Спящий

– Все здравомыслящие люди в той или иной степени разделяют эти воззрения! – резко перебил меня профессор. – У нас хватает единомышленников даже в полиции! И не стоит угрожать мне Третьим департаментом, в отличие от многих других, я категорически не приемлю идею физического истребления сиятельных. И дело не в ложном гуманизме, а в необходимости найти научный подход решения этой проблемы. Убить легко. Вот только убийство не поможет отыскать истину, не даст ключ к загадкам мироздания! Это примитивно, в конце концов! – Берлигер натянул резиновые перчатки и вздохнул. – Ваша роль в моих научных трудах будет по достоинству оценена, можете не сомневаться. Вам это должно льстить. Когда за эти исследования впоследствии мне вручат Нобелевскую премию, будьте уверены – я не забуду упомянуть с высокой трибуны ваше имя.

– Идите к черту!

Профессор прикрыл свое лощеное лицо марлевой повязкой и негромко рассмеялся.

– Это была шутка. Но вам не о чем волноваться. Моя цель – излечить, а не навредить.

– Поищите других подопытных кроликов!

– В вашем случае стоило упомянуть подопытных крыс! – резко бросил в ответ Берлигер. – И чего вы так всполошились? Вы ведь верите в бессмертие души, правильно?

– Верю, – подтвердил я, пересиливая подкравшуюся вдруг сонливость.

– Так что тогда вам до смертной плоти? Вашей пресловутой душе электромагнитное излучение не повредит, ведь так?

– Сложно повредить тому, чего не существует, – неприятно рассмеялся доктор Эргант, поднимаясь из-за стола.

Профессор погрозил ему пальцем и вновь обратился ко мне:

– Вы и в Создателя верите? В рай и ад? В ангелов небесных и Спасителя?

– Верю, – упрямо ответил я.

– Какая незамутненность сознания! – покачал головой Берлигер и предупредил коллегу: – Непременно отметьте этот момент в медицинской карте. Необходимо оценить, как скоро скажется лечение на пациенте со столь серьезным расстройством критического мышления.

– Непременно отмечу, профессор, – пообещал доктор, взял расческу и ножницы и принялся остригать мне волосы.

– Какого дьявола вы творите?! – возмутился я, но мой возглас попросту проигнорировали.

– Какой метод изберем на этот раз, профессор? – поинтересовался Эргант.

Берлигер бросил возиться с эластичными лентами с железными контактами, от которых к генератору уходил моток изолированных проводов, ненадолго задумался и решил:

– Электрическая стимуляция не дает должного эффекта, на этот раз попробуем магнитное излучение.

– Как и прежде, сосредоточимся на задней части средней фронтальной коры?

– Да, посмотрим, какие результаты даст подавление активности этого участка вкупе с более интенсивным медикаментозным воздействием.

Глаза слипались, лаборатория раскачивалась и тонула в сером мареве, но, прежде чем провалиться в глубокий сон, я ощутил, как на голову мне нацепили странную конструкцию из эластичных лент и железных блях, которую подготовил профессор.

Миг спустя я провалился в сон и вновь очутился посреди выжженной серным дождем степи, но едва неподалеку возник уже знакомый безликий силуэт, как реальность сновидения задергалась, перекрутилась и обернулась сотканной из электрических разрядов пустотой.

Меня начали лечить от самого себя…

Очнулся я под скрип расшатанного колесика больничной каталки. Но разбудил меня не этот противный звук, а сильный озноб. Пока пребывал в бессознательном состоянии, меня успели вымыть, и теперь больничная рубаха липла к мокрому телу, было холодно и неприятно.

Что именно послужило поводом для водных процедур, я не знал, но электрические разряды вполне могли вызвать опорожнение мочевого пузыря или кишечника.

Разряды! Я вспомнил о навязанном мне лечении и шумно выдохнул. Вот дьявол!

Дьявол! Дьявол! Дьявол!

Меня ведь так до смерти залечат! А если и не до смерти, из клиники точно не выпустят, вне зависимости от того, увенчается эксперимент безумного профессора успехом или нет.

Надо что-то делать. Надо…

Но пока все, что я мог, – это лежать на каталке. Еще мог дышать и моргать, говорить и слушать. Думать. Чего я не мог – так это встать и пойти. И даже воспользоваться собственным талантом был больше не в состоянии: морфий и лекарства лишили меня ясности мышления, голову словно затянул непроглядный туман.

В палате санитары привычно ухватили меня, чтобы переложить на койку, но на этот раз пальцы Джека неожиданно разжались, и я со всего маху рухнул спиной и затылком на каменный пол. Больно не было, только с шумом вырвался из легких воздух.

Люсьен в сердцах отпустил мои ноги и мрачно уставился на рыжего напарника.

– Завязывай! – потребовал он.

– А что такое?

– Без меня. Понял?

– Как скажешь…

Санитары вновь взяли меня за руки и за ноги и переложили на койку, потом вытолкнули каталку в коридор и двинулись ко второму пациенту.

– Нет! – крикнул тот, срываясь с койки, забился в дальний угол и закрылся руками. – Нет! Электричество – дьявол!

Парни легко повалили умалишенного на пол, упаковали в смирительную рубаху и лишь после этого сняли ножные кандалы. Мой сосед отчаянно сопротивлялся, но против двух дюжих санитаров у него не было ни единого шанса, и вскоре его проволокли на выход.

И тогда в глаза бросилось то, на что раньше просто не обращал внимания: в бритую голову бедолаги были вживлены металлические электроды, кожа вокруг которых покраснела и гноилась.

– Электричество – дьявол! – надрывался псих, некогда бывший сиятельным, и я с содроганием понял, что он не так уж и далек от истины.

В моем случае милости от электричества ждать и в самом деле не приходилось.

Всеблагое? Скорее уж карающее…

Захлопнулась дверь, лязгнул запор, и я остался в одиночестве. Закрытая решетчатым плафоном лампочка под потолком вдруг замерцала, словно сеть перегрузил какой-то мощный прибор, и стало ясно, что это настиг соседа его электрический демон…

На следующий день я проснулся с гудящей головой, жуткой болью во всем теле и не менее жутким голодом. Проснулся не от обычного уже бормотания соседа, а из-за выдохнутой в лицо струи вонючего папиросного дыма.

– Вот человек со связями и покурил, – добродушно улыбнулся рыжий Джек, но глаза его остались злыми и холодными. – А теперь самое время позавтракать.

Санитар начал кормить меня с ложечки, да так неловко, что вскоре подушка промокла от попадавшей мимо рта баланды. Вчерашнее падение вовсе не было случайным, выродку просто нравилось изводить меня. А я… из-за жуткой головной боли я даже не мог дотянуться до его страхов!

После завтрака меня вновь повезли в лабораторию. Все было как вчера, только теперь холл оказался заполнен пациентами. Умалишенные поглощали больничную еду в полной тишине, большинство из них были с забинтованными головами.

И тогда я понял, что рано или поздно профессор трепанирует череп и мне.

От осознания этого к горлу подкатил комок тошноты, а сердце застучало часто-часто, да так и колотилось как безумное всю дорогу до самой лаборатории. Унялось лихорадочное сердцебиение, лишь когда доктор Эргант закрепил на моей голове громоздкую конструкцию из кожаных лент и металлических пластин. Сверлить череп пока не стали.

Но как долго профессор будет воздерживаться от лоботомии, я не знал и знать не мог. И эта неопределенность пугала. Меня вообще много что пугало в этом проклятом месте.

– Ремни, – напомнил профессор Берлигер ассистенту, когда тот подсоединил провода к электрическому генератору.

Врач спохватился и сноровисто закрепил прочными крепежами мои запястья и лодыжки. И тогда я увидел синяки.

Затягивали ремни не слишком сильно; только лишь из-за них появиться подобные отметины на коже никак не могли, а значит, я дергался. Дергался под разрядами электрического тока, словно и не был парализован…

Додумать до конца я эту мысль не успел: доктор Эргант влил мне в рот вчерашнее лекарство, мысли сразу начали путаться и стали слипаться глаза. Сегодня микстура подействовала несказанно быстрее, нежели вчера.

– Верите в воскрешение из мертвых? – с нескрываемой усмешкой спросил профессор Берлигер.

– Всем сердцем, – наперекор всему ответил я, уплывая в наркотическое забытье.

– Доктор Эргант, напряжение… – послышалось из неведомой дали, и мой сон в один миг исчертили ослепительные разряды молний.

4

На процедуры меня возили дважды в день, утром и вечером. Пичкали лекарствами, стягивали голову кожаными ремнями с металлическими бляхами и подавали на них напряжение. Мой череп, в отличие от головы бедного соседа, пока остался в неприкосновенности, и даже до ожогов дело доходило лишь изредка. Полагаю, случалось это, когда профессор терял терпение и приказывал ассистенту увеличить напряжение до предела.

Всякий раз во время электротерапии мышцы дергались и тряслись, да так, что на запястьях и лодыжках оставались ссадины и кровоподтеки от ремней. Обычно судороги продолжались еще какое-то время после этих дьявольских процедур, и тогда у меня получалось сжать и вновь распрямить мизинец левой руки.

Сжать и распрямить. Сжать и распрямить. Сжать и распрямить.

Вскоре это стало получаться уже без всяких судорог, и долгими бессонными ночами я возвращал себе контроль над собственным телом.

Мизинец, безымянный, средний.

Указательный и большой.

Запястье.

Понемногу удалось восстановить подвижность всей левой руки, но дело продвигалось чрезвычайно медленно, и у меня не было никакой уверенности, что успею довести задуманное до конца, прежде чем свихнусь или окончательно разочарую профессора. Но я старался. Старался, старался и старался.

В остальном все было плохо. Нутро грызла боль, полностью пропал сон, на душе было тоскливо и мерзко. Выбравший меня своей жертвой рыжий санитар всякий раз выдумывал новые пакости, и уверен – лишь интерес ко мне профессора останавливал Джека от побоев. А так дело ограничивалось унизительными щипками и пощечинами, да еще пилюли этот поганец заталкивал мне в рот не по одной, а сразу все, с довольной улыбкой наблюдая за судорожными попытками их проглотить.

Худшее было впереди, я знал это наверняка. Некоторые люди просто не могут вовремя остановиться. Стоит им почувствовать свою власть над кем-то, и они давят и давят, пока не уничтожат жертву до конца, не раздавят и не сотрут в порошок. Или не получат в бок заточкой, но в моем случае исход был очевиден.

Еще недавно я с легкостью бы переломал подлецу все кости или докопался до самых потаенных его страхов и раздавил морально, но, к ужасу моему, лечение профессора чем дальше, тем больше приносило свои плоды. Я уже не мог управлять своим талантом сиятельного и даже не чувствовал его. Хуже того – я сам мало-помалу становился кем-то другим.

Когда человек теряет веру, он не выходит на многолюдный перекресток и не кричит Создателю, что его нет. Он просто начинает задумываться о том, как глупо и нелепо просвещенному человеку верить в нечто неуловимое для его органов чувств или новейших измерительных приборов.

Апостол Фома не смог вложить персты в раны Христа и все же преодолел свои сомнения без всякого материального подтверждения. Но над ним затмевали небеса своими крыльями падшие, а у меня не было ничего, кроме детских воспоминаний.

Они и помогали удержаться на самом краю. Дед и отец читали мне Новый и Ветхий Завет, пересказывали заповеди, объясняли на их примере, что есть хорошо, а что есть плохо. Если я откажусь от своей веры, разве это не станет предательством?

Предателем я быть не хотел.

И этой малости доставало, чтобы не впасть в отчаяние. Маленький огонек старых воспоминаний раз за разом разжигал костерок веры. Я отходил от края пропасти, но всякий раз после электротерапии вновь стоял на прежнем месте и глядел в бездну.

Уверен, и мои глаза стали совсем прозрачными, как у одержимого электрическим дьяволом соседа. Просто не было зеркала, чтобы убедиться в этом наверняка.

Впрочем, сосед по палате сдавал еще быстрее меня. Не знаю, какие опыты проводил над ним профессор, но со временем от бедолаги остался лишь обтянутый кожей костяк.

– Электричество – дьявол! – твердил и твердил он, словно вживленные в голову электроды не давали ему помыслить ни о чем другом.

Я старался не привлекать к себе его внимания. А когда забывался и начинал говорить что-то вслух, умалишенный приходил в ярость и бился в истерике. Как бился в истерике всякий раз, когда санитары выволакивали его на процедуры.

Однажды я спросил:

– Какого цвета электричество?

– Дьявол! – привычно отозвался умалишенный.

– Цвет! Ты видел его цвет?

– Дьявол! Дьявол! Дьявол!

И хоть талант сиятельного покинул меня, я не преминул воспользоваться фобией соседа.

– Видел, как сверкают в небе молнии? Яркие росчерки на темном фоне? Молнии – это электричество. У электричества цвет молний, – проникновенно произнес я. – Оно огненно-желтое, янтарно-рыжее. Электричество сияет расплавленной медью. Вот его цвет.

– Дьявол… – тихонько выдохнул умалишенный.

С тех пор я рассказывал ему об электричестве каждую ночь.

Спать я почти перестал, просто не мог забыться полудремой дольше чем на пару минут и обычно до самого утра разминал левую руку, которая повиновалась все лучше и лучше, а заодно общался с сокамерником. Вскоре он точно знал, как именно выглядит его дьявол. Меня это вполне устраивало.

Труднее всего было не выдать себя санитарам. Не шевельнуться, когда тебя не слишком-то аккуратно перекладывают на каталку, не ухватиться за койку, в очередной раз падая на пол, не дернуть рукой, закрываясь от тугой струи холодной воды.

Но я справлялся. Я не собирался подыхать в «Готлиб Бакхарт».

Меня ждали великие свершения. Я верил в это изо всех сил.

А еще вспоминал Лилиану и гадал, как она восприняла мое исчезновение. Решила, что я бросил ее и сбежал от свадьбы, или поняла, что случилась беда? Я уповал на второй вариант. Иногда тоска наваливалась с такой силой, что останавливалось сердце, но раз за разом оно начинало биться вновь, и всякий раз тогда казалось, что это именно вера Лилианы поддерживает во мне жизнь.

Да так, наверное, оно и было…

Удача улыбнулась совершенно случайно. Тот день начался даже хуже остальных – под утро я забылся в полудреме, а потом долго не мог понять, кто я такой и где нахожусь. Сердце билось с долгими перерывами, казалось, будто с левой стороны груди под ребрами находится одна лишь пустота. И даже мягкое касание веры Лилианы больше не могло согреть.

– Спекся человек со связями, – обратил внимание на мое состояние рыжий Джек.

– Нам легче, – только и хмыкнул Люсьен.

Вдвоем они переложили меня на тележку и только выкатили из камеры, как подвал огласил металлический перезвон тревожной сигнализации. Сжимая в руках электрические дубинки, мимо нас пронеслись два охранника, но почти сразу они прошли обратно уже без всякой спешки.

– Порядок, – сообщил один из них Люсьену. – Можете идти.

Меня покатили в лабораторию, и очень скоро навстречу попались незнакомые санитары, которые тащили носилки с накрытым простыней телом. Выглядывавшая из-под материи рука с неровно перерезанным запястьем безвольно моталась при каждом их шаге.

Кто-то соскочил…

В итоге на процедуру мы опоздали, и профессор Берлигер не преминул устроить санитарам разнос. В коридор те выскочили словно ошпаренные.

– Никакой ответственности! – возмущался заведующий отделением, направив мне в глаза луч электрического фонаря.

Читавший газету доктор Эргант промычал нечленораздельное согласие, а потом сообщил:

– С тех пор, как ее высочество две недели назад упала в обморок прямо во время приема, на публике она больше не появлялась. Ходят слухи, принцесса до сих пор пребывает в бессознательном состоянии.

– Состояние здоровья ее высочества оставляет желать лучшего, – подтвердил профессор.

– Кома?

– Вероятно. Но я воздерживаюсь ставить диагнозы на основании газетных статей и непроверенных слухов. И вам того же желаю.

– Разумеется, профессор. Разумеется, – смутился доктор Эргант.

Спроси кто меня – я бы сказал, что никакая это не кома, а попросту перестает биться пересаженное принцессе сердце. Мое вымышленное сердце.

Из-за электротерапии талант сиятельного донельзя ослаб, и я больше не обладал возможностью с помощью силы воображения воплощать в реальность образы из своей головы. И потому с теми, кто зависел от меня целиком и полностью, сейчас должны были твориться страшные вещи. Кронпринцесса Анна, Елизавета-Мария, тот же лепрекон…

– Нужен регент, новое правительство, перемены! Империя от этого только выиграет! – веско объявил профессор, повернулся ко мне и улыбнулся, но не по-доброму, а скептически, с неприятной ухмылкой. – А вы? По-прежнему верите в иудейские сказки?

Я промолчал, но Берлигер в ответах и не нуждался, каждую нашу встречу он первым делом оценивал состояние моих глаз и непременно заносил результаты в свой рабочий блокнот.

Я мог из чистого упрямства сохранить свою веру, но не в моей власти было продолжать остаться сиятельным. Электротерапия день за днем превращала меня в обычного человека, и поделать с этим ничего было нельзя.

– Надо увеличить содержание активного вещества! Дополнительное воздействие на головной мозг снимет природную защиту и ускорит электромагнитное воздействие, – объявил профессор и посмотрел на увлекшегося чтением ассистента. – Доктор Эргант, где препарат? Вы приготовили его?

Врач поспешно отложил газету, на его широком лице промелькнуло смущение.

– Да-да, сейчас…

Но профессор Берлигер был человеком действия, промедления выводили его из себя. Досадливо фыркнув, он схватил со стола стеклянный стакан и принялся собственноручно отмерять в него какие-то порошки. Потом долил из графина воды, накапал опиумной настойки и стал яростно размешивать получившуюся суспензию мерной ложкой. Раствор быстро светлел, обретая привычную прозрачность.

Все это время доктор Эргант наблюдал за его манипуляциями с видом побитой собаки. У него даже не хватило смелости сообщить профессору, что для приготовления препарата тот использует его собственный стакан. Сам врач всегда пользовался в этих целях железной кружкой.

Оценив прозрачность раствора, Берлигер кинул мерную ложку на стол и склонился над каталкой.

– Вкус может показаться немного непривычным, – предупредил он, поднося стакан к моим губам.

Так оно и оказалось. Резкая горечь обожгла язык и небо, и мне даже не пришлось изображать приступ тошноты. Зубы сжались сами собой, тонкое стекло хрустнуло и раскололось. Профессор отдернул руку, но было поздно: во рту у меня оказалось полно острых осколков. Приподняв голову, я закашлялся и выплюнул их себе на грудь; по больничной робе растеклось пятно кровавой слюны.

– Эргант! – обернулся профессор к ассистенту, и этого краткого мига всеобщей неразберихи хватило мне, чтобы выдернуть кисть из широкой петли кожаного ремня, спрятать меж пальцев самый крупный осколок и вернуть руку на место.

Окровавленные стекляшки быстро смахнули на пол и смыли в канализационный сток ведром воды, затем тщательно осмотрели мой рот и обработали порезанную губу. После этого была приготовлена новая порция микстуры, и все пошло своим чередом, за одним небольшим исключением: мои пальцы стискивали осколок стекла. И это обстоятельство меняло решительно все. Точнее – должно было изменить.

Той ночью я первый раз поднялся с койки. Не совсем поднялся, просто ухватился левой рукой за спинку, напрягся и заставил себя сесть. И пусть я сразу завалился вбок и уткнулся плечом в холодную каменную стену, радости моей это нисколько не омрачило. Еще недавно я не был способен даже на такую малость. Впрочем, и сейчас тело было словно ватным, ноги не слушались, а правая рука едва-едва шевелилась.

– Дьявол… – донеслось от соседа по камере.

Порезанные осколками стакана губы начали кровить, я сплюнул на пол красную слюну и шумно выдохнул.

– Да! Сегодня я расскажу тебе о дьяволе. О дьяволе и о том, как его убить…

На ночь лампы в палатах выключали, и освещением служила лишь тоненькая полоска света, проникавшая из коридора в щель под дверью. В прежние времена этого бы хватило с избытком, но сейчас я видел в темноте не столь хорошо, как прежде, поэтому долго водил пальцами по деревянной боковине кровати, выискивая подходящую трещину.

– Дьявол! – напомнил о себе сосед.

– Да-да! – успокоил я его. – Сейчас!

Зажатым в пальцах осколком стакана я начал углублять и расширять трещину, чтобы подцепить ногтями острую щепку сантиметров в десять длиной и отодрать ее от деревянной боковины. Любое неверное движение могло расколоть стекляшку, приходилось сохранять величайшую осторожность, и работа подвигалась медленно. Но впереди у меня была вся ночь. Вся ночь и разговор о дьяволе.

Следующий день прошел как обычно. Процедура с утра, непонятная маета до вечерней электротерапии, затем – отбой.

Завтрак, обед, ужин.

Пилюли. Вынос утки.

Отвращение.

А вечером, когда выключили свет, я не сумел заставить себя подняться с кровати, хотя намеревался оценить свои силы перед последним рывком. Просто лежал с открытыми глазами и бездумно смотрел в темноту.

Депрессия и меланхолия – это нормально, любой человек рано или поздно впадает в подавленное состояние духа, и большинство справляется с подобным состоянием без какой-либо помощи со стороны.

Другое дело – апатия, когда не просто ничего не желаешь делать, а вообще не видишь никаких причин для того, чтобы сдвинуться с места, лежишь и ждешь непонятно чего. И не думаешь даже, просто мысли сами собой крутятся в голове.

Завтра будет еще один день, ничем не отличимый от сегодняшнего. И послезавтра. И послепослезавтра. И еще. И так далее. А потом ты умрешь, и тебя не станет. Совсем.

Так чего ради вся эта суета?

Это очень страшно, если не хочется совсем ничего. Куда хуже, чем когда не можешь желаемого достичь. Так и с ума сойти недолго.

Или же – выздороветь и стать нормальным?

Верить лишь в то, что можно потрогать руками, и поклоняться могуществу науки?

Так ли это плохо на самом деле?

– Дьявол! – сказал мой безумный сосед. – Дьявол! Дьявол! Дьявол!

Я промолчал. У меня не было никакого настроения говорить сегодняшней ночью о дьяволе. И вообще говорить о чем бы то ни было.

– Дьявол добрался до тебя, – вдруг выдал сокамерник на удивление связную фразу.

И это было действительно так. Дьявол действительно добрался до меня.

Электричество – дьявол!

От этой мысли я расхохотался так, что свело ребра от боли.

Воистину говорят, безумие заразно, а теряя веру, человек не становится лучше, просто появляется дополнительное место для фобий и страхов.

«Свято место пусто не бывает», – уверял меня отец, а он понимал толк в подобных вещах.

Я не хотел терять рассудок, не желал становиться марионеткой в чужих руках, не намеревался сгинуть в крематории клиники «Готлиб Бакхарт», а от одной лишь мысли, что мой мозг поместят в банку с формальдегидом и станут показывать студентам, и вовсе накатывало самое настоящее бешенство.

И двигаться меня заставило вовсе не стремление чего-либо добиться, а элементарное упрямство. Иногда достаточно и этого.

– Дьявол! – сказал я, поднимаясь с койки. – Дьявол завтра умрет…

5

Всю ночь я не сомкнул глаз.

И дело было вовсе не в опасении потерять решимость и вновь поддаться апатии, просто не мог заснуть. Не знаю, что именно служило причиной изматывающей бессонницы – воздействие на мозг электротерапии или наркотическая составляющая медикаментов, но с самого начала лечения заснуть удавалось исключительно на процедурах. Ночами я, скорее, забывался в беспокойной полудреме и потому безумно устал, но ничего поделать с этим не мог.

Так что в ту ночь я не спал и ощущал себя приговоренным к повешению преступником, который гадает, выдержит его вес веревка или порвется. И станут ли вешать счастливчика второй раз – вот в чем был вопрос.

А утром лязгнул засов, распахнулась дверь, и в палату вошел рыжий Джек, на бугристом лице которого по обыкновению кривилась недобрая ухмылка. Люсьен втолкнул вслед за напарником каталку и уже ухватил меня за лодыжки, когда встрепенулся мой безумный сосед.

– Дьявол! – выкрикнул он и швырнул в рыжего санитара подушкой. – Электричество – дьявол!

Джек поднял подушку, но не стал кидать ее обратно, а вместо этого подошел к умалишенному и крепкой затрещиной повалил его на койку.

Я приподнял голову и спросил Люсьена:

– Какое сегодня число?

– Двадцать пятое, – машинально ответил тот.

От своего напарника санитар отвел взгляд лишь на миг, но именно в этот момент Джек вдруг сипло выдохнул:

– Ах-х-х!

У рыжего не было ни единого шанса. Одержимый электрическим дьяволом псих выждал, пока санитар развернется, и накинулся на него со спины. Джек попытался высвободиться, но пациент мертвой хваткой вцепился в халат.

Раз! Раз! Раз! – лихорадочно быстро начал он бить в шею жертвы заточенной щепкой, и по камере разлетелись красные брызги.

Люсьен рванул на выручку напарнику, но проход был перегорожен каталкой, и здоровяку пришлось протискиваться между ней и моей койкой. Я ухватил его за ворот и дернул на себя. От неожиданности санитар подался назад, и тогда я уверенно и жестко резанул его по горлу осколком богемского стекла.

Резанул лишь раз, но наверняка: сбоку от гортани, где и проходят основные кровеносные сосуды, вспоров сразу и кожу, и плоть. Из рассеченной артерии выплеснулась тугая алая струя.

Не теряя времени, я отбросил стекляшку и сдернул с потерявшего сознание санитара расстегнутый халат. По белой ткани расплылись редкие красные пятна, но меня это нисколько не расстроило.

Как нимало не взволновало двойное убийство. Просто не стоило загонять меня в угол, только и всего.

Натянув на себя халат, я спустился с койки и снял с пояса Люсьена связку ключей, а найденный в его кармане носовой платок повязал себе на голову, чтобы хоть как-то скрыть неровно остриженные волосы. Ботинки покойника оказались великоваты, но тратить время на их шнуровку не стал – пальцы правой руки толком не шевелились, в любом случае лишь потерял бы впустую время. А время было дорого.

Мой сокамерник продолжал исступленно бить обломившейся щепкой свою безжизненную жертву, я же ухватился за каталку, подтянулся и навалился на нее грудью, но даже так едва не сполз обратно на пол.

Собравшись с силами, я вытолкнул тележку в коридор, захлопнул за собой дверь и заковылял к выходу из подвала. Колени подгибались, а щиколоток и ступней я не чувствовал вовсе, и все же сумел разогнать каталку, не зацепив при этом ни каменных стен коридора, ни запертых дверей больничных палат.

Мерзкий скрип расшатанного колеса летел впереди меня и наждаком резал слух, но спина взмокла от пота, а сердце колотилось как сумасшедшее вовсе не из-за волнения, просто все силы уходили на поддержание заданного темпа.

Толчок. Толчок. Толчок.

Всю дорогу я полулежал на каталке и лишь на финишной прямой заставил себя выпрямиться, только опустил при этом голову, скрывая лицо.

Выглянувший на скрип колеса из своей каморки охранник поначалу ничего не заподозрил, упер руки в бока и приготовился отпустить колкость в адрес уже с самого утра замученного работой санитара, а когда спохватился, было поздно. Прежде чем он успел замахнуться дубинкой, я направил на него каталку и припечатал к стене.

Сознания крепкий дядька не потерял, но сильный удар в живот заставил его согнуться и выронить оружие. Охранник быстро оттолкнул от себя каталку, распрямился и отлип от стены, да только к этому времени я уже упал на колени и схватил прорезиненную рукоять полицейской дубинки.

– Брось! – приказал дядька; вместо этого я ткнул его дубинкой в пах.

Щелкнул электрический разряд, глаза охранника закатились, и он сполз по стене на пол. Я заволок его в служебную каморку и, сдернув с головы платок, нацепил себе на голову серое кепи с эмблемой клиники. Тужурку брать не стал: халат санитара скрывал мои голые ноги, а куртка была для этого слишком коротка.

Вернувшись в коридор, я закинул дубинку на каталку и покатил ее вверх по крутому пандусу, выбираясь из подвала. Но только отпер дверь и втолкнул тележку в широкий коридор первого этажа, как сразу послышался удивленный возглас.

– Куда?! – рявкнул охранник, которого не провел мой маскарад.

Он рванул рычаг тревожной сигнализации, раздался страшный трезвон. Я попытался повторить свой трюк и сбить парня с ног каталкой, но расстояние между нами было слишком велико, и охранник резким пинком оттолкнул от себя тележку, перевернув ее набок. Я повалился на пол следом, сразу взмахнул дубинкой, рассчитывая не столько зацепить противника, сколько отогнать, и вновь просчитался. Парень раскусил нехитрую уловку, выгадал момент и со всего маху врезал мне дубинкой по голове.

Удар пришелся по темечку, и сознание оставило меня еще раньше, чем затрещали электрические разряды…

Очнулся я в карцере с полом и стенами, обитыми толстым слоем белого войлока. Попытался пошевелиться, не смог и насмерть перепугался, что паралич вернулся, лишь после осознав, что попросту затянут в смирительную рубашку. Все тело затекло, голова раскалывалась от боли, а правый глаз заплыл и не открывался, но тем не менее я был жив.

Удивительно? С учетом убитых при побеге санитаров – да.

В пересохшем рту стоял вкус крови, дьявольски хотелось пить. Пить и дышать. Набрать полную грудь воздуха никак не получалось: то ли были сломаны ребра, то ли слишком туго затянуты завязки смирительной рубахи.

И все же я ни о чем не жалел.

Ни о чем…

А потом распахнулась дверь, и в карцер вошли два незнакомых санитара, у одного в руке была зажата электрическая дубинка, второй стискивал толстыми короткими пальцами стеклянный шприц.

Я попробовал подсечь ногой лодыжку парня с дубинкой, но тот легко уклонился и навалился сверху, прижимая к полу. Его напарник воспользовался шприцем, и белые стены немедленно закрутились, сливаясь в калейдоскоп безумных видений.

Резкие удары по почкам я почувствовал, уже проваливаясь в забытье.

– Сволочь! – выругался кто-то из санитаров, но могло и почудиться.

К этому времени вокруг меня уже раскинулась белая бездна, я парил в ней, парил и парил. Я стал центром мироздания. Был только я, все остальное потеряло всякое значение. Чертов морфий…

А потом меня потянуло куда-то вниз, и я рухнул к земле, словно повторяя свой давний прыжок из горящего дирижабля. Только теперь я несся, стремительно набирая скорость вплоть до самого конца, а удар оказался столь силен, что комья спекшейся земли разлетелись на сотни метров по выжженной огненным ливнем степи.

– Снова ты! – раздался безликий голос в моей голове.

Я неожиданно легко выбрался из огромной воронки, огляделся и увидел неподалеку знакомый белый силуэт.

– Как ты это делаешь? – последовал новый вопрос. – Как забираешься в мои сны?

– Это мой сон, – возразил я, с некоторой оторопью вступая в спор с собственным подсознанием.