кусок пергамента и щуря глаза вчитывался в почти поблекший текст.

«Посему так говорит Господь о царе Ассирийском: «не войдет он в этот город и не бросит туда стрелы, и не приступит к нему со щитом, и не насыплет против него вала.  По той же дороге, по которой пришел, возвратится, а в город сей не войдет, говорит Господь. Я буду охранять город сей, чтобы спасти его ради Себя и ради Давида, раба Моего».

Мужчина читал медленно, вникая в каждое слово. Раздумывал. Строго говоря, текст этот ему был хорошо знаком. Так хорошо знаком, что он мог бы уверенно его пересказать по памяти, но он вчитывался в него вновь и вновь, пытаясь, кто знает, понять в этих словах что-то для себя новое.

«И вышел Ангел Господень и поразил в стане Ассирийском сто восемьдесят пять тысяч человек. И встали поутру, и вот, все тела мертвые.  И отступил, и пошел, и возвратился Сеннахирим, царь Ассирийский, и жил в Ниневии. И когда он поклонялся в доме Нисроха, бога своего, Адрамелех и Шарецер, сыновья его, убили его мечом, а сами убежали в землю Араратскую. И воцарился Асардан, сын его, вместо него».

– Да, велик был Йешаяху, сын Амоца! – шептал себе под нос беглец. – Какие шикарные пророчества! Но только когда все это сбудется? Доживу ли?

Частично пророчество уже сбылось, так сказать в неприятной своей части, и именно поэтому и приходилось сейчас скрываться. А частично, то, что должно было оказаться приятным, как кусочек рахат-лукума на ночь, еще было впереди и это одновременно и удручало, но и обнадёживало.

В целом же, мысленно подвел черту обитатель пещерки, все было не совсем плохо: несмотря на тоскливые мысли, слова пророка вселяли надежду и в конечном итоге, как себе надеялся наш беглец, все должно было выйти хорошо. Если повезет, конечно…

А уж если повезет, то выйдет хорошо вдвойне. Известно же, что длительное отсутствие мужа в доме порой очень неплохо укрепляет семейные узы. Наш герой, о котором мы собираемся вспомнить сей день, отсутствовал дома уже несколько недель, отчего соскучился по родным лицам, но главным образом, по домашней еде, разношенных тапках, теплом, растянутом по фигуре халате и, немало, по праздной, вечерними часами, трескотне с соседскими мужичками, которые всегда откуда-то берутся около любого из литературных персонажей. Поэтому, когда он получил долгожданную весточку от родных, то, не то, что обрадовался, а просто вспучился и чуть было не разорвался от счастья. А получилось так.

Когда день уже клонился к ночи, у входа в его пещерку остановился осел. На спине осла сидел незнакомый мужлан, по виду раб. Правда, откуда у раба может быть осел, как-то сразу не подумалось, но это никак не повлияло на дальнейшее развитие событий. Мужланчек сей лицом был непробиваемый, взором дурной, а на слова, так просто скуп, под стать своему транспорту.

Так вот, с этим мужланом и была передана записка.

Маленький, скомканный листочек тонкого темно-изумрудного папируса легко уместился на твердой мозолистой трудовой ладони нашего героя. Папирус был дорогим и одно это уже свидетельствовало о важности как послания, так и самого отправителя.

«Шестьдесят восьмого года от воцарения почитаемого во всех уголках мироздания царя Набонасара, 20 числа зимнего месяца Тебета, сын великого царя Саргона, победитель злодушного Мардукаплаиддина, коварного властителя топких болот Халлутуша – Иншушинака Второго, Великий и Всемогущественный Царь Син-аххе-эриба, покоритель всех Земель, морей и Египетских пустынь, в храме бога Нинурты принял смерть от рук своих кровных сыновей. Да пребудет с ним и дальше милость огненно-жгучего Неграла-победителя! На троне же, вот уж как два дня, его высокородный сын-милостивец».

Медленно, еще раз прочитал мужчина переданную ему проезжим незнакомцем записку.

– Выходит нет больше Сеннахирима, сына Салманассара, – прошептали губы, тихо – так, чтобы ни один соглядатай не смог разобрать сказанное. Хотя откуда, здесь в горах возьмутся соглядатаи? И осел с мужланом ушли. Но, даже так, даже и в горах, конспирация была не лишняя…

Грозен при жизни был царь Син-аххе-эриб. Из отрубленных голов и конечностей врагов любил сооружать он высокие пирамиды в честь своего любимого бога Ашшура. А содранной с людей кожей обтягивал стены десятков храмов бога пустыни Ниску. Пленных же не щадя сжигал заживо тысячами.

И вот мертв Син-аххе-эриб и его трон занял Сахердан, сын и любимец народа.

Для изгнанника Давида, сына Товиилова из колена Неффалимова, так звали сего обитателя горной пещеры, правоверного из правоверных, богатого и уважаемого, но потерявшего за преданность вере своих отцов и дедов все, разве только не жену любимую Анну и сына Тория, вот уже без малого пятьдесят дней прячущегося вдалеке от семьи и города – это была самая добрая и волнующая весть.

Иудей, пришедший со своей семьей в числе несчастных тысяч пленных, еще при сильном Навуходоносоре, Давид смог, как немногие из его единоверцев устроиться хорошо на новом месте, при новых хозяевах. Жил вкусно, спал мягко, вдоволь и с удовольствием. Утром слушал соловья и вкушал щербет, обедом ему служил приправленный кумином жирный плов из ребер молодого барашка. Вах, что это были за пловы! Золотистые рисинки окружали со всех сторон строгие своим вкусом зерна барбариса. Сладость кишмиша оттенялась горькой ноткой жгучего перца. Чуть обжаренное и растомленное с дольками курдючного сала мясо благоухало тонким чесночным ароматом. Немногие на его улице могли позволить себе такой роскошный обед, но к счастью, запах с кухни Давида разносился аж по всему кварталу и несколько скрашивал серые будни соседей.

А рыба? Как удивительно готовила рыбу служанка Анны, с легкостью добиваясь необходимой мягкости и сочности. В мире нет такой вещи, на которую бы Давид решился бы променять искусно приготовленную рыбу.

Конечно, все это стоило некоторых денег, но Давид не экономил на своей еде. И это в то время, когда большинство других не могли найти себе достойное существование в чужой земле, а порой и даже куска черствой лепешки на ужин.

Почему так, – спросит кто-нибудь из интересующихся?

Отвечу. Давид, в отличие от буйных и жестоковыйных в своих фантазиях сородичей, быстро смирился со всем новым и непонятным, что его окружало. Принял все как есть. Давид ибн Товиил, как его звали в этой земле, лишь оглядевшись на новом месте, принялся торговать мелким и крупным оптом, поставлять в царские закрома импортное продовольствие. Завел по этому делу влиятельных друзей, наполнил карман свой серебром и золотом. Дорого убрал новый дом: стал своим среди чужих. И «отолсте его уста». Раздался вширь порядочно: ляжки слоновьи, загривок бычий. В общем, устроился на новом месте хорошо.

Единственное, с чем не смог он смириться, так с тем, чтобы оставлять непогребенными тела своих соплеменников, которых принялся убивать царь Сеннахирим, получивший неожиданно «под дых» от сионской крысы.

Задумал, пред тем, царь на предстоящее лето смелую и как ему казалось выигрышную военную кампанию против приморского народа Иври и Арам. Выход к морю всегда пленил умы монархов. Перед походом царь сказал своим пашам и визирям:

– Я хорошо знаю этот народ. Они так любят своего единственного Бога, что целый день недели посвящают только Ему и ничего в этот день не делают. Царь знает, что этот день суббота! В то утро я и брошу свои войска на штурм их главного города Иерусалима.

– Мудро, – лаконично, но неопределенно ответили придворные.

На деле оно почти так и получилось, за исключением того, что, добравшись без особых проблем до места к обеду пятницы, войско за ночь поумирало практически всем списочным составом, оставив Сеннахирима одного воплощать свои гениальные идеи.

Вернувшись домой ни с чем, царь слегка ополоумел.

И вот результат: царь убивал – Давид хоронил, царь неистовствовал – Давид оплакивал. И верноподданный неневитянин, сосед нашего героя, небогатый работяга, но патриот, не заставил себя долго ждать: донес. Верно хотел заработать, но царь сказал себе: за что платить! Ничтожный тот, кто нуждается в негодяях… А деньги и самому нужны! Вон, у девчонок в серале, третий год уже ремонт не доделаем!

Сосед просчитался – и достала его длань злобного Сеннахирима и высохли его безжизненные глаза на жарком восточном солнце и птицы склевали их: воспоминания о двухстах тысячах лучших царских воинов, легших от бубонной чумы в общую могилу под Иерусалимом, подталкивали царя к убийству любого, попавшегося ему на глаза.

Такова была в те дни жизнь! И вот кровожадного царя нет.

Милости Твои, Господи буду петь вечно,

В род и род возвещать истину Твою

Устами моими.

Но, напротив, есть домоправитель, виночерпий и казначей нового царя Ахиахарка, приходящийся Давиду двоюродным племянником. Конечно во дворце племяша величали согласно строгому протоколу: Великий виночерпий, Праведнейший Домоправитель, Честнейший Казначей господин Сам Ахиахар-ага. И попробуй глашатай чуть запнись! Но для своего дяди Давида он так и остался Ахиахаркой, в память того конфуза, который тот учинил как-то в младенчестве, сидя на коленях у дяди Давида. Впрочем, о детстве Ахиахара мы поговорим в другой раз.

Так вот, по всему выходило, что это он прислал добрую весточку, не пожалев для этого кусок дорогого, привезенного из Египта папируса. Можно возвращаться домой, к жене и сыну.

Глава 1

Чужим я стал для братьев моих и посторонним

Для сынов матери моей,

Ибо ревность по доме Твоем снедает меня,

И злословия злословящих Тебя падают на меня;

И плачу, постясь душею моею,

И это ставят в поношение мне.

По сложившимся в те давние годы в восточных землях обычаю у изгоя, в назидание праздному люду, из дома выносили все, что находили при обыске, или так, просто, проходя мимо, после чего его семья оставалась обреченной на медленное голодное умирание. Вот уж, в действительности перед людьми открывалась страшная дилемма: бежать, чтобы сохранить свою жизнь, но бросить всех близких и любимых на нищенское существование и скорый конец. Либо принять лютую смерть, но тогда, у семьи останется к этому времени накопленное и какая-никакая надежда на завтрашний день. Закон и в те годы отстаивал интересы семьи.

Перед Давидом и его горячо любимой Анной, Богу Слава, такой проблемы не было.

Давид и Анна любили друг друга.

Почему-то считалось в те дни и в том краю, что, если, к примеру, мужчина имел короткие ноги, то Господь Бог восполнял ему сей недостаток излишней желчностью и буйностью. А если, к примеру, имел большую голову, то как муж он считался совершенно никчемным, ибо, вся его стать уходила на не доброе дело, а в башку, в рост волос и выпуклость глаз. С другой стороны, если, он был, например, горбат, то считался, в принципе, хорошо приспособленным к ведению домашнего хозяйства и разведению скота, а также и к накоплению денежек для своего потомства. Если же ноги были еще и кривые, то иметь непременно тому мужику обильное потомство уже в ближайшие после свадьбы годы. В общем, по мнению живших тогда свах, мужчина должен был включать в себя целый набор, самых разнообразных черт, что очень сильно усложняло селекционную работу тружениц на ниве человеческого капитала.

Давид был и короток телом, и в меру горбат, и ноги слегка напоминали помятую окружность, вдобавок, челюсть имел наподобие ослиной, а общий размер головы был таков, что даже чалму было не надеть. В общем, мечта любой восточной красавицы. Но не внешним видом он производил впечатление на свою добрую Анну. Он был выходцем из Палестины, вел свой род от самого праотца Авраама, а это много значило в ее глазах и сильно утончало ситуацию.

Верная ему Анна, его любила за это безумно, и сама предложила мужу положиться на волю Иеговы, схорониться до поры и будь что будет.

К счастью изгнание продлилось всего-то пятьдесят дней, но и они показались Давиду вечностью.

И вот хозяин вновь дома, в объятиях любимой Анны и горячо любимого Тория.

Выглядел он, правда уже не так, как в былые дни расцвета своего бизнеса. Лоск спал, жирок исчез, надменность испарилась, но появились круги под глазами, скорбные складки на щеках, да и животик подтянулся. Ноги стали поджарыми и, вроде как, и еще кривее. Наследственная от дальних предков сутулость стала теперь еще заметнее, в общем выглядел он не на победителя. Не иначе как: где вы мои весенние денечки!

Однако на деле все оказалось не так уж и плохо. Высокопоставленный племяш успел постараться – им вернули почти все конфискованное, даже чуть из других конфискатов добавили – добротные еще халаты, кое-что из дорогой посуды, и пара ковриков местной работы: но это было сделано нечаянно – уверен был Давид. Или ему все же повезло?

Сверх этого, Ахиахар прислал от себя еще и богатые подарки, прежде всего ароматные специи, которые всегда найдут свое применение у служанок на кухне: райские зерна, мускатный орех, корицу, гвоздику, кардамон и розовые лепестки. Кумин, кориандр и шамбалу, а также сумах, тамаринд, шафран и шалфей – без которых любое мясное блюдо проигрывает во вкусе и ощутимо теряет в цене. Пусть еду без специй едят бедняки в постный день, но только не семья Давида!

Следом за пряностями, слуги Ахиахара внесли в дом Давида и Анны традиционные в тех местах сладости: пахлаву, кяту, курабье, шакер-лукум и шакер-чурек, кихелах. Отдельно были представлены: халва и нуга, рахат-лукум и ойла, шербет и любимая сыном Торией чуч-хела, которую продавали мальчишки на рынке.

В светлый праздник Пятидесятницы, совпавший с недавним возвращением хозяина дома, вся семья с раннего утра, готовилась к обязательному, для каждого правоверного иудея изысканному обеду. Под бдительным надзором Анны, слуги спозаранку накупили на базаре для кухни все самое свежее и натуральное и до обеда готовили традиционные праздничные кушанья. Анна стояла у плиты вместе с ними – готовилась к пиршеству.

Давид, уже пришедший в себя, тоже по-своему готовился – ходил взад и вперед по комнате, распевая, на разные мотивы куплеты.

Аха-ад – нынче кушанья пара-ад,

Шта-а-и-им – сами с мамой все съеди-им,

Шало-о-ош – цимес сладок и хоро-ош

Арба-а –выпьем сикера до дна-а

Хамэш – мацебрай и халу ешь.

Шеш и Шева – Адам и Ева

Шмо-онэ, – ели Хри-и-и-не.

Ничто так не «нагуливает» аппетит, как долгое размышление о вкусной и обильной еде, её низкой цене и высоких полезных свойствах купленных продуктов. И как только стол был накрыт, Давид с сыном, как водится в восточной стороне, но по вере отцов воздав благодарение Иегове, возлегли за трапезу.

Трапеза была как никогда богата и изыскана. Тория первым обратился к отцу:

– Добрый отец мой, как говорит наш сосед, дядя Зартошт аль Шахзад: «битый ишак бежит быстрее лошади». Ты долго голодал в изгнании, так оставим же формальности и преступим быстрее к трапезе.

Но Давид не прикоснулся сразу к угощениям, вместо этого он строго посмотрел на сына и произнес как можно серьезнее:

– Пойди и приведи, кого найдешь, бедного из братьев наших, который помнит Господа, а я подожду тебя.

Разделять свою трапезу с голодным единоплеменником научили Давида его отец Товиил, его дед Ананиил, которые усвоили этот урок от своих отца и деда: Адуила и Гаваила, да и последние не сами это все выдумали. Давид, вслед за ними, всегда скрупулёзно соблюдал закон предков.

Тория вернулся быстро, но один.

– Отец мой, – мальчик выглядел явно расстроенным, – один из племени нашего, удавленный, брошен на площади. Других наших нет.

Отложив трапезу, Давид, как и делал это раньше не раз, принял меры к достойному погребению несчастного и уже, после, принялся обедать, перемежая яства со слезами. Плакал и Тория, возлежавший с отцом за столом, плакала на женской половине и Анна.

Вечером того же дня, когда лучи солнца исчезли за горизонтом и полуденный зной ослаб как рабсак Одиссей в стране лестригонов, к Давиду в дом собрались его соседи. Они, конечно же были свидетелями очередного смелого поступка Давида, дерзнувшего предать тело государственного преступника земле. Приехал и племянник Ахиахар, быстрыми шагами вошел в дом дяди, но свиту, на всякий случай, оставил за воротами. Они были удивлены, они были возбуждены, им очень хотелось все это по-соседски обсудить.

– Еще не боится он быть убитым за это дело, – первым возвысил свой голос, обращаясь к собравшимся Ахиахар. – Бегал уже, и вот опять погребает мертвых!

– Вах, вах, вах! – согласились дружно соседи.

– Долгая была свадьба, а танцевать не научила, – умно произнес сосед Зартошт аль Шахзад, которого все звали «дядя», хотя он никому родственником и не числился.

– Ха, ха, ха, – засмеялись все. Даже сын Тория и тот не удержался и хихикнул в кулак, хотя и очень не хотел расстраивать отца, но уж больно как смешно было сказано про свадьбу.

– Мой господин, Сахердан Мудрейший, говорит: «Не открывай дверь, которую ты не в силах закрыть», – продолжил Ахиахар.

– Вот, вот, – поддакнул Зартошт аль Шахзад. – Где гусь появился, там кур не жалеют! Как бы и нам не попасть под раздачу сосед вместе с тобой!

– Вах, вах, вах! Ха, ха, ха! Вах, вах, вах!

– Что скажешь, дядя?

– Вспомнил я пророчество Амоса, – ответил на эти слова Давид, роняя слезу, – как он сказал: праздники ваши обратятся в скорбь, и все увеселения ваши – в плач.

На том, в тот вечер и разошлись.

Утром, Давид проснулся поздно. Хотя и лег спать во дворе дома под глубоким звездным персидским небом, вдыхая яркие ароматы цветов и наслаждаясь в ночи шелестом листьев платана, но утром почувствовал себя больным. Отяжелевшая как медный котелок голова звенела после сна. И выпили-то вчера немного, да и закусили так себе, но левая половина лица, почему-то, ощутимо побаливала. Слегка подташнивало и в глазах стоял туман. Окружающий мир двоился и троился. Шея хрустела и предательски отказывалась двигаться.

А еще воробьи, с утра пораньше облепившие ветви платана, весело чирикая так усердно гадили сверху вниз, что покрыли своим пометом не только половину двора, но прицеливались даже и на хозяйское ложе. Им помогали еще и пронырливые ласточки. В итоге от птиц небесных досталось и самому Давиду. Но это было не так неприятно, неприятна была возникшая враз болезнь.

Болезнь не приходит кстати ни к одному из нас. У Давида же была своя веская причина хранить свое здоровье: жизнь изгоя, в любой момент могущего оказаться преследуемым, спасающейся от когтей тигра ланью, требовала не расслабляться и не болеть.

Супруга предложила скорее обратиться к известному во всем городе Ниневии лекарю по имени Балтазавр ибн Зераббабэль, астрологу, поэту и врачу. О нем шла слава, как о сильном маге, настоящем кацаапу, понимающем в черных приворотах и отворотах лучше любого казенного звездочета.

Давид, хоть и чувствовал себя скверно, но заартачился:

– Когда я жил в стране моей, – обратился Давид к жене со словом легкого назидания, попытавшись лежа принять позу учителя, – в земле Израиля, будучи еще юношею, тогда все колено Неффалима, отца моего, находилось в отпадении от дома Иерусалима. Как все отложившиеся колена приносили жертвы Ваалу, юнице, так и дом Неффалима, отца моего. Я же один часто ходил в Иерусалим на праздники, как предписано всему Израилю установлением вечным, с начатками и десятинами произведений земли и начатками шерсти овец и отдавал это священникам, сынам Аароновым, для жертвенника».

Тут Давид призадумался, словно вспоминая что-то. Но на самом деле он так хотел «выдержать паузу», чтобы придать своим словам больший вес. Однако Анна смотрела на мужа однозначно скептически, и Давид разочарованно продолжил.

«Когда я отведен был в плен в Ниневию, все братья мои и одноплеменники мои ели от снедей языческих, а я соблюдал душу мою и не ел, ибо я помнил Бога всею душею моею. Не желаю и сейчас осквернить себя и изменить Богу моих предков».

– Не в твоём состоянии сейчас капризничать, супруг мой драгоценный, – ответила с легкой усмешкой Анна. – Вот выздоровеешь и тогда соблюдай себе чего душа пожелает… Как опять за вчерашнее на дно придется лечь? А ты и до ветру не добежишь!

Аргумент был увесистый и Давид согласился: только домой вернулся – не хотелось ему сразу жену огорчать.

Кацаап Балтазар ибн Зераббабэль жил во внешне приличном доме, но внутри оказавшемся чересчур темном и душном.

– О Визареша, о Рудра, о Деви! – долго восклицал маг перед курившейся пиалой с благовониями. Дым заполнял комнату, разъедал глаза, щекотал в носу, першил в горле, но маг все не унимался и повторял, как заведенный своим треснувшим голосом: О Визареша, о Рудра, о Деви!

Потом он скакал, потом он дрожал, потом он икал. И вновь твердил, как вконец ополоумевший: О Визареша, о Рудра, о Деви! И опять: скок-поскок-быррр-пук-ик-ик-ик…

Врачевание строгое.

Часа через два сеанс был закончен, и получив плату за лечение, ибн Зераббабэль выставил Давида на улицу. Жена с трудом взгромоздила мужа на ослика, и они втроем медленно поковыляли домой. Наутро Давид ослеп окончательно.

После Анна и сын Тория не стали, в разговорах с соседями акцентировать внимание на посещении Давидом ниневийского колдуна – нехай себе колдует и дальше. Зрения все равно отцу не вернешь, – решили они меж собой, – так что человеку бизнес кошмарить?!

Свалили все на природный форс-мажор: дескать птицы небесные тут виноваты, ну а с них какой спрос…

– Пикирующие струелеты это, а не воробьи, – возмущалась на людях Анна, уперев руки в боки, – и, ведь, ни один подлец не промахнется… Вот уж, что Бог пошлет своему созданию, того не минуешь…

Ей верили, да и Тория всегда кивал в поддержку слов матери.