Kitobni o'qish: «Исполнитель»

Конь запрядал ушами, тихонько всхрапнул – почуял засаду, затаившуюся в тёмном переплетении ветвей на том краю круглой поляны, которую лесная дорога рассекала как раз пополам, точно умелая рука булочника каравай свежего хлеба. При мысли о горячем, душистом каравае, только что вынутом из печи, Первей сглотнул слюну. Вот ведь странно устроен человек – на том краю поляны его дожидаются восемь разбойников, причём у двоих из них самострелы, заряженные короткими стальными болтами, способными пробить любой доспех, а ему лишь бы пожрать. Верно говорят, голод не тётка.

Первей вздохнул. До ближайшего каравая ему ещё неблизко, а работу надо было сделать сейчас. Ладно, приступим.

– Эй, разбойнички! – сложив руки рупором, прокричал Первей. – Выходите уже, не прячьтесь!

Теперь он явственно чувствовал их замешательство. До чего наглый пошёл клиент, сам разбойничков задирает. Однако численный перевес и голодное брюхо толкнули разбойников на следующий шаг. Ватага высыпала из лесу, свистя и улюлюкая, в целях запугивания клиента и подъёма собственного боевого духа. Первей не двигался, и вся шайка мигом окружила жертву. Кто-то уже держал Гнедка за узду. В глаза Первею смотрели болты самострелов.

– Ну что, малый, кошелёк или жизнь? – бородатый атаман, могучий, как медведь, и опасный, как тот же медведь-шатун, ухмылялся. – Сам позвал, а за вызов платить надобно!

Разбойнички заржали так, что Гнедко всхрапнул и дёрнулся. Оценили шутку своего атамана.

– Ну зачем мне ваши кошельки? – улыбнулся Первей. – Жизнь, атаман Неясыть. Мне нужны ваши жизни.

Ухмылка сползла с лица атамана. Короткий кивок – и две тяжёлые кованые стрелы с теньканьем ударили в цель.

Один разбойник, совсем ещё молодой, безусый парень, умер мгновенно – стрела попала точно между глаз. Второй, заросший бородищей до глаз, немолодой зверообразный мужик оседал, рыча, как раненый зверь – стрела торчала у него из живота, глубоко засев в могучей мышечной плите брюшного пресса. Двое стоявших рядом разбойников с рёвом рубанули своих товарищей-стрелков топорами, по-крестьянски, наотмашь. Зарубленные стрелки ещё валились на землю, а разбойники с топорами, не прекращая реветь, как медведи, выгнанные из берлоги, кинулись на своего вожака и стоявшего рядом с ним разбойника, высокого косоротого мужика в красной засаленной рубахе, с нечёсаными патлами, повязанными кожаным шнурком.

Как ни неожиданна была измена, атаман и его союзник не растерялись – вместо того, чтобы выяснять причины столь необычного поведения своих товарищей, они встали в стойку, разом взмахнув мечами – мечи были только у атамана и этого, в красной рубахе. Неуклюжий топор против опытного меча оружие, в общем-то, бесполезное, и через пару секунд один из разбойников с топором уже валился, хватаясь за наискось рассечённую грудь, где среди обломков рёбер трепыхалось кроваво-красное. Первей поморщился: сценарий его не устраивал.

Долговязый в красной рубахе с разворота рубанул по атаману, переходя на сторону противника, но атаман и тут не подкачал – ловко ушёл от удара, с перекатом, и встал в стойку раньше, чем его недавние друзья-товарищи успели очутиться рядом.

Теперь атаману было трудно – долговязый с мечом если и уступал атаману в ловкости и умении, то ненамного. Правда, атаман явно превосходил красную рубаху в силе, но этот перевес с лихвой компенсировал разбойник с топором.

Двоим разбойникам никак не удавалось взять атамана в клещи. Некоторое время на поляне слышались только хриплые выкрики и лязг стали. Атаман начал выдыхаться, но в этот момент долговязый споткнулся, и меч атамана без замаха рубанул его по кисти. Рука с мечом отлетела прочь, разбойник взвыл и кинулся было прочь, но его коллега с топором неожиданно саданул его своей секирой по рёбрам, и тот повалился навзничь, хрипя и кашляя. Это лишнее движение стоило разбойнику с топором жизни – атаман шагнул к нему, валясь в подкате, и рубанул по ногам.

Первей смотрел, не сходя с коня, даже не положив руку на черен меча, торчащего за спиной. Атаман Неясыть стоял, тяжело дыша и сжимая в руке меч, по рукоять залитый кровью, а на поляне копошились его недавние товарищи, и жизнь толчками уходила из них, красными струями брызгая на истоптанную высокую лесную траву.

– Ты и вправду хорошо обучен бою, Неясыть, – Первей смотрел, как застывают на траве багровые пятна, чернеющие на глазах, и как замирают раненые, погружаясь в свой последний сон. – На что же ты употребил данное тебе умение, атаман Неясыть, бывший солдат королевской пехоты?

– Ты кто? – прохрипел атаман, налитыми кровью глазами следя, как рослый воин неторопливо соскакивает с коня, по-прежнему не обнажая меча.

Первей чуть улыбнулся, неловко.

– Я Исполнитель.

Он обернулся вполоборота к разбойнику, начал подтягивать подпругу. Момент был очень удобен для нападения, но атаман его не использовал – очевидно, понял всю бесполезность. Первей усмехнулся – всё верно, для того, чтобы держать в руках шайку разбойников, одной силы мало, атаману необходим ум, плюс настоящее звериное чутьё.

– Чего тебе надо? – разбойник никак не мог восстановить дыхание, дышал хрипло и натужно: ночёвки в лесу в любое время года – плохое лекарство для простуженных бронхов.

– Я же сказал – жизнь.

Первей закончил охорашивать сбрую, повернулся и взглянул разбойнику в глаза.

– Станислав Ежи, он же атаман Неясыть, ты лично убил тридцать девять человек, и только что пытался совершить сороковое убийство, и не твоя заслуга в том, что тебе это не удалось. Тебе придётся умереть. Твоя смерть была бы очень скверной, Станислав Ежи, если бы ты однажды не совершил благородный поступок. Ты помнишь его?

Атаман облизал губы.

– Крыся?

– Да. Ты спас её от насильников и не обидел беспомощную сам. Тогда ты ещё был способен совершать благородные поступки, Стас Ежи.

Взгляд атамана стал совершенно дик.

– Да ты кто? Кто тебя послал?

Первей промолчал. Вот уже сколько лет он ищет ответ на этот вопрос: кто он? И кто послал его? Кто дал силы и умения для выполнения его миссии, в которую здравый ум верит с огромной натугой?

– Не знаю, Неясыть, – Первей улыбнулся неловко. – Но мы отвлеклись. Ты имеешь право покончить с собой, сейчас, своим оружием. Воспользуешься ли ты им?

– А если я откажусь? – атаман наконец восстановил дыхание, и вместе с ним к нему вернулась былая самоуверенность, хотя и изрядно помятая дикими событиями.

– Я помогу тебе. – Первей смотрел без улыбки.

Атаман встал в стойку, выдавив кривую ухмылку.

– Ну так помоги, если сможешь.

Первей вздохнул.

– Ты не понял. Я повешу тебя. Тебе это надо?

Атаман молча двинулся вперёд, очевидно, не в силах более выносить ситуацию, которую нормальный рассудок выносить и не обязан.

Первей взмахнул рукой – короткий глухой удар, и разбойник валится, как сноп. Свинцовый шарик – замечательная штука, для того, кто умеет с ним обращаться, конечно. Можно, конечно, было поступить иначе… Но атаман разбойников – личность, трудно поддающаяся суггестии, а для серьёзной волшбы времени не было. И потом, где набраться маны на всех разбойников?

Когда атаман очнулся, он обнаружил себя сидящим на коне, со связанными за спиной руками, а шею сдавливал шёлковый шнурок. Тот, кто назвался Исполнителем, держал коня под уздцы.

– Слушай… отпусти… золото у меня… всё твоё, забирай… ну смилуйся, пощади…– атаман хрипел, конь нетерпеливо переступал ногами, косясь на чужого и весьма неприятного седока.

Первей вздохнул.

– Ты не понял. Я не могу. Твой путь на земле закончен, и не в моих силах что-либо изменить. Я лишь исполняю предначертанное.

– Да чего исполняешь?! Кем предначертанное?!! – атаман привстал в стременах, ослабив натяжение петли, и голос прорезался.

Первей чуть улыбнулся.

– Не знаю.

Он повернулся и пошёл, ведя коня в поводу, не оборачиваясь назад, где на суку нелепо дёргался бородатый человек, закончивший свой земной путь так страшно.

* * *

В корчме было полно народу, от гула голосов слюда в переплёте окошка дрожала, как крыло бабочки. Пьяные выкрики прорезали общий гул, послышался дружный взрыв хохота. Пламя толстого свечного огарка то и дело колебалось, грозя затухнуть, при каждом открытии входной двери.

– Угодно пану чего-нибудь ещё? – хозяин корчмы стоял в странно-напряжённой позе, видимо, размышляя, надо ли кланяться этому гостю, или нет. С виду вроде бы рыцарь, а может, разбойник, кто их теперь разберёт… С тех пор, как славное Польское королевство объединилось с Великим Княжеством Литовским, всё смешалось, и странствующих рыцарей от разбойников отличать стало совсем уже невозможно.

Первей улыбнулся, отодвинул глиняное блюдо.

– Спасибо, почтенный, я сыт. Вот разве ещё кружечку пива – такое пиво я последний раз пил, пожалуй, в Праге, и нигде больше.

Хозяин заулыбался, подобрел. Нет, не разбойник. Хорошее пиво оценить способен только настоящий благородный пан.

– Сию минуту, пан рыцарь.

Когда хозяин вернулся, неся высокую глиняную кружку с выступающей шапкой пены, Первей уже держал в руке стопочку серебряных монет, явно превосходивших по стоимости заказанный ужин. Хозяин улыбался теперь совсем радушно.

– Скажите, почтенный пан хозяин, где тут у вас проживает некая Эльжбета Ковальска?

Улыбка хозяина стала напряжённой.

– Пан рыцарь знает её? Или у него до неё дело?

Первей тоже убавил доброжелательности в своей улыбке. Нельзя позволять любому корчмарю допрашивать себя, вредно для дела.

– У меня дело, – он подкинул на ладони монеты.

– Разумеется, пан рыцарь, не моего ума это дело, – хозяин наклонился к нему – но, если позволите… Она же колдунья, добрый пан, ведьма ужасной силы.

– Так-таки и ужасной?

– Да, пан рыцарь, да. Вот в позапрошлом годе пан мельник повздорил с ней, и что? На другую весну плотину у мельницы как корова языком слизала. А пан ксёндз? Уйди, грит, изыди, исчадие ада. Не позволю, грит, всякой нечисти осквернять храм божий. Ну и прогнал. Прямо на Пасху, представьте, пан рыцарь. А она только так взглянула, с полуоборота, да и пошла себе. Так что вы думаете? Той же осенью возвращался от моего стола, значит, домой, да поскользнулся и утоп в луже, прямо у врат храма Господня. Видать, не успел охранительную молитву прочесть. Утоп, и при том, заметьте, в тот день пан ксёндз изволили выкушать только одну баклагу горилки, ну полторы от силы. Колдовство, пан рыцарь, как есть колдовство.

Первей засмеялся в голос.

– Уважаемый, если выкушать полторы добрых баклаги здешнего огненного зелья, никакая магия не спасёт. У вас отличное пиво, хозяин, но пить здешнюю горилку… Она же насквозь проедает оловянную кружку!

Странно, но сомнительный комплимент расположил хозяина к посетителю ещё более, и он тоже добродушно захохотал.

– Так всё же, хозяин, где она живёт? – Первей вложил стопку монет в руку корчмаря – Время позднее, а мне хотелось бы выспаться и завтра встать пораньше. Приготовьте комнату, пожалуйста, и укажите, где живёт та страшная колдунья.

– Хорошо, добрый пан. Сташек, эй, Сташек! – позвал хозяин, и на зов явился малец лет двенадцати. – Проводи пана рыцаря до Эльжбеты. Да не лупай глазами, тебе в хату заходить необязательно, до ворот доведи и подожди.

* * *

– Вот тут, добрый пан, – мальчишка боязливо поёжился.

Первей рассматривал высокий, чуть покосившийся тын, сработанный из заострённых жердин, поставленных торчмя. Что там, за забором, угадать было невозможно. Конь всхрапнул, переступив ногами. Первей сосредоточился, прислушался к себе и понял: там, за забором, собака. Крупный пёс, и не лает – во дела…

Мальчишка всё жался, боязливо оглядывался. Здорово они всё-таки боятся этой самой Эльжбеты. Нет, тут дела погуще, нежели смытая весенним паводком гнилая плотина да утонувший в луже по пьянке поп. Ладно, разберёмся.

– Мне ждать пана?

Первей улыбнулся.

– Не надо, Сташек, дорогу назад я найду. Если меня не будет до завтрашнего полудня, идите и разбирайтесь. Но не раньше полудня, понятно? – мальчик торопливо закивал, – ну и хорошо. Так и скажи хозяину – не раньше полудня.

Первей ободряюще улыбнулся мальчишке.

– Да не трясись, я полагаю, ничего не случится. Со мной не случится. Иди домой и спи спокойно.

Сташек не заставил себя упрашивать – только пятки засверкали. Проводив его взглядом, рыцарь вздохнул и крепко, настойчиво постучал в калитку. И даже после этого пёс за забором не подал голос.

Негромко лязгнул засов. Калитка в заборе отворилась бесшумно, очевидно, петли были хорошо смазаны. Первей смело шагнул в открывшийся проход. Пёс, здоровенный пегий волкодав, пристроился сбоку, молча и пристально вглядываясь в пришельца и одновременно контролируя правую руку – необыкновенно умный пёс. Первей усмехнулся. Нет, пёс, тебе не по силам защитить свою хозяйку.

Хозяйка стояла, кутаясь в большой тёмный платок, на ногах – домашние выступки из некрашеной сыромятной кожи. Большие тёмные глаза в обрамлении иссиня-чёрных густых ресниц, тёмно-каштановые роскошные волосы спадают по плечам, высокая грудь, длинная сильная шея, гибкая талия – хороша… Так вот ты какая, пани Эльжбета, Эльжбета Ковальска, колдунья, снившаяся Первею семь ночей подряд. Семь ночей! Сегодняшняя банда из восьми разбойников приснилась рыцарю лишь раз.

– Ну что, рыцарь, скажешь чего или дальше меня разглядывать будешь? – чуть улыбнувшись, спросила колдунья.

– Вечер добрый, пани Эльжбета, – Первей скупо улыбнулся в ответ. Их глаза встретились, и улыбки погасли разом, как свечи, задутые ветром. Пёс глухо зарычал. – Если он, разумеется, добрый… Вы позволите войти?

* * *

Длинная еловая лучина, заправленная в кованый железный светец над корытом с водой, потрескивала и дымила, угольки с шипением падали в воду. Сбоку и сзади прилёг на пол огромный пёс, очень правильно прилёг – так, чтобы держать незваного гостя под контролем. Хозяйка всё куталась в свой платок, неотрывно глядя на рыцаря. Колдуньи, как правило, умные женщины с очень развитым сверхъестественным чутьём, и пани Эльжбета не пыталась потчевать гостя и даже не задавала вопросов – она ждала.

Первей поморщился. Мерзко, как мерзко… Ну почему он? Глупый вопрос. А кто же?

Да, именно так ответил ему Голос тогда, много лет назад, когда юный гуляка, рубака и любитель женщин впервые услышал его. Поначалу Первей подумал было, что сошёл с ума – мало ли что мешают в вино во всех этих придорожных харчевнях и корчмах! Он избил тогда хозяина корчмы, и никто не посмел возразить ему – так он был разъярен. Потом настал черёд докторов, затем…

А затем Первей сдался. Нет, не так – однажды утром, после очередного вещего сна, он вдруг понял – тот, прежний, беззаботный молодой человек кончился, и канула в пропасть прошлого прежняя жизнь. Теперь он Исполнитель. Почему он? А кто же?

С тех пор он идёт по свету, повинуясь внутреннему Голосу, и нет у него больше никаких желаний – только бы уснуть, не слыша этого проклятого Голоса, только бы…

Нет, неправда. Так было только поначалу, год, может быть, полтора. Поначалу Первей ещё пытался взбрыкивать: то напивался в слизь в придорожной корчме, то кидался в драку с городским патрулём, моля Господа, чтобы его убили, а один раз, доведённый до отчаяния, пытался зарезать себя кинжалом – бесполезно. Всё, чего ему удавалось добиться – усугубить свои мучения. И всякий раз – и когда он, пьяным ограбленный до нитки, отлёживался у сердобольной хозяйки, и когда валялся избитый в городской тюрьме, и когда раненого его выхаживали монахи (а тот булатный кинжал – цены нет! – и вовсе пропал, потерялся тогда) – всякий раз Голос тяжко вздыхал, сочувствующе и понимающе, и пытался утешить, бессменно присутствуя во снах Первея, как лучший друг, не отходящий от постели больного.

А потом Первей привык. Нет, опять не так: не привык – понял.

Надо отдать Голосу должное – он всегда был с Первеем честен, всегда предельно откровенен, иной раз до тошноты. Ни разу Голос не оставил без ответа вопросы рыцаря, заданные по делу. Без ответа оставался лишь главный вопрос – кто он?

Исполнитель. Исполнитель приговоров. Исполнитель приговоров суда, проще – палач. Какого суда? На этот вопрос всегда следовало молчание, и можно было ждать ответа день, месяц, год… ответа нет и не будет. Сказать «Божьего суда» Первей не решался даже самому себе. И потом, разве Божий суд нуждается в исполнителях-палачах?

Он давно забыл, что такое радость. Он не желал больше женщин, он стал безразличен к вину, и даже вкус еды для него стал неважен – поел, и ладно. И даже сон… Для простых людей сон – благо, убежище души, сон позволяет хотя на время отрешиться от всех тягот, горестей и мерзостей этого мира. Для Первея сон был лишь продолжением работы: во сне Голос объяснял ему очередную задачу, выслушивал вопросы и давал ответы, добиваясь, чтобы Исполнитель понял не только умом, но и душой очередной Приговор. Насколько это важно, Первей понял не сразу, только года через три до него дошло – если бы он хоть самую малость сомневался в справедливости Приговоров, он давно сошёл бы с ума. Что правда, то правда – Приговоры были справедливы всегда, ещё ни разу Первей не видел, чтобы Приговор падал на невиновного, либо чтобы тяжесть наказания не соответствовала тяжести злодеяний.

Рыцарь довольно скоро понял, что безликий шелестящий голос, возникающий в его голове, судьёй не является – скорее секретарь суда, доводящий до судебного пристава суть Приговора, да разъясняющий порядок исполнения.

Да, Голос был безлик, но не бесстрастен. И чем дальше, тем более не бесстрастен. Голос вёл его, предупреждал об опасностях, подсказывал, где и как раздобыть деньги – ведь рыцарю надо было как-то жить, что-то есть и пить, где-то спать. Пару раз Голос даже подсказал, где лежит клад.

Когда это случилось, вся прошлая жизнь отслоилась и отпала от Первея, как шелуха, и как-то само собой вышло так, что Голос постепенно из исполнительного секретаря суда стал его единственным собеседником, сейчас уже даже можно сказать – бесплотным другом. Голос знал его куда лучше покойной матушки, лучше него самого – он видел Первея насквозь. И при этом не осуждал его, не кормил нотациями и моралью. Голос принимал его таким, как есть, прямо заявив, что судить – не его дело. И так же прямо и откровенно Голос разъяснил Первею, за что ему выпала такая участь. И нечего было возразить.

Рыцарь вздохнул. Кто-то же должен делать грязную работу, и этот кто-то – он. Он это заслужил, и не вправе клянчить о снисхождении. Когда-нибудь, он надеялся, ему изменят его собственный Приговор, но когда… Ладно. Надо работать.

– Пани Эльжбета, помните ли вы Одарку, что приходила к вам прошлой весной?

Пани Эльжбета вздрогнула, подняв глаза и впившись в Первея взглядом.

– Кто… Кто ты есть?

Первей чуть улыбнулся, и женщина сжалась. Пёс снова глухо зарычал, шерсть на загривке встала дыбом. Первей поморщился – уж собака-то была тут совершенно ни при чём. Он привычно сосредоточился, чувствуя, как по телу пробегает такая знакомая волна дрожи, и затем вроде как холодок… Всё.

Пёс лежал на боку, вывалив язык и закрыв глаза, и только лёгкое вздымание густой шерсти на боку свидетельствовало, что животное живо – просто спит.

Колдунья откинулась, глаза её расширились.

– Ты кто? – а руки-то как трясутся, тонкие длинные пальцы вцепились в край стола так, что ногти посинели…

Первей снова чуть улыбнулся, устало и сожалеющее.

– Кто я? Исполнитель.

Пани Эльжбета вскочила, сделала неловкое движение к двери и упала. Первей тоже встал, обошёл стол кругом, осторожно помог молодой женщине подняться.

– Не надо, пани. Убежать вам не удастся, уверяю.

– Ты не из святой инквизиции, и ты не из суда, нет… Кто ты?

Первей снова чуть улыбнулся, печально.

– Я же сказал.

Женщина облизала губы.

– Я не виновата. Я не виновата ни в чём!

– Виновата, пани Эльжбета.

– Одарка была дура, если бы я знала, что она такая дура…

– Да, это отчасти правда, несчастная не страдала избытком ума. А Кристина Пивень?

Колдунья тяжело дышала, с ужасом глядя на собеседника.

– А Анита Поплавска? Чудесней девушки не было во всей округе, так говорят все, кто её знал. За что вы её извели?

– При чём тут я? – женщина вскинулась – Её мачеха так и так извела бы, не мытьём, так катаньем!

– И вы помогли ей. И отрава-то какая чудесная – один крохотный флакончик, и бедная девушка начала сохнуть, чахнуть, и вот уже вместо свадьбы – похороны… А Олеся Никитиха?

– Да я-то тут при чём? – окончательно взъярилась пани Эльжбета. – Она сама не хотела…

– Неправда, она колебалась. Она очень сильно колебалась, она не хотела травить плод. Она умерла в муках, и виной этому – вы!

Колдунья сидела теперь в углу, сжавшись, как загнанный лесной зверёк.

– И это не всё. Одна весьма энергичная вдова, питая нежную страсть к молоденьким юношам, решила устроить своё семейное счастье при помощи ваших снадобий и заговоров. Юношу, страстно любившего одну девушку, напоили зельем и в бессознательном состоянии привезли сюда. Вы кое-что умеете, пани, признаю – после ваших трудов восемнадцатилетний парень таскался за сорокапятилетней вдовой, как телок за мамкой. Вот только семейное счастье той панны длилось недолго: брошенная девушка утопилась, а узнав об этом, несчастный парень преодолел заклятье, убил вдовушку и поджёг дом, где и сгорел сам. Итог – три трупа на вашей совести, ещё три.

– Этого никто не видел! Это невозможно доказать! Вы никогда не сможете это доказать!

Первей снова печально улыбнулся.

– Я не собираюсь ничего доказывать, я же не королевский прокурор. Я всего лишь Исполнитель.

Первей встал. Мерзко, как мерзко… А может, ослушаться? Рубануть её с оттягом, или прямой удар мечом в солнечное сплетение… Или в горло…

Бесполезно. Он хорошо знал это – бесполезно пытаться изменить условия Приговора. Ничего толкового из этого не выйдет, и жертва умрёт куда жутче, и самому потом будет так худо, что и не передать…

– Раздевайся! – бросил он колдунье. В глазах молодой женщины мелькнуло удивление, сменившееся отчаянной надеждой. Она встала, сбросила с плеч платок, не торопясь развязала пояс – юбка упала на землю. За ней скользнула вышитая рубаха, и молодая женщина уже стояла перед ним, нагая, и высокие груди вздымались тяжко, целясь в него сосками. Колдунья уже улыбалась, дразняще-загадочно.

– Я готова искупить свою вину, пан рыцарь, вы не пожалеете.

* * *

– А-ах, коханый мой…

Пани Эльжбета ворковала, страстно изгибаясь, стараясь разогреть пана рыцаря. Она действительно была очень хороша в постели, эта пани, вот только Первею было всё равно. Он огуливал её ровно и мощно, как бык корову – никаких ласк и поцелуев, тем более никаких нежных слов. Работа, такая работа.

Закончив, Первей встал и начал одеваться. Колдунья смотрела на него, притихнув – что-то почуяла?

– Не убивай меня… – вдруг хрипло попросила она.

Рыцарь промолчал. Обул сапоги, сел на лавку. Привычно сосредоточился, чувствуя, как по телу побежала дрожь.

– Спи!

Да, колдунья, даже вот такая самоучка – это вам не дубообразные лесные разбойники. Пани Эльжбета сопротивлялась гипнозу, выскальзывая, как угорь, и когда она всё-таки уснула, Первей сам готов был свалиться под лавку. Ну и денёк… Сперва разбойнички, теперь вот это дело… Всю ману сжёг, и когда ещё восстановишься теперь… И спать сейчас нельзя, вот проклятье!

Пани Эльжбета уже спала, дышала ровно и тихо, как ребёнок. Её веки чуть трепетали во сне, лицо разгладилось, и она выглядела удивительно красивой и какой-то невинной. Возможно, сейчас её ещё можно спасти, если как следует сделать спринцевание…

Когда рассвет забрезжил за окном, Первей встал и собрался выйти, не попрощавшись. Он уже открыл дверь…

– Спасибо тебе…

Колдунья смотрела на него, кутаясь в свой платок, наброшенный на голое тело.

– За что?

– Ты не убил меня.

Первей улыбнулся горько. Как мерзко, как гадко на душе…

– Я убил тебя. У тебя, правда, есть выбор – ты можешь испробовать на себе те зелья, которыми спровадила на тот свет этих женщин, или, к примеру, утопиться, как та девушка. Ты вольна выбрать свою смерть, у тебя есть немало времени. Но ты можешь и просто ничего не делать. Ты знаешь, что такое внематочная беременность?

Глаза колдуньи остекленели от ужаса, но это только на несколько вздохов, а затем в них протаяла ненависть.

– Будь ты проклят…

Рыцарь молча вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Разумеется. Он проклят, давно и надолго.

А может быть, навсегда?

* * *

-… Нно, стоялые!

Возница вовсю понукал волов, но «стоялые» отнюдь не собирались торопиться. Животная мудрость подсказывала – пока солнце не начало клониться к закату, торопиться ни в коем случае нельзя, не то получишь на свой горб новую поклажу.

Неуклюжая сельская колымага-двуколка, с грубо сработанными колёсами, которые с некоторым натягом можно было признать круглыми, лениво ползла по разъезженной дороге, вьющейся среди куцых полей и густых перелесков. Возница, вертлявый мужичонка в разбитых опорках и поношенной одежде с типичным для здешних мест именем Янек , был рад попутчику. Сразу видно, парень из бывалых, и меч при нём, и сапоги – боец… Не так уж спокойно нынче на дорогах, чтобы пренебрегать какой-никакой защитой. Да и разговор в дороге дело не последнее.

-… А ещё в наших краях знамение было – хвост огненный в небесах, во! Ну, народ и давай размышлять, к чему – к войне ли, к голоду или к мору великому. Войны, слава те Господи, в ту пору не случилось, и урожай вроде как ничего… А вот мор промеж скотины случился изрядный…

Первей, удобно устроившись поверх мешков с зерном, внимал болтовне возчика, в нужных местах кивал головой и цокал языком, изображая полное понимание и где-то даже сочувствие. Ну разумеется, знамение… Конечно, Господь создал небесное чудо, комету, исключительно для того, чтобы предупредить пару сотен деревенских олухов о том, что надо тщательнее ухаживать за скотиной, не то передохнет…

-… А здешний пан Якуб Брановецкий о ту пору женился на немке, из самого Бреславля. Высокая, худая, и нашего брата – что чеха, что поляка, что мазова со словаком – не любит крепко. Сам-то пан смолоду был ничего, вспыльчив, да отходчив. Мужики вспоминают – бывалоча, рассердится, вспыхнет как порох, и ну всех подряд пороть. А то поскачет с челядью в местечко, жидов наловит да и устроит им суд вроде как. «Пошто, говорит, Христа распяли? Отвечайте, сволочи!». А что они ответят, скорняки да портные? Ну и велит им сечь друг друга во славу Господа нашего – сами, слышь, друг друга, вот потеха-то… А назавтра другой человек – улыбается, мол, не держите зла на шутку, и дарю вам недоимку, сапоги за то целуйте…

Первей слушал, кивая. В ту пору он ещё не перестал удивляться, насколько точно всё знает Голос Свыше, ведущий его. Всё так и было сообщено – буен, необуздан и самодур, но смолоду был лучше и порой совершал не совсем поганые поступки.

-… Это немка его испортила, Эльза та треклятая, – продолжал повествование Янек, ёрзая на сиденьи – затёк зад, очевидно… – Ну и пить стал без меры, это тоже… Причём, слыш-ка, что удумал: протянет верёвку поперёк дороги, слезай, приехали… Если благородный человек, тащит к себе в замок, пей-гуляй, пока пан не отпустит… Так-то соседи с ним и знаться перестали – зарубит ещё во хмелю…

– А если простой мужик попадётся? – спросил Первей.

– Ну… тогда как Бог даст. Может, чарку нальёт да сплясать заставит, а то сапоги вылизать велит…

Рыцарь сочувственно поцокал языком.

– Нелегко вам живётся тут, как погляжу.

– А где мужику легко, добрый пан? Да мне-то ладно, я за монастырём приписан…

– А как панёнок у него? – внезапно переменил тему Первей.

Янек поперхнулся. Помолчав, осторожно спросил.

– Пан рыцарь знает молодого пана Зигфрида?

– Сам не знаю. Однако слава далеко идёт, – прищурился рыцарь.

Возчик оглянулся так, будто за ними по пятам рысила стая волков.

– Не к ночи будь помянут он, тот паныч Зигфрид, да не обидится на меня пан рыцарь за такие слова. Не ангел папаша его, и мамаша ну чисто змея, да только оба они уже сыночка боятся вроде как. А ведь всего-то тринадцать годков… Мужики здешние крестятся да молятся по ночам – что-то будет, когда вырастет молодой панёнок…

Первей усмехнулся. Всё правильно, всё верно… Вероятно, молитвы местных поселян были таки услышаны.

И потому он здесь.

Дорога между тем углубилась в чащу, солнце, понемногу клонившееся к закату, скрылось за верхушками деревьев, и под лапами тёмных елей, подступавших к самой обочине, уже копился сумрак. Где-то заорал ворон, зловеще захохотала невидимая лесная птица. Возчик, придавленно втянув голову, замолк, и только негромкий скрип плохо смазанных колёс нарушал теперь настороженную тишину леса. Да уж, подумал Первей, только люди определённого склада могут жить в чаще ельника…

– Ну вот и замок, – вполголоса произнёс Янек, ещё сильнее втягивая голову в плечи.

Да, открывшееся взору строение могло с полным правом носить титул замка, а не просто укреплённой усадьбы. Четыре угловых башни под остроконечными свинцовыми кровлями щерились узкими бойницами, в серых стенах ни одного наружного окна… Даже мост через худосочный лесной ручей, огибающий замок, был не простой, а подъёмный, на цепях, уходивших в недра коренастой надвратной башни. Должно быть, в памяти строителей этой обители ещё свежи были страшные дни монгольского нашествия. Во всяком случае, без артиллерии этот замок не так просто взять даже полку королевских кирасиров.

И над всем этим возвышался самый что ни на есть настоящий донжон. Тот самый, так явственно увиденный Первеем в своём вещем сне.

Подъёмный мост начал неспешно, со скрежетом опускаться, тяжело лёг на гранитный предмосток, звякнув цепями. Ворота, напротив, распахнулись на удивление бесшумно – вероятно, петли бронзовые, мельком подумал рыцарь. С лязгом поползла вверх решётка. Первей усмехнулся. Сразу видно, тут живут открытые и весёлые люди…

Повозка нырнула в низкий зев надвратной башни, как в глотку великана, и очутилась в узком ущелье внутреннего двора, выложенного каменными плитами.

– Тпррр, стоялые! – скомандовал возчик, натягивая вожжи и оглядываясь. Откуда-то из недр замка звучал бубен, нестройно ревели песню пьяные голоса – слова разобрать было невозможно.

– А, Янек… – к вознице подошёл седоусый коренастый человек. – Привёз?

– Ну неужто просто так приехал? – бледно улыбнулся Янек.

– А это кто? – человек, судя по манерам, не то дворецкий, не то ключник, разглядывал Первея, как разновидность груза.

– Попутчик… О, здравствуйте, высокородная пани! – возчик согнулся в поясном поклоне.

Высокая дама, затянутая в чёрное, стояла на пороге, разглядывая новоприбывших цепкими холодными глазами. Ходить в чёрном при живом муже…