Kitobni o'qish: «Республика надежды»

Shrift:

«Солнце моё, взгляни на меня.
Моя ладонь превратилась в кулак.
И если есть порох – дай и огня.
Вот так…».
Виктор Цой

От автора

Эта книга начиналась как цикл статей. Которые со временем очень быстро превратились в рассказы. По этой причине она постепенно очень сильно меняется по стилю. Но я сознательно не стал этого изменять и переписывать первые заметки под общий формат. Почти всё писалось, что называется, по горячим следам. По сути, это дневник. Вот пусть им книга и остаётся.

В ней вообще очень многое изменилось с того момента, как я начал её писать. И даже с того момента, как я её закончил. Прошло время. Жизнь вокруг стала совсем другой. Изменилась сама Республика. На момент начала книги ей было всего несколько месяцев от роду. На момент окончания – уже почти два года. А сейчас, когда я вношу последние правки в этот текст, она уже стала частью Большой России. Сбылась мечта тех, про кого эта книга написана. Вот только война не закончилась и кровь продолжает литься. Что ж, будем молиться Богу, чтобы и она поскорее закончилась нашей победой и эта многострадальная земля наконец зажила спокойно, так, как она того хочет.

Но, несмотря на прошедшее время, многие вещи остались неизменными. Например, то, что важнее этой Республики для Большой России ничего нет. Она – её замковый камень, который вынимать нельзя. Кто-то несколько столетий назад сказал про далёкий северный город, основанный императором Петром, что он, этот город – сердце России, находящееся в её мизинце. На тот момент это действительно было так. А сейчас слова, произнесённые тогда, можно с абсолютным правом сказать о Донбассе. Он – молодое сердце России. И на этот раз оно бьётся даже не в её мизинце. Очень долго оно билось вообще за её пределами. Но защитить его – значит защитить будущее России. Целиком. Всей. И если сейчас это действительно осознали – хорошо.

Можно сказать, что это книга о том, с чего всё начиналось. И в ней ставилась цель не просто рассказать о том, что происходило на Донбассе от первого лица (я принципиально писал только о том, что видел сам и в чём участвовал сам), а рассказать о войне, как таковой. Описать её как явление. Сложное, многогранное, неоднозначное. Показать разные её стороны так, как я их увидел. Ту войну, которая началась задолго до 2022 года и шла, во многом, незаметно для большей части России.

Эта книга посвящается тем, кто воевал вместе со мной в подразделении «Варяг», и другим отважным людям, взявшим в руки оружие и вставшим насмерть за свой народ, свою землю и будущее своих детей.

Эта книга посвящается тем, кто не сбежал от войны и мужественно остался здесь в самые тяжёлые и самые кровавые дни того, что происходило. И не важно, держали эти люди в руках оружие или нет.

А ещё она посвящается тем, кто был рядом.

Храни вас Бог.

(с) Кухмиров (позывной «Шекспир»)

Республика надежды

1. Спартак

(октябрь 2014)

Осенний полдень. Я не очень люблю это время года, признаюсь честно. Главным образом потому, что совершенно не ясно, как одеваться. Утром и поздним вечером от холода стучат зубы, а днём жара вытапливает из тебя дух. Особенно это заметно здесь, на войне. Когда ты уже в утеплённой горке и свитере и всё это желательно не снимать. Мало ли, что произойдёт через минуту. Донецк накануне встретил ощущением какой-то странной, параллельной реальности: город сияет ночными огнями, по улицам ходят девчонки с длинными ногами, на каблуках высотой с Эйфелеву башню и юбках размером с пояс, работают кафе, матери с колясками гуляют по тротуарам… А на заднем фоне бьют «Грады» и рвутся мины. «Бум-бум-бум» – этот глухой и гулкий одновременно звук миномётных разрывов очень быстро учишься отличать от резкого и хлёсткого звука «Градов». Сидишь в кафе, чашки тихо позвякивают, а никто не обращает на это внимания. На это здесь очень быстро перестают обращать внимание. Я перестал уже на второй день.

Хотя, сейчас и идёт всего второй день, как я здесь. Переходили «ленточку» мы бодро и весело. Впятером. Нет, каждый из нас шёл самостоятельно, и ехали мы в разные отряды ополчения. Янычар даже направлялся во вновь создаваемые подразделения полиции, дабы укрепить их кадрами. Старое МВД разбежалось в полном составе почти сразу же после революции 1 марта, но это не значило, что полиция больше не нужна. Несмотря на это, мы как-то очень удачно столкнулись друг с другом на центральном автовокзале Ростова-на-Дону, с первых дней ставшем главным транспортным и перевалочным пунктом на пути русских добровольцев. Столкнулись и решили до границы держать путь вместе. Понять, что движемся мы в одном направлении, было отнюдь не сложно – мы все заранее нарядились в очень похожую военную форму. Экипировались все сугубо за собственные деньги, не рассчитывая на выдачу обмундирования по месту. Я сам незадолго до отъезда посоветовался со знакомым офицером, прошедшим две локальные войны, от которого услышал, что уж чего-чего, а формы там должно быть ну просто завались. И слава Богу, что потом мне хватило ума позвонить в Донецк и проверить эту информацию. Ведь война там шла не то чтоб уж совсем обычная, и надеяться на стандартное армейское снабжение не приходилось. Так что теперь на мне красовалась новенькая демисезонная горка, подбитая зелёным флисом, из недр ростовского военторга. Именно её мне посоветовали взять, так как она уже успела там себя показать как самое удобное и практичное обмундирование ополченца.

На переходе нас встретил бодрый и где-то даже расслабленный пограничник. Окинув нас взглядом, он весело интересуется:

– Детские психологи?

– Грибники, – отвечаю за всех.

Он криво улыбается и отдаёт нам документы. Таможенники тоже не горят желанием особо к нам приставать. Наскоро досматривают на предмет оружия и быстро пропускают за шлагбаум. На «нейтралке» нас встречает здание с нарядной вывеской «Duty Free». Ну, блин! Он что, работает? Впрочем, кто во все века и на всех войнах не унывал – это купцы и маркитантки. Так стоит ли удивляться тому, что в нейтральной зоне Успенки стоит такой магазин? Он и должен здесь стоять по всем законам исторической диалектики. Интересно, что продаёт. Гранаты на развес? Да без разницы. Может, сам когда-нибудь проверю.

Быстро пересекаем нейтральную полосу и подходим к ещё одному шлагбауму. Возле него уже стоят люди в точно таких же горках, как у нас. Только с оружием.

* * *

Приказ на выдвижение поступил приблизительно в час дня. Отряд к этому выезду готовился. Я знал, что операция боевая, и сам попросил, чтоб мне позволили принять в ней участие, несмотря на то, что мне ещё не выдали оружие. Командира отряда с ещё довоенным позывным «Варяг» я знаю уже давно. Он встречал меня в Донецке этой зимой, когда город в первый раз попытались захватить бандеровцы. Ещё без миномётов и установок залпового огня. Тогда он был простым русским активистом. Теперь – командир отряда и фактически военный комендант нескольких районов столицы ДНР. На мою просьбу он отреагировал как-то странно. Сказал, что в этом рейде военный корреспондент будет очень нужен. Почему, я понял уже в машине, когда узнал цель операции: доставка продовольствия нескольким нуждающимся гражданам. Микроавтобус, полный вооружённых до зубов людей, вёз мешок картошки и мешок круп и макарон. Почему, чтобы накормить нескольких женщин и старика, потребовалась настоящая боевая операция, мне объяснили уже после того, как мы выдвинулись. Да я и сам всё понял, выглянув в окно. Тогда я впервые и услышал название этого маленького города. Или большого села, это уже не важно. Потому что его больше нет.

Спартак – город в Донецкой Народной Республике (бывшей Донецкой области бывшей «Украины»). Население около 2000 человек. На данный момент в живых из них осталось всего 8. Остальные или погибли, или бежали. В городе остались несколько женщин, которым некуда идти, и одинокий старик без ног, не пожелавший эвакуироваться. Весь боевой рейд отряда был организован для того, чтобы накормить их.

Граница между жизнью и смертью была пересечена незаметно. Никаких внешних проявлений у неё не было. Кроме тишины. Просто в один момент двери и окна микроавтобуса вдруг распахнулись и бойцы выставили в них автоматы и ручные пулемёты, а водитель вдавил в пол педаль газа. Если скорость более 120 километров – снайпер не может эффективно прицелиться. Это я тоже узнал в самый первый день здесь.

Очень скоро изменилось всё. Изменилась дорога, которая покрылась оспинами свежих артиллерийских попаданий. Изменились звуки: не стало птиц. Изменился воздух. Мы въезжали в Спартак. Мёртвый город на ничьей земле. Город на линии фронта. Город, оставшийся за чертой, отделяющей жизнь от смерти.

Вы когда-нибудь видели фильмы про апокалипсис? Тогда вы отдалённо можете представить себе эту картину: город наполовину разрушен и абсолютно, звеняще пуст. Нет даже собак и кошек. Нет даже птиц. Стоят магазины, в которых даже стёкла целы. А в иных и товары лежат. И никого. Только дома, половина из которых разрушена, а другая половина разграблена шайками мародёров и укровскими ДРГ. Которые ещё хуже: ведь мародёры просто грабят, а эти недоноски ещё и убивают. Очень жестоко убивают. Или сначала не менее жестоко пытают, а уже затем убивают. Вырваться от них – всё равно что вырваться от маньяка – очень большая редкость и гарантированная инвалидность. Они очень любят встречать безоружных гражданских. Изначально в Спартаке оставалось больше людей. Гораздо больше. Царство Небесное вам, братья и сёстры. Жаль, что вы не поняли вовремя простой вещи: те, кто сюда пришёл под украинским флагом, – это больше не люди. Они просто выбросили на свалку всё человеческое.

Мы долго ездили по пустым улицам. Кружили. Обследовали окрестности. В один момент нам навстречу выехал ещё один микроавтобус. Мы остановились в 50 метрах друг от друга. Не зная, кто перед нами: свой или враг. Здесь бывает очень тяжело это понять. Оказалось, что это свои. Ещё одна группа, патрулировавшая район. Поражает спокойствие бойцов. Как будто нет разницы между тем, поедем ли мы дальше, или примем бой прямо сейчас. Это тоже приходит здесь очень быстро.

Место назначения. Простая улица. Простой двор. Таких много в России. Разница лишь в одном: всё мертво. Этот город, давно брошенный почти всеми, украинская артиллерия каждый день продолжает терзать и терзать обстрелами, маниакально пытаясь добить тех, кто там ещё остался. За ними буквально охотятся, как за животными. В итоге в городе осталось всего 8 человек. Из 2000. И к ним мы приехали.

Эти женщины жили в подвале. Потому что там нельзя находиться нигде, кроме подвала. Потому что их улицу несколько раз уже накрывало «Градами». В центре их огорода воронка от мины. У их дома (теперь уже бывшего дома) отсутствуют крыша и все окна, а стены изрублены осколками. А рядом с летней кухней и вовсе разорвалась ракета. Осколок «Града» размером с мою голову до сих пор торчит из стены. Курятника же и вовсе нет. Просто груда перьев. И более ничего.

Знаете, что меня особенно поразило? Эти плачущие женщины практически целовали нам руки: они умоляли нас не сдаваться. Да, они благодарили нас. Да, они были рады нам. Но рыдали они тогда, когда просили нас не отступать. Не переставать бить эту нелюдь. Они молили нас зарыть их в землю. Уничтожить ту мразь, что сожгла их город, убила их соседей, друзей и близких. И никого не оставить под светом Божьим. Простые женщины… Русские женщины.

Когда я вышел от них, я долго не мог отдышаться. Я курил. Одну за одной. И не мог остановиться. Мне буквально свело скулы. От горя и ненависти. Немыслимой ненависти. Такой, которую можно чувствовать, только видя всё это. Той самой ненависти, которую чувствовали наши предки, когда 70 лет назад шли по этой же земле, осквернённой и разорённой фашистами. Той ненависти, которую они утолили только тогда, когда сожгли гитлеровский Берлин. От неё задыхаешься. От неё солнце темнеет и воздух начинает пахнуть серой. Она превращает кровь в твоих жилах в горящий напалм, который невыносимо жжёт, и унять это можно, только отомстив тварям, сделавшим всё это.

И ведь Спартак – это не самое жуткое место на Донбассе. Есть ещё Иловайск. Есть ещё Горловка. Есть ещё несчитанное количество русских городов и сёл, растерзанных бешеной собакой по имени «Украина». Кровожадной тварью, которую нельзя простить.

Потом, когда мы ехали назад, пулемётчик и бывший артиллерист с позывным «Иртыш», недавно выписавшийся из военного госпиталя, рассказал мне о том, что т. н. «воины Украины» делают с пленными. Как его бывший командир батареи и бойцы его расчёта были взяты в плен. Их связали по рукам и ногам, так, что не шелохнуться, и бросили в могильник, где они четыре дня пролежали без движения под палящим солнцем среди разлагающихся трупов их боевых товарищей. Потом тех, кто выжил, отвезли в Славянск и Краматорск, где свiдомые освободители организовали натуральную фабрику смерти, где их люто пытали, резали и жгли, где им ломали кости. Когда во время перемирия их обменяли, это были уже глубокие старики. Седые и изувеченные.

В этот день я вдруг понял, что мне не страшно. Здесь за себя бояться почему-то стало стыдно. Но страх тоже очень быстро проходит. Страшно здесь другое. Страшно здесь то, что мы увидели. И это надо остановить. Любой ценой. Любыми средствами. Остановить физически. Остановить тотально. Остановить под корень.

…Через полчаса после нашего отъезда то место накрыло «Градами». Что стало с этими несчастными женщинами? Я не знаю.

2. Донецк

(октябрь 2014)

Солнечно. Небо ясное, ни одного облака. Осень всё же взяла своё: в Донецке резко похолодало. Половина казармы кашляет. Большая пачка «Тера-Флю», купленная и поставленная для общего пользования, всего за три дня опустела и показала дно. При этом все здоровы. Никто не признаётся в том, что заболел. И все пьют «Тера-Флю». И все делают вид, что этого не замечают. Я пью вместе со всеми. И не замечаю тоже.

Яркое солнце и холодный степной ветер – вот нынешняя примета времени. Люди надевают тёмные солнцезащитные очки и кутаются в тёплую одежду. Сочетание, которое может показаться диким для гламурных поборников «высокого стиля» из Москвы или Киева, но совершенно органичное, если ты южанин. Это практично. В моём родном Ростове так же. Эти города вообще очень похожи друг на друга и по облику, и по менталитету. Три-четыре часа езды на машине – это не расстояние. Если, конечно, на дороге не стоят таможня и блокпосты. А та культурная пропасть, из-за которой разразилась эта война, лежит не здесь. Она гораздо западнее.

Утро понедельника. Народ ещё не сосредоточился после выходных, которые здесь – святое. Здесь даже не особо воюют в выходные. Это одинаково верно для обеих сторон. Выходные прошли, а все ещё расслаблены. По инерции. Тем более что первый день недели начался спокойно. Утром по городу не стреляли. Утром…

Это произошло в 12.15 по местному времени. Мы сидели в недавно организованной столовой казармы на позднем завтраке. Это всего второй день после того, как мы наладили питание непосредственно на базе отряда «Варяг» и приготовление пищи затягивалось. Раньше мы питались в заводской столовой местного предприятия «Гормаш», на территории которого, как в крепости, находилась наша располага, но в итоге решили, что самим будет проще. Светская беседа в казарме – это совершенно особое культурное явление, в котором рассуждения о мировой философии тесно и вполне органично переплетаются с кирзовым солдатским фольклором. Примерно такой диалог и происходил в тот момент, когда всё случилось. О чём мы говорили? Не помню. Да это и не важно.

Грохот. Громкий, резкий, короткий. Окна распахнулись, надсадно хрустнув петлями. Двери вывернулись наизнанку, ударив в стены. Посуда, книги, канцелярские принадлежности – всё, что могло упасть, полетело с полок. Чашки на столе подскочили и со стуком упали обратно, залив клеёнку брызгами горячего чая. Мы замерли, глядя друг на друга. В ушах звенело. В глазах у всех один и тот же вопрос: будет ли продолжение? Вопрос, который очень быстро сменился осознанием: продолжения не будет. Потому что это была она. А она всегда приходит в гордом одиночестве.

Она…

«Точка-У».

Вот мы и познакомились лично.

Баллистическая ракета, созданная для разрушения полевых укрепрайонов. Военные инженеры, создавшие это чудо советского ВПК, даже представить себе не могли, что сконструированный ими летающий кошмар можно использовать против городов-миллионников. И её никогда так не использовали. До сих пор. Она ударила по нашему сектору. По городу. По человеческим жизням. Это чувствуется мгновенно и пронзительно.

На лестничной клетке стоит Лена, секретарь-делопроизводитель отряда. Бледная. Руки трясутся. В глазах слёзы. Она пытается дозвониться матери и сестре. Я предлагаю ей сигарету. Отказывается. Пытается дозвониться снова. Сети нет. Она исчезла. Нет, сотовые подстанции целы. Просто сеть легла. По естественным причинам: сейчас весь миллионный город одновременно пытается дозвониться родным и близким. У всех один и тот же взгляд: сочетание ярости и страха. Но это не страх труса. Это страх человека, у которого все, кого он любит, находятся там, куда с неба упала смерть. Он не боится за себя. Он боится за них. Боится, сжав кулаки в безграничной, немыслимой ярости.

Это невозможно описать, когда целый город сжимает кулаки. Когда у целого города к горлу подкатывает ком горя и ненависти. Этим искрит пространство. Чёрная туча, нависшая в небе и бьющая молниями. Воплощённый бог разрушения и истребления. Стихия клокочущей тьмы.

За окном начинает нарастать грохот. По городу ударили из всех стволов: «Грады», миномёты, гаубицы. Сотовая сеть, наконец, появляется. Мы узнаём приблизительный район падения ракеты.

Я обращаюсь к Варягу. Прошу дать мне машину с водителем из местных. Хочу сфотографировать происходящее в городе. Все должны знать о том, что сейчас здесь происходит. Тот смотрит на меня вопросительно:

– Ты в курсе, что это Октябрьский?

– Да.

Я уже в курсе, что это значит. Октябрьский микрорайон Донецка. Аэропорт. Этим всё сказано. Мёртвая территория, населённая призраками. Самый истерзанный район города, где запросто можно напороться на вражеские ДРГ или попасть под обстрел любой степени интенсивности. Там нет никакой власти: ни новороссийской, ни бандеровской. Потому что это – уже другой мир. Мир теней.

– Ну, о'кей, Шекспир, как скажешь.

Свой позывной я взял недавно. Всего пару дней назад. Ещё даже сам к нему не до конца привык.

Варяг вызывает кого-то по мобильному телефону. Через минуту в комнату заходит коренастый мужчина, похожий на рабочего или автослесаря. Только в форме. Здесь большинство такие. Люди, взявшие оружие впервые в жизни. И отшвырнувшие прочь кадровую армию карателей. У этого человека позывной «Зубр». Мы жмём друг другу руки.

Городские улицы пусты. Город вымер. Его жители уже всё знают. Их уже не нужно учить тому, что следует делать при обстреле. Редкие прохожие перемещаются быстро и целеустремлённо. Машин нет. Пробок тоже. До передовых блокпостов мы доезжаем за 20 минут. Они в частном секторе. И по ним сегодня уже ударили. Дома вокруг избиты ракетными залпами. В тех, что целы, жителей нет – они брошены. Их жители точно знали, что если они останутся – они умрут.

Зубр останавливает машину и коротко общается с ополченцами. Представляет меня как корреспондента. Я уже привычно огрызаюсь:

– Я не корреспондент. Я – боец отряда «Варяг», у которого есть дополнительные задачи.

Парни понимают. Место падения «Точки-У» где-то там, за терриконами. На одном из изгибов петляющей дороги этого шахтёрского района. Где точно – никто ещё не знает. В городе неразбериха, и у ополчения много куда более актуальных задач, нежели обследование места падения летающей смерти.

– Шекспир… – Зубр задумчиво смотрит вперёд. – Там может прилететь. Тебя это не останавливает?

– Нет.

Мне и правда безразлично. Странное ощущение. Помедлив, спрашиваю:

– А тебя?

Зубр качает головой. Мы едем. Зубр ведёт молча. Этого человека не напугать. Уже не напугать: он родом из посёлка Коммунар. Того самого, где отличился батальон «Айдар». И где сейчас следователи ДНР вскрывают массовые захоронения замученных мирных жителей. Лежит ли там кто-то из его близких? Здесь не задают таких вопросов.

И снова она. Граница между жизнью и смертью. Я уже привык к её присутствию. Здесь она невероятно близко. Я пересекал её на Спартаке. Но я не знал, что она есть и в самом Донецке. Мир вокруг снова меняется. Резко. Переход, словно пограничным столбом, отмечен щитом с флагом ДНР и лозунгом: «Достаток. Народовластие. Равенство».

После него мир смолкает. Снова исчезают птицы. Тени становятся темнее и резче. Даже листья на деревьях словно припорошены какой-то серой пылью. За окнами не происходит ничего. Нет ни выстрелов, ни взрывов. Только звенящая тишина. И смерть, разлитая в воздухе. Это – её территория.

То, что я вижу за окнами машины, похоже на Чернобыль. Или «Зону» из фильма «Сталкер». Оно такое же пустое, угрюмое и смертоносное. Пустые автобусные остановки. Пустые ларьки. Пустые дома. Многие даже не повреждены. Но в них никого нет.

Зубр показывает на неприметный поворот направо. Это дорога на Донецкий аэропорт. Примерно через 500 метров начинается зона, в которой укры уже бьют прямой наводкой. Потрясает безмятежность этого места. Тихо. Спокойно. Неподвижно. Всего в полукилометре от настоящего Ада. «Ад расплавленного свинца». Кажется, у буддистов есть такой. Что ж, буддисты правы – он действительно есть. Только он не где-то за горизонтом реальности. Он здесь. В полукилометре от нас.

Октябрьский похож на Спартак. Только гораздо страшнее. Спартак состоит из частной застройки. А Октябрьский – это полноценный спальный микрорайон, застроенный стандартными хрущёвскими пятиэтажками. Он напоминает Западный микрорайон Ростова-на-Дону. Тот, в котором я родился. Они похожи друг на друга, как два брата-близнеца. Один из которых мёртв. Всё то же самое. Только фасады домов побиты осколками. Только асфальт на дорогах изувечен воронками от мин. Только оконные рамы выбиты взрывной волной. И редкие прохожие. Как призраки. А может, и не «как»… Кто знает?

А ещё сожжённые школы и детские сады. По ним бьют в первую очередь. Это их визитная карточка. Их главная мишень – русские дети. Выбить следующее поколение – это цель № 1 любого геноцида.

Выходим из машины. Осматриваемся. Нам надо попасть за высокий террикон, находящийся за полем, по краям которого стоят бывшие дома.

– Не сходи с дороги. Здесь могут быть растяжки.

Я и не схожу. Я это уже знаю.

Впереди тупик: поперёк дороги лежит бетонный столб, перерубленный у основания прямым попаданием снаряда. Начинаем выезжать обратно…

Бум… Мина разрывается неожиданно и довольно близко.

Бум… Снова. Ещё ближе.

Бум… И ещё ближе.

Они не просто стреляют. Они стреляют по нам.

Нас заметили. А может, навёл кто-то из местных корректировщиков огня. Что скорее всего. Они действительно местные. Они – жители этого района. Убившие своих соседей и знакомых. Я не представляю, что должно произойти с человеческой душой для того, чтобы такое стало возможным.

Те, кто по нам стреляет, не знают, зачем я здесь. Но я для них смертельный враг. Как и все, кто пользуется фотоаппаратом или видеокамерой. Больше всего они боятся тех, кто сохраняет следы их преступлений. Вытаскивает их на свет Божий. Для них это хуже всего. Что, в общем-то, понятно.

Зубр вопросительно смотрит на меня. Я коротко киваю. Мы уезжаем. Бог с ней, с «Точкой-У». Я отчего-то знаю, что могу оставаться здесь и под обстрелом. И Зубр тоже может. Он храбрый человек. Но я знаю и другое: у него семья. И кто я такой, чтобы принимать подобные решения?

Мы покидаем район быстро.

– Если мы выскочим на укров, я, в принципе, знаю, что делать. – Зубр задорно крутит руль и внимательно смотрит по сторонам. – Убегать в нашу сторону не надо. Тогда они откроют огонь из всего, что у них есть, и мы хрен выскочим. Рваться надо к ним в тыл и оттуда уже выворачивать по безопасной дороге. Только сейчас это сделать не получится. Мы с тобой оба одеты по форме, а у тебя ещё и говор не местный.

– Но если мы всё равно демаскированы, то почему мы тогда не взяли стволы?

Зубр на секунду задумывается и цедит сквозь зубы многоэтажное ругательство. Мы начинаем ехать ещё быстрее. Через пару минут мир за окнами снова меняется. Мы снова вернулись в царство живых.

Обстрел в Донецке чуть утих. Ненадолго, как потом выяснилось. Но впереди была пара относительно спокойных часов. К нам в машину сел ещё один боец. Сфинкс. Пятидесятилетний солдат, который не так давно учил меня обращаться с оружием. Ему надо было сделать какое-то дело в городе, пока не особо стреляют.

– Шекспир, а ты не хочешь проехаться по Донецку? Посмотришь, что эти (далее он произносит самое оскорбительное слово в русском языке) сделали с городом?

Конечно, я хочу на это посмотреть. Тем более что особых возможностей для этого у меня ещё не было. Донецк сейчас – не лучшее место для вдумчивых и неторопливых прогулок.

– Подстроишь под меня свой маршрут?

Сфинкс криво улыбается.

– Здесь без разницы, по какому маршруту ехать, Паша.

Въезжаем в центр города. Сегодня «Градами» накрыло «Донбасс Арену» – один из крупнейших футбольных стадионов в Европе. Колосс из стали и бронестекла, способный выдержать серьёзное землетрясение. Ракета вывернула из его стены кусок размером с дом.

Сфинкс местный. Он – коренной дончанин. Он знает здесь каждый квадратный метр. И знает всё, что произошло в каждом доме. Проплывающие картины он комментирует с бесстрастностью футбольного обозревателя.

Вот здесь снаряд попал в машину. В ней сгорела семья.

Здесь ракета пробила крышу пятиэтажки и выжгла всё внутри. Дом стоит целый, даже фасад не оплавленный, а внутри ничего – только пепел.

А здесь на город впервые упали авиабомбы.

Сфинкс спокоен. Он – кадровый офицер советской армии. Майор, в своё время ходивший «за речку». В жизни до ополчения у него было всё, о чём многие могут только мечтать: «Мерседес-Гелендваген», кабриолет БМВ (он как-то даже приезжал на нём в казарму), хороший дом, семья и общественный статус. Поговаривают, что с ним за руку здоровался Ринат Ахметов, фактически царивший в Донецке до войны на правах феодального сеньора. Сфинкс пришёл в отряд «Варяг» рядовым. Почему? Потому что.

– Понимаешь, Шекспир – говорит мне он. – То, что они нагнали техники под город – это фигня, по большому счёту. Чтобы штурмовать Донецк, нужно двадцатикратное превосходство в живой силе. Именно в ней. Потому что техника без прикрытия горит красиво, как та ёлочка. А у них одни шныри позорные остались. У которых духа нет. Тех, которые с духом были, мы выбили ещё до перемирия. Сунуться, может, и попытаются, но хрен у них что здесь получится. Сколько они при этом гражданского народу положат – вот вопрос.

Картины за окнами сменяют одна другую.

Сгоревший Дом культуры. Внутри были люди.

Разбомбленный Дворец молодёжи. Внутри были люди.

Обращённый в развалины музей. Внутри были люди.

Руины. Пепел.

И местные жители. Которые не сломались. И не сломаются уже никогда. Я вспомнил пожилую женщину из социальной службы, с которой разговорился недавно. Она сказала, что если эти гады войдут в Донецк, то она откроет газ и взорвёт их вместе со своим домом. Сказала спокойно. Почти безэмоционально. Здесь все спокойны. Выдаёт только взгляд. Он здесь такой у всех.

Обстрел усилился резко. Вокруг загрохотало.

– Хохлы пообедали, – невесело хохотнул Зубр.

Мы возвращались в казарму.

Город расстреливали 18 часов подряд. Без перерыва. По нему выпустили несколько артиллерийских складов. Количество жертв мы не знаем до сих пор. Но город словно этого не заметил. Уже следующим утром по улицам снова пошли машины. На тротуарах снова появились прохожие. Донецк не собирается умирать. Как бы его к этому ни склоняли.

На следующий день мы ждали наступления. Но они не решились. Для того чтобы ничего не предпринять после такой артподготовки, надо быть настоящим укропом. Хотя, и у них есть своя логика. Уродливая, извращённая, но есть. Во-первых, их принцип «Що нэ зъiм, так понадкусоваю» никто не отменял. Они понимают, что город им не сломить. Они понимают, что рано или поздно мы их погоним отсюда очень далеко. И перед этим хотят разрушить как можно больше и убить как можно больше. Напоследок. Они уничтожают всё, что могут уничтожить. И убивают всех, кого могут убить. Во-вторых, их ворьё в погонах таким образом элементарно списывает боеприпасы. Почти невозможно проверить, сколько зарядов они отстреляли, 10 или 15. Куда они потом их перепродают? О, это страшная тайна, безусловно, покрытая мраком. И всё это было бы прелестно, если бы не гибли люди.

Хотя мы ведь не люди для них. И мы это знаем.

В течение следующих нескольких дней они ещё несколько раз выдвигались на позиции и уходили обратно. То ли не решались, то ли специально пугали. А мне наконец выдали оружие на постоянной основе. Ну, вот и славно. Значит, жизнь налаживается.