Kitobni o'qish: «Фантасмагории о Гоголе и Лермонтове»

Shrift:

Последние вёрсты

Москва хоронила Гоголя. Гоголь лежал в гробу и думал: «А что если встать сейчас – вот будет зрелище! Почище немой сцены из моего “Ревизора”! Нет, негоже… Вдруг кому-то в толпе дурно сделается, или давка начнётся, или дитя заплачет? Разве воскрешение стоит слезы ребёнка? Красивая фраза! Оставлю кому-нибудь из собратьев…»

– Эй, посторонись! Дорогу его высокопревосходительству!

По узкой Воздвиженке сквозь толпу и сугробы пробирался экипаж с московским губернатором графом Закревским.

– Небось генерала хоронят, раз сам губернатор пожаловал? – полюбопытствовал у соседа один из зевак, что столпились возле университетской церкви.

– Нет, – ответил его сосед, на вид почтенный московский гражданин. – Гоголя!

– А кто это?

– Писатель.

– Неужто из-за него столько народу собралось? Видать, много написал?

– Нет, немного, – ответил почтенный гражданин и снял меховую шапку. – Гений! Гений! – со слезами умиления произнёс он. – Гении – они много написать не успевают… они лишь намётки делают, а далее другие по их намёткам свои таланты проявляют. Ещё одного гения Россия потеряла!

Но любопытствующий зевака уже оставил своего соседа и пытался протиснуться поближе.

Внутри церкви было так же многолюдно, как и снаружи. Профессора и студенты Московского университета, литераторы и актёры, власть имущие и простой люд прощались с Гоголем, быстрая и внезапная смерть которого потрясла всю Москву.

– Святый Боже,
Святый крепкий,
Святый бессмертный —
Помилуй нас! —

упоённо и проникновенно пропел священник.

Начались приготовления к выносу. Решено было закрыть гроб крышкой возле церкви, чтобы народ ещё раз мог увидеть Гоголя. Морозное февральское утро поторапливало организаторов похорон.

И вот гроб с Гоголем медленно поплыл на руках студентов. Несли, бережно передавая друг другу. При выходе из церкви кто-то из молодых людей оступился, гроб покачнулся, и многим показалось, что Гоголь пошевелился.

– Живой! Глядите, и щёки от мороза порозовели! – запричитала одна из женщин.

– Цыц, баба! – прикрикнул на неё стоящий рядом жандарм. – Не вишь, учёные хоронят. Стало быть, того… точно покойник. А ну, подвиньсь!

Люди расступились.

Гоголь в лавровом венке был страшно красив. И эта страшная, непонятная красота манила народ, завораживала и вела за собой. Толпа увеличивалась, и с каждой минутой росло напряжение. Всем казалось, что должно что-то произойти, что-то случиться. Тревога охватывала собравшихся, и ничем её невозможно было объяснить. Одно все понимали: ещё никого в Москве не хоронили так.

– И здесь он первый! – прочувствовав атмосферу похорон, заметил профессор истории Соловьёв. – Кто знает, господа, скольких ещё Москва будет эдак провожать?

– Единицы, Сергей Михайлович, единицы подобной чести удостоятся! – в отличие от суховатого и педантичного коллеги живо откликнулся Тимофей Николаевич Грановский. – Народу-то собралось!..

– А друзья хороши, не пришли на вынос! Даже Аксаковых нет! – возмутился кто-то из профессуры.

– Не любят нас с вами, «западников», вот и не пришли, – ответил Грановский. – Погубит когда-нибудь Россию этакая нетерпимость! Эх, погубит!

– Тимофей Николаевич, что вы, право, в пророчества ударились? – откликнулся Соловьёв.

– Так ведь пророка и хороним! – подытожил Грановский.

И замолкли учёные мужи, и робко взглянули на Гоголя, и потянулись вослед толпе к выносу…

– Господи! Сын бедного малороссийского дворянина из-под далёкой Полтавы – и пожалуйте, весь цвет Москвы перед гробом! – подивился Николай Берг и тут же перекрестился, словно сказал нечто крамольное.

На что его товарищ по гимназии драматург Александр Островский довольно спокойно заметил:

– Это магия гения, Николай! Гений – он во всем гений: и в жизни, а уж в смерти тем паче… вспомни гибель Пушкина!.. Меня другое занимает: говорят, он лестно обо мне отзывался. Выходит, благословил?

– Александр Николаевич, а верно, что Виельгорские приезжали попрощаться? – шёпотом спросил ещё один участник похоронных мероприятий, недавний выпускник университета Евгений Феоктистов.

– Полно… очередные слухи, – ответил Островский. – Помните, про Иосифа Виельгорского наговаривали, теперь про Нози!..

– А может, жалеют, что отказали в сватовстве Гоголю? В лучшей аристократической церкви Москвы отпевание-то!

– Вы никак завидуете, Евгений Михайлович? – съязвил Островский. – Успеете ещё!

– Может, если бы не отказали, был бы жив? – смутился Феоктистов. – Я это имел в виду…

– А-а… – протянул Островский. – Не думаю, что женщина его бы в этом мире удержала… он до них неохоч был. Да и стоит ли, как московские купцы говаривают, «опосля» философствовать. Вы бы лучше господам студентам подсобили!

– Да, непременно! – обрадовался Феоктистов и с готовностью бросился на помощь.

– Ты что, Александр? – спросил Берг.

– Не люблю эту либеральствующую братию! Думаешь, он о Гоголе сожалеет? Себя пришёл показать!

– Но ты резок!

– Волнительно на душе, Николай! Неспокойно!

– И мне не по себе. Да и не только нам. Смотри, наши профессора громко говорят, жестикулируют. И народ, видишь, как напирает… нервозность вокруг, а?

– Это его дух колобродит! Эх, колобродит! Чуешь?

– Чую.

Они ошиблись.

Гоголя не привлекала людская суета. Дух его, хоть ещё и связанный с телом, блуждал то в прошлом, то в будущем. Гоголь и прежде обладал даром перемещения, но узнавал крохи. Да рассказывал маменьке: то о железных дорогах, что вскоре опояшут всю землю паутиной, а то и вовсе о делах необыкновенных, о возможности разговоров и видении на отдалении друг от друга! Он даже пытался с маменькой так пообщаться, и маменька его слышала и однажды видела его, а он её. А над ними с маменькой смеялись! Приписывали несусветное! Что якобы он, Никоша, придумал железные дороги!.. А он их – видел!... Ах, эти упоительные видения! Как хотелось заглянуть туда – за черту – увидеть Россию будущего! И вот настало его время!

С трудом оттеснив народ, актёр и близкий друг Михаил Щепкин закрыл крышку гроба. Шевырёв дал команду, но студенты вновь не позволили положить гроб с Гоголем, возвысили его над толпой и понесли на руках.

– Господа студенты! – обратился к ним профессор Грановский. – До Свято-Данилова монастыря вёрст шесть будет.

Но студенты лишь молча менялись местами, проваливаясь в глубоком снегу.

Накануне была метель, и позёмка намела по сугробам причудливые узоры, словно сама природа дивилась смерти Гоголя. Так же причудливо извиваясь, потекли людские цепочки вослед: кто пеший, кто в санях. Сверху было видно, как далеко-далеко растянулось траурное шествие.

Гоголь всегда обожал дороги, множество сюжетов рождалось у него в путешествиях. А уж скорбная дорога и вовсе открывала просторы необъятные.

Первая верста

– А-a, Николай Васильевич, проходи, гостем будешь!

Иван – хитрый мужичок, с печки прыг, на Гоголя зырк. В усах – усмешка, в глазах – не пойми чего. А изба как изба. Стол да скамья. На лавке – бадья. Ковш расписной.

– Не хошь воды ключевой? – хозяин спросил да сам и испил.

Гоголь на краешек лавки присел, призадумался: «Куда это дорога занесла?» Хотел во двор глянуть, да оконце морозным узором закрыто.

– А ты пальцем тёплым дырочку растопи, – посоветовал хозяин. – Авось чего интересного увидишь.

И всё шутками-прибаутками, ухмылочками. Гоголю мужик забавен.

– Откуда меня знаешь? – спрашивает.

– А читывал! – тот отвечает. – Ты ведь написал: «Знаете ли вы Русь?.. О, вы не знаете Руси!..»

Иван слезу пустил, обниматься полез. Гоголь его отталкивает.

– Я про украинскую ночь!

– Да?! – удивился мужик.

– Про Русь я другое написал! «Русь-тройка, куда несёшься ты?» – гордо продекламировал Гоголь и довольно хмыкнул. – Вот!

– Ишь, лихо-лихо завернул! Вопросик, надо признать… – Иван завздыхал, заохал. – Да куда кучер повернёт, туда и едет твоя тройка! Эй-эй-эй! Из-за тебя на Руси про кучера-то и забыли! Всё и несёмся без управы да без вожжей!

Гоголь было обижаться, да мужик не даёт.

– Ай, пустое, Василич! Зла не держи! Неужто и впрямь веришь? Разве словесами кого удивишь? А вот фантазией крепкой… да! возможно! Почитай мне «Вия»! Ох, люблю!

Иван щёку подпёр, слушать сготовился. Николаю Васильевичу приятность. К тому же любил он вслух читать свои творения. Расправил Гоголь грудь, паузу выдержал.

– Ой, погоди, Василич! – встрепенулся Иван. – Чтой-то мы с тобой не по-нашенски, не по-русски! Давай-ка за бражкой в погреб спустимся. Там наливочка имеется, на меду настоянная!

Гоголь осерчал, не терпел такого перебива!

– Бесплотный я!

Да вёрткому мужику не больно до его обид, знай своё:

– Это ты до кончины бесплотный был: не грешил, вина и женщин не знал! Теперь навёрстывать будешь!

Сам говорит, лаз в погреб открывает.

– Ha-ко, держи свечной огарок!

Гоголю ничего не оставалось, как подчиниться.

В погребе сухо. Пучки трав на лагах висят. Кадушки и бочонки в ряд стоят. Бутыли стеклянные. Короба плетёные.

– Слышь, Иван, – поинтересовался Гоголь. – Как это – навёрстывать?

– Не знал, что ли? Каждому отпущено: сколь погулять, а сколь поплакать. Если в гульбе переусердствуешь, за это Бог наказывает. Все знают. Да немногие догадываются, что и за недобор тоже попадает! Не зря говаривают: не согрешишь – не покаешься! Ну-ка, свети сюда!

Гоголь свечу держит, мужик запасы перебирает.

– Огурчики малосольные, берём!.. Вот кадушка с груздями, а вот с рыжиками… возьмём малость. Шматок солонины вяленой… чуток отрежем. Теперь о питии позаботимся. Подай-ка бутыль, спробую!

Нацедил Иван ковш, отхлебнул. Гоголя потчует.

– Наливка мядовая с травами! Пей, Василич, на здоровье!

Гоголю не отказаться. Пригубил да Ивановым погребом любуется.

– Богатые припасы!

– И ты, Василич, чревоугодником был. Смачно харбузы и халушки описывал!

Гоголь смеётся: то ли от вина, то ли от слов Ивановых. Присел на кадушку, ещё к ковшу приложился. Шутит, игривое настроение к нему пришло.

– А что это у тебя за пучок висит?

– Коренья от сглазу.

– Да ты, Иван, колдун?

– Колдунов и без меня хватает. Ведуны мы, Василич, что ни на есть настоящие.

– Значит, наперёд угадывать можешь?

– Невелика премудрость! Когда родился, когда женился, когда помер! Енто у нас кажная девка сказать может. Ничего другого природой не дадено! Ведать про всё на свете – вот где тяжко! Никто же толком не знает, что на самом деле вокруг творится, что происходит. Эх, разбередил душу расспросами! Любопытный ты, Василич, ох любопытный!

Гоголю беседа занятна.

– А верно! – восклицает. – Хотел я будущее России предугадать, да настоящее-то и то не осилил описать. А если разобраться, то кому это будущее надо?

– Правду говоришь! Зачем нам будущее? Мы же в будущем жить не будем! А проникать в него да описывать – это ж сколько сил и здоровья потратишь! Вот ты, Василич, себя и погубил! Надорвал здоровье зазря!

– Хотел людей предостеречь от ошибок!

– Людскую породу не переделаешь. Да ты не огорчайся! Угощайся наливкою!

Приложились к ковшу, да не по одному разу, да так хорошо стало, да так расчудесно.

– Закусывай, Василич, спробуй огурчика!

Гоголь потянулся, невзначай соседнюю кадку задел. Иван насторожился.

– Эй, осторожнее!

Гоголь же хмельной чуть и вовсе кадку не опрокинул… Иван на что пьян, а ещё пуще всполошился.

– Аккуратнее, говорю!

– А чего у тебя тут?

– Знамо чего: души людские храню. Отдыхают в холодочке!

Гоголь его слова за шутку принял.

– Пускай отдыхают! – смеётся, а сам – раз рукой и подцепил одну. Почти невесомая и прозрачная.

– Положь на место! – засерчал хозяин. – Повредишь чего! Вон давеча от недогляду одна душа с боку прогоркла, так насилу её после пристроил… к Антипу-пьянице в семью.

Гоголь вмиг протрезвел, душу бережно на место положил, дивится:

– Это что же, Иван, ты их здесь хранишь, а потом по всему свету рассылаешь?

– Ну загнул, Василич! Любишь этакое величавое! По всему свету пусть индусы рассылают, а мне свою бы деревню обеспечить, свой родной дух сохранить!

– Любопытно!

– Кому любопытно, а кому работёнка! Уловить да сберечь, да чтобы не попортились, да чтобы пристроить надёжно… эх, милый мой, хлопотное дело. Ой, засиделись мы с тобою! Свеча вон догорает!

Вышли из избы на волю. Домишки по пригорку выстроились. В деревне – ни души, за изгородями – темень. Иван в овчинный тулуп кутается. Гоголю мороз нипочем, хотя и в сюртуке.

Гоголь пошатывается.

– Счас, – говорит, – чёрта словлю, в Петербург слетаем!

– Чего мы там забыли? – удивляется Иван. – Всё тебя по столицам несёт! Лучше нашу деревеньку осмотри, вся-то с версту, а непростая! Вон, вишь, там, вдали, темнота?

– И что?

– А всё! Дальше – конец Света!

Гоголь в усы посмеивается, ехидно так.

– Ах, не веришь! Не веришь! – распалился Иван. – Пойдем!

Схватил и тянет Гоголя за собой, да споткнулись под горой. Иван задом, Гоголь передом – в край неба и врезались! Иван валенки вытягивает, матерится, а Гоголь голову просунул за полог неба и любуется.

– Красотища какая! Звёзд понатыкано! Месяц блестит!

Иван катанки поправляет, на краю Земли усаживается.

– У тебя, Василич, в «Ночи перед Рождеством» не хуже!

– Нет, здесь красивее! – не соглашается Гоголь. – Признаюсь, не ожидал, что и взаправду так! Ой, вон и лестница! Как мечтал: «Лестницу мне, лестницу!» Слышь, Иван, давай полазаем!

Иван отвечает:

– Мне почто! Я посижу, ты забавляйся! Катайся, кувыркайся, карабкайся, только в Бездну не свались!

Гоголь на первую ступеньку поднялся.

– О-го-го! Земля бескрайняя!

– А чем выше залазишь, тем она бескрайнее кажется. Я энто высоко поднимался, аж Америку видать!

– Ишь ты!

– Поди ж ты!

– Ой-ли!

– Гой-ли!

Оба смеются. Веселье пуще прежнего. Гоголь снежок слепил, взял и швырнул вниз.

Вдруг замело по Москве, завьюжило. Налетел ветер, сыпанул снегом.

– Бр-р! – крякнул жандарм и обернулся на похоронную процессию. На санях бы давно домчали до Данилова монастыря! Экое выдумали – на руках нести! Охраняй тут, за порядком следи!

– Поторапливайтесь, господа, непогода!

– Ерунда! – отозвался молоденький студент, нёсший гроб с Гоголем. – Шалость природы! Озорничает кто-то! Сейчас успокоится, солнце выглянет, мороз вдарит!

И впрямь – утихло!

А студенту смешок послышался. Почудилось ему, что будто из гроба смешок-то! Кто знает, кто ведает!

Хорошо, что смена подоспела, другие сотоварищи гроб взяли. Студент поотстал, перекрестился.

Гоголь вволю по лестнице полазил, на мир поглядел, диковин разных повидал, ублажился и успокоился. Вниз спустился, к Ивану на краешек присел. Сидят, ногами болтают, речи ведут.

Гоголь вопрошает. Иван завирает.

– Выходит, любезный, мир всё-таки по Птолемею устроен?

– Як кому треба, так и устроен! – сказывает Иван в ответ. – Мне этот мир поболе нравится – в ём и живу! Тебе, Василич, кажись, такой мир тоже люб был?

– Люб! – соглашается Гоголь.

– То-то и оно! – Иван вдруг зарыдал, запричитал, заохал притворно. – У-у, Коперник проклятый! Такую красотищу порушил! А учёная братия и вовсе доконала! Разбили мирозданье! Прежде я до Сириуса по лесенке за пять минут добирался, с тамошними мужиками погуторить, а ноне… Разлучили нас учёные, книжники треклятые! Расстояний напридумывали: парсеки-сусеки, год святовой! Эх, жалость! Хорошие мужики были – сируяне! Самые близкие соседи! А теперь! Про остальные звёзды и не заикаюсь! Вселенную и ту раздули умами своими запредельно: ни мыслью, ни взором не окинешь! – Иван слёзы утёр. – Хоть и неохота, а супротив науки не попрёшь! Приходится подчиняться!

– Да-а… – соглашается Гоголь. – Наука – дело серьёзное!

– А как, бывалочи, легко путешествовалось! – Иван преобразился, глаза заблестели. – Эх, разбежишься «мыслию по древу»… и полетел со звезды на звезду! Немного счас осталось таких, кто мыслью-то перемещаться могут! Ох немного! А уж вослед мысли телесное перетащить, так и вовсе умельцы наперечёт! Помнишь град Китеж? Лихо они тогда все переметнулись! Я к ним хаживал в прошлом годе. Хорошо живут. Только всё одно скучают! Возвернуться надеются! Да не настала пора!

– Не настала, – подтвердил Гоголь.

– Вот и я им отсоветовал.

Помолчали.

– Слышь, Иван, а как же Бог?

– И не спрашивай, сам страдаю! Отослали фарисеи Бога куда-то аж за пределы Вселенной! Не поймёшь: то ли Он есть, то ли Он уже был? – глубокомысленно заключил Иван. – Да, поди, Богу-то и несподручно из вселенской дали за людьми присматривать, беспорядков-то много стало. Хорошо, Христос с Вифлеемской звезды успел заскочить, верой обнадёжить, а то бы и вовсе осиротели.

– Ой, Ваня! – погрозил Гоголь.

– А что! А что! Я вот думаю – всё это современное учение – и есть дьявольское искушение!

– То есть?

– А чего человек своей дурной башкой ни напридумывает, то дьявол сразу и воплощает, и от Бога нас сим отдаляет! – Иван опять запричитал, заохал по привычке своей. – И кому мешали ангелы в облаках! Как красиво! Как поэтично!

– Прекрати! – незлобно отмахнулся Гоголь. – Идеалист!

– Отчего же, отчего же… не глупее некоторых. Мне любое мирозданье доступно, да и сам насочинять могу, а вот за простоту обидно! Ой как обидно! – Иван зарыдал, голову на плечо к Гоголю склонил, зашептал вкрадчиво: – Простота – она мир спасти может! Слыхал про такое?

– И про красоту, и про простоту… – Гоголь зевнул. – Скучно.

Иван всполошился.

– Ай-я-яй! Опять у тебя хандра! Всё! Давай, подымайся, и айда к Маланье!

– Что за Маланья?

– Бабёнка справная, не боись, не ведьмочка, не съест! К тому же сказывала, что, мол, как Гоголь появится, так непременно к ней привести!

– Зачем?

– Для угощения! Ай какие у Маланьи блины! Ай какие блины! Да и наливки не грех добавить, я вот мёрзнуть начал! Ай какая наливка у Маланьи! Ай какая наливка! Да после ейной наливки – всю Русь разом понять можно!

– Ну, коли так – веди! – Гоголь с краю Земли поднялся, ещё раз на звёзды глянул, вздохнул в умилении, бодрость и весёлость к нему возвернулись.

И отправились они далее. Иван впереди – байки травит, Гоголь позади – знай посмеивается. А путь неблизкий, через всю деревню. Бредут, снегом похрустывают.

Вот видят – избушка стоит на курьих ножках! Кривая! Да ещё крутится, вертится, ходуном ходит! Ну вся из себя!

Гоголь было к ней свернул, Иван попридержал.

– Это Панкрата изба!

– И что?

– Да он у нас наособинку! В иных измерениях живёт и перемещается! Фантазёр, едрит твою!

– Вот и расчудесно! – смеётся Гоголь. – Заскочим!

– Заскочить-то можно, да больно хлопотно! – отговаривает Иван. – Выжидай тут, пока дверь насупротив тебя окажется! Обратно ещё тяжельше выпрыгнуть – чуть промахнёшься, не в то пространство угодишь, ищи потом пятый угол! Всякие эти искривления, завихрения – на трезвую голову не разобраться!

Гоголь же не слушается, прыгать сготовился.

– Ну, хорошо, хорошо, – пошёл Иван на попятную. – Счас скомандую! Эй, избушка-избушка! Стань ко мне передом, к лесу задом!

Только выкрикнуть успел, как из избушки вдруг тарелка вылетает, за ней блюдце, перебранка слышится.

– А-а… – Иван от очередного блюдца увернулся и Гоголя к земле прижал. – Началось! Панкрат со своей ругается. Не до нас им, Василич, да и мне неохота в чужие скандалы встревать. Айда отсюда! Да пригнись, тебе говорят, зашибут ненароком!

Чуть поодаль отошли, Иван ну хохотать.

– Слышь, а когда шибко ругаются-то, когда разойдутся не на шутку, куда только не швыряют что ни попадя и куда только эти ихние вещички не заносит по искривлённому-то пространству! Ой, умора! Всех учёных в путаницу ввели! И поделом им!

Так в весёлом расположении духа добрели они до середины деревни. Глянь – колодец-журавль! Но уж больно странен на вид: ни тропинки к нему, ни водицы замёрзшей возле сугроба. Ведро пустое болтается. В колодце что-то завывает да постукивает.

Иван притих.

– Тс-с! Место проклятое – стороной обходить надо. Человеков засасывает!

Гоголю тоже жутковато стало, за Ивана спрятался. Идут бочком, на колодец косятся, Иван нашёптывает:

– Не про нас это место… не про нас… Ой, сколько там любопытных сгинуло! На мою бытность один лишь возвернулся, Илья несчастный… и то всё бредил-бредил да вскорости и помер.

– О чём гуторил? – прошептал Гоголь.

– А не пойми о чём! О космосе большом, запредельном… о какой-то «чёрной дыре»… Я так разумею: куда-то его там лихо закинуло, что он над всей нашей Вселенной возвысился, всю её враз окинуть взглядом смог… в горячке кричал, что Млечный Путь якобы есть волос в носу, а сама Вселенная – по сути и есть преогромный Нос, из звёзд наших, словно из атомов, состоящий!

– Нос! – вскричал Гоголь.

– Да, Василич! Прав ты был насчёт носа! Жаль, Илья дальше Носа ничего разглядеть не сумел: чихнул тот, его назад и выбросило. А может, сие и есть предел познания? Зачем нам дальше носа-то видеть, а?

– Гм! – закряхтел Гоголь, диву дивясь.

И колодец в ответ: дых-дых!

Наши путники как припустили, ног под собой не чуют, не заметили, как и до Маланьи домчались. А та и впрямь словно ждала – ну блины из печи метать! С пылу с жару! Во рту так и тают! А мёд! А приправы! Наливка густая, хмельная! Морс из морошки! Чай брусничный!

Гоголь с Иваном за столом сидят, на Маланью поглядывают да знай за обе щеки уплетают!

– Вот она – Русь! – восклицает Иван. – Пока идём-бредём – философствуем, а как дошли – всё из печи мечи! Выпили-закусили – покой и благодать, не до философии – лишь бы подремать!

– Ой, Николай Васильевич! – ухаживает Маланья. – Вы Ивана-то не больно слушайте. Он у нас завиральщик известный! Вот счас блинов отведаем, я вам сама деревню нашу покажу. На сытый желудок она вовсе другою вам покажется, ой другою! У нас такие бабёнки проживают! Весёлые, на язык вострые! Вмиг вам по душе определим, окрутим для любви и счастья! Да я и сама не прочь. Дюже вы мне любы… об нас, женщинах, жаль, мало написали! То панночки худющие, то дамочки злющие! А сами-то вы добрый… добрый…

Маланья воркует, боками водит, вокруг Гоголя хороводом ходит. Смотрит Гоголь – и вправду женщина расчудесная! Губы крендельком! Ручки пухлые! Тело дородное! Бёдрышком ненароком коснётся – ух-х!

Гоголь на что холоден да костляв – и то его пробирает. Созорничал, ухватил Маланью за талию! Та смеётся, рядышком присела.

– Ой люб мне, ой люб!

Да вдруг как поцелует, как жаром обдаст!

Гоголь обомлел. Женская ласка, оказывается, бывает не только материнскою. Застонал, заохал, глаза от удовольствия закрыл да век бы не открывал. Притих и успокоился! Казалось, никто его из жарких объятий не вырвет.

Да как на беду поскользнулся студент, что гроб нёс. Гоголя, словно в люльке, и покачнуло. Толчок-то всего ничего был, а поди ты!

Похоронная процессия шла по Моховой.