Kitobni o'qish: «Пробуждение…»
Мелкий моросящий дождь лил нескончаемым потоком из черно-серого ковра затянувшего собою всё небо. Просёлочная дорога под моими ногами расползалась и раскисала, прямо на глазах. Тучи плыли так низко, что казалось, они вот-вот зацепятся за кроны деревьев на взгорье и тогда не в силах улететь будут поливать округу до тех пор, пока не иссякнут, превратившись в такие же чёрно-серые лужи на земле.
Вот наконец-то показалось и село состоящее из небольших кирпичных домиков, которые громоздились друг на друга, наползая сосед на соседа своими полусгнившими, покосившимися от времени заборами. Кое-где между ними словно призраки далекого прошлого вырастали жёлто-серые хаты-мазанки, с чёрными, пустыми глазницами оконных и дверных проёмов. Они были увенчаны почерневшими от времени соломенными крышами, которые напоминали перевернутые гнезда, каких-то гигантских, сказочных птиц. А вокруг ни души, – не было видно не то что бы человека, но даже традиционно пасущегося на выгоне скота, – вокруг царила какая-то страшная и неестественная тишина. Помню когда мне в детстве случалось проходить этой дорогой через деревню, повсюду сновали шустрые куры, гордо бродили, что-то гогоча и переговариваясь друг с другом, вальяжные гуси и всю округу наполняло пение птиц, рев скота и собачий лай. «Вымерли все, что ли?»– пронеслось у меня в голове. И словно в ответ на мой вопрос, я увидел на скате мелового холма сельское кладбище. Торжественно, печально и молчаливо, раскинулось оно над самым селом, укрыв под своим тяжелым одеялом из почвы, дерна и кустарника, многие и многие поколения обывателей этой деревни. Может быть туда, под покосившиеся кресты и звезды надгробий, устав от мирской суеты и забот, и переселились окончательно, на вечный покой все ее жители?..
То ли от таких невеселых мыслей, то ли от сырости и промокшей одежды, по телу пробежали мурашки. А дождь все лил, не переставая, нещадно стегая меня в спину, – подгоняемый сильным, пронизывающим ветром. Иногда он менял свое направление, словно пытаясь меня остановить, – забегая то спереди, то сзади, нападая то с одной, то с другой стороны. Казалось, будто непогода обрушивала на меня всю свою бессильную ненависть и злобу, хлеща меня прямо в лицо морозной россыпью, колючих, обжигающих своим холодным огнем капель. Добравшись до железнодорожной станции, которая располагалась почти на самом краю села, я попытался укрыться от ненастья под небольшим рябиновым деревцем, которое было сплошь усыпано багряными гроздьями ягод. Сев на корточки и облокотившись о ствол спиною, я посильнее натянул на голову капюшон и попытался согреться мыслями о доме. В моем воображении сразу, почти осязательно всплыли, и чашка горячего чая, и теплая домашняя постель, и мое любимое мягкое одеяло.
Но здесь и сейчас не было ни того, ни другого, ни третьего и к своему великому неудовольствию я заметил, что мое нынешнее укрытие оказывало скорее символическую, чем реальную помощь; потому что, и ветер, и дождь, почти беспрепятственно продолжали меня донимать, легко проникая сквозь редкие и тоненькие ветви моего новоиспеченного убежища. Я вспомнил, как в детстве, мы порой добирались из деревни до города и обратно на поезде, именно через эту станцию. Тогда, в сравнительно недалеком прошлом, здесь стояло небольшое здание вокзала, зимой оно кажется даже отапливалось. Там вполне можно было скоротать время в ожидании поезда и укрыться в случае надобности от непогоды. Внутри вокзала было довольно просторно и уютно: вдоль стен стояли деревянные сидения, а подоконники украшали горшки с комнатными растениями. В самом дальнем углу, в массивной чугунной урне рос фикус. Уж и не знаю теперь, то ли я был еще совсем маленьким, то ли фикус был действительно необычайно велик, но точно помню, что я твердо верил, на этой "пальме" должны жить и обязательно живут обезьяны. Днем они вынуждены прятаться от людей, боясь что их поймают и посадят в тюрьму для животных, т.е. в зоопарк, и поэтому лазают и играют по ветвям пальмы-фикуса только ночью. Теперь от здания вокзала остался лишь полурассыпавшийся фундамент, сквозь разломы и трещины которого выбиваются пучки осенней, грязно-серой травы.
Переведя свой взгляд на сельские домики, я отметил, что село за эти годы изменилось почти до неузнаваемости. Остались общие черты чего-то далекого и родного, а вместе с тем меня не покидало странное чувство, будто я оказался в месте для меня абсолютно новом и чужом. Вот и в некотором отдалении, в метрах трехстах, возле небольшой хатки возвышался огромный старый дуб. Очень странно, но я совершенно не могу припомнить этого гиганта?! Хотя судя по его внушительным размерам, стоит эта махина здесь не одну сотню лет и уж точно стоял он на этом самом месте, когда я бывал здесь еще ребенком. И если бы сейчас я воочию не наблюдал перед собой этого сказочного богатыря, а кто-нибудь стал мне о нем что-нибудь рассказывать, я бы твердо заверил, что никакого дуба на этом месте нет и быть не может!
Зачарованно и не без некоторого удивления и восторга разглядывая этого великана, я не сразу заметил под ним человеческую фигуру, которая что-то жестикулировала и кричала, то и дело призывно помахивая руками, словно кого-то к себе подзывая. Оглянувшись и не увидев вокруг ни одной живой души, я решил, что этот человек обращается именно ко мне и недолго думая, поднявшись, направился в его сторону. По мере моего приближения дуб продолжал расти и увеличиваться в размерах, когда же я приблизился к нему совсем близко, то невольно на мгновение приостановился, завороженный величиной и красотой этого сказочного исполина. Могучие ветви уже нависали над моей головой, а мне пришлось сделать еще десятка два шагов прежде чем я приблизился к его гигантскому стволу. Думаю не совру если скажу, что для того чтобы обхватить эту махину понадобилось бы никак не меньше человек десяти. При всей видимой сказочности этого гиганта, я не увидел на его ветвях ни русалки, ни цепи златой, а фигура под ним оказалась ни ученым котом, а странным на вид старичком: который в сравнении со своим деревянным соседом имел наружность очень хрупкую и даже ветхую, хотя тоже по-своему достаточно незаурядную. Сидел он, нет скорее восседал, на большущем высоком пне, так что его ноги не доставали до земли. За спиной старика, из пня торчал высокий деревянный слом, оставшийся от ствола и заменяющий старику спинку. Вообще это естественно-природное седалище напоминало причудливый царский трон, только вот старичок походил скорее ни на царя, а на какого-нибудь лешего или домового:
–Ты штой-то, там мокнешь? Сдурел что ли? Застынешь! – встретил меня дед по-деревенски просто, с некой укоризной в голосе и ласково улыбаясь, будто старого знакомца.
–А что делать? Дождь начался вот и мокну, – отвечал я, немного растерявшись от такого приветствия-нагоняя.
–Никак поезда ждешь?– спросил он, и наверное заметив мою растерянность и неловкость, указав на лавчонку около себя, сказал: – Садись рядушком, в ногах правды нет.
–Спасибо,– кивнул я, присаживаясь. – Да поезда. Жаль здание вокзала не сохранилось, и спрятаться негде. Сначала хотел под каким-нибудь деревцем возле дворов укрыться, но решил собак не пугать, а то лай поднимут, людей растревожат,– немного соврал я. Собак действительно тревожить мне не хотелось, только вот не из-за хозяев, а потому что я с детства их очень боюсь.
–Гм…– буркнул дед себе под нос и проговорил по-стариковски мягким и мелодичным голосом,– а шо их пугать? Они сами кого хошь испугають! Их то и осталось две собаки на всю деревню. Няхай побрешуть, все веселей будет! – и он горько усмехнулся, задумчиво устремив свой взгляд куда-то вдаль, сквозь моросящею дождевую завесу. Словно вспомнил что-то старое и родное, но давно минувшее.
Мы сидели с ним под укрытием могучих дубовых ветвей, и я к своему удивлению обнаружил, что сюда совершенно не проникают ни ветер, ни дождь, прямо чудеса, но под сенью этого сказочного богатыря царили: мир, спокойствие и благодать! От него словно исходило какое-то нежное золотое свечение и теплота, а непогода начиналась там, где заканчивались его ветви, будто не решаясь тревожить этого исполина, и тех, кто волею случая оказался под его надежной защитой. Вновь завороженный красотой этого великана, восхищаясь его размерами, я перевел свой взгляд на старика, словно ища в нем понимания и сочувствия, но старик не двигался, он, словно врос в свой пень. И если бы ни светящиеся сквозь прищуренные веки удивительно светлые, ярко-голубые глаза, то можно было подумать, что старик спит. Осторожно чтобы не смущать своего соседа, я стал краем глаза его изучать. А посмотреть было на что!
Весь его облик для человека городского вскормленного современной цивилизацией, был некой диковинкой, какой-то театральной декорацией. Прежде всего в глаза бросалась борода и хотя это "украшение мужа" несмотря на редкость, все же не является чем-то самим по себе удивительным. Но ни борода этого деда!.. такой бороды я не встречал никогда!.. разве что на иллюстрациях к сказкам, – густая и широкая словно лопата, она закрывала собою почти все его туловище; дед видно не любил ее расчесывать и ее свалявшиеся клока торчали во все стороны света. На голове под стать бороде красовалась взъерошенная меховая шапка из какого-то непонятного черно-белого зверька, который вполне возможно, очень давно, когда дуб еще был небольшим зеленым побегом, бегал по этим окрестностям и оглушал их своим блекотанием. Ноги старика были обуты в сильно истоптанные кирзовые сапоги гармошкой, а выше их словно крылья израненного орла гордо торчали, залатанные и перелатанные разноцветными заплатами брюки-галифе. С его плеч свисала выцветшая от времени, непонятно какого цвета куфайченка, из под которой виднелась песочно-желтая, солдатская гимнастерка. Видимо, как и галифе, она являлась свидетельницей нашествия на Русь двунадесяти языков. Да и вообще одежда старика имела вид такой ветхий, что казалось дотронься до нее пальцем, и она рассыплется в пух и прах. Но все это по-видимому ничуть не беспокоило старика, и выражение лица он имел задорное, и даже немного величественное, напоминающее то ли старинного благородного разбойника, ушедшего на покой, то ли отшельника убежавшего в глушь от суеты мира: высокий лоб, нос картошкой, все его лицо испещренное мелкими старческими морщинами, невольно вселяло уважение. Его глаза, – о которых уже было сказано выше, – излучали доброту, а вместе с тем временами в них словно искорка вспыхивала некая хитреца. Мне почему-то припомнилась, прочитанная в одной книжке характеристика: "…то ли добр, то ли хитер, а может и то и другое вместе взятое". Я так увлекся, разглядывая его, что дед видимо почувствовал на себе мой взгляд, и глубоко вздохнув, обернувшись ко мне, протянул:
