Kitobni o'qish: «Ещё немного из обрывков»

Shrift:

* * *

И снова здравствуйте

Весной 2020 года я собрал валявшиеся по всему дому записки, блокноты и тетради (получилась огромная гора посреди комнаты) и принялся разбирать. Если ты занялся писательством в пятнадцать лет, а накануне тебе стукнуло сорок, то таких обрывков и записок должно накопиться немало.

Какие-то фантастические рассказы без начала и конца. Забытые сюжеты. Сцены с диалогами. И загадочная запись на блокнотном обрывке, которая повергла меня в трепет: «В седьмой главе убрать Сергея Петровича…» Откуда это всё? Как вспомнить? И как сложилась судьба несчастного Сергея Петровича?

Хорошо, если под исчёрканным листком имеется краткое содержание того, что я хотел написать. Но чаще всего этих спасительных строк нет, и я уже никогда не вспомню, о чём должен был поведать миру тот или иной рассказ. Да и планы с содержанием не всегда помогают. Как, например, расшифровать следующее: «1. Болото. 2. Битва у трёх осин. 3. Лирическое отступление и т. д.»? И всё это под сценой приземления космического корабля на чужую планету.

Я просидел над тетрадками целый вечер, вызывая гнев жены, которая постоянно об меня спотыкалась. Выбирал и перебирал, складывал и тут же перетасовывал, словно колоду карт. Отбрасывал смешной подростковый бред и тут же возвращал его обратно, потому что идея интересная, надо лишь только её доработать.

К полуночи я устал, зато ворох обрывков превратился в стройные стопки. Эти стройные стопки я отложил обратно в ящик. Займусь ими, когда будет время, и ещё удивлю мир гениальным фантастическим романом. Айзек Азимов обзавидуется.

А из обрывков и отрывков я составил сборник. Получилось две книги (или три, я ещё не решил). Если вы читали первую, и вам понравилось, то смело беритесь за вторую.

Обрывки и отрывки

Истинные ценности

С возрастом мы понимаем, что разучились радоваться простым вещам. Что голова занята какой-то чепухой, беспокойством, заботами, которые на самом деле не стоят нашего внимания. Полночи ворочаемся и не спим не от любви, а потому что в экселевской таблице стоят не те цифры, за которые нам заплатят немного меньше. Разве эти цифры стоят наших бессонных ночей?

Некоторым счастливчикам везёт. Они старятся без особого букета болячек, выходят на пенсию, а там уже впадают в детство. И радуются мелочам. Но прохожие странно смотрят на старичка, который пытается радостно подпрыгивать на прогулке в парке. У взрослых не принято радоваться. Можно купить джип последней модели и позволить себе немного поднять уголки губ. То ли улыбнуться, то ли болезненно оскалиться.

Я планирую поехать крышей и впасть в детство сразу после пенсии. Вот прямо в тот день, когда мне вручат пенсионное удостоверение, я расхохочусь в лицо чиновнику, который это пенсионное удостоверение мне отдаст. Потом, кряхтя, встану со стула и начну прыгать на одной ножке. Ну, или не начну, может, артрит коленного сустава помешает. Но я попытаюсь, это точно.

Внуки, конечно, забегают. Дед с катушек съехал, держите его, вызывайте скорую. Внуки не поймут. Или поймут? Надеюсь, что хоть Соня поймёт, она же помогала мне сочинять детские книжки и понимает, что крыша у папы поехала давно. Просто он всю жизнь удачно прикидывался.

Но до пенсии нельзя. До пенсии придётся строить из себя строгого, серьёзного, взрослого человека. Грамотного руководителя, ценного сотрудника и так далее, и тому подобное… Иначе сдадут в дурдом раньше времени. А дочь ещё маленькая, не сможет защитить.

Но иногда хочется попрыгать на одной ножке.

Вот вчера разразился над Минском настоящий июльский дождь. С грозой, пеленой тёплой воды, запахом озона и бурными ручьями на асфальте. Приехал я с работы в свой двор, припарковался, бегу к подъезду. И мысли в голове какие-то неправильные, глупые. Я думаю только о том, что дорогие итальянские туфли сейчас промокнут и потеряют внешний вид, а на летнем пиджаке разводы останутся. И на галстуке тоже. И что документы в портфеле лежат важные, с печатями-подписями всяких директоров. И не дай Бог капля дождя попадёт на печать, это ж сколько возни всё потом переделывать.

А напротив моего подъезда стоит Счастливый Человек лет шести. И занимается он исключительно важным делом. Стоит на мокром асфальте босиком. Потому что его красивые резиновые сапожки с обязательными мультяшными героями из скучной функциональной обуви превратились в Инструменты. Этими инструментами счастливый человек зачёрпывает воду из глубокой лужи, переносит её на противоположную сторону дорожки и выливает в другую лужу. Очевидно, что таким образом он поддерживает понятный только ему, но, несомненно, очень важный в мировом масштабе баланс.

В одной руке счастливый человек держит маленький зонтик, но это скорее дань ритуалу. Ибо великий свершитель баланса мокрый уже с ног до головы. Но его это не заботит. Ему вообще начхать на то, что идёт дождь, что босиком по городу ходить не принято, что прохожие качают головами, пробегая мимо. Он занят действительно важным делом.

Он абсолютно счастлив и глубоко погружён в своё важное дело. Отвлечь его не смогут такие пустяки, как печати директоров, экселевская таблица или даже мультики по телевизору.

И я позавидовал. Даже если сейчас встану рядом, разуюсь и превращу свои итальянские туфли в инструменты, то помогу ли я счастливому человеку? Ведь только он знает грани баланса, которого стремится достичь.

Кроме того, туфли у меня для такого дела мелковаты. Много не зачерпнёшь.

Марки

Знаете, что такое привет из прошлого? Чтоб прямо детство вспомнилось, сердце сжалось и вам, сорокалетнему взрослому мужчине, стало так тоскливо, что заплакать захотелось?

Иногда сущие мелочи напоминают нам о прошлом, прилетают таким приветом.

Вы в детстве собирали марки? Конечно, собирали. Какой советский мальчишка хоть на год, хоть на полгода не поддался этому увлечению?

Я тоже пришёл как-то к приятелю. А у него альбом и марки. И сидит он за столом, разглядывает их, что-то помечает в тетрадке. Марки красочные, яркие, надписи на непонятных языках. Какое-то волшебство, а не кусочки бумаги. Никарагуа, Перу, Монголия, Испания. Не слова, а заклинания. Произнесёшь, и словно переносишься в душные джунгли Южной Америки или на раскалённое плоскогорье Южной Европы. На марках – фантастические птицы, ленивые леопарды, чернокожие воины с копьями.

Я заболел тут же.

Прибежал домой, выпросил у мамы немного денег, кинулся на почту, купил альбом и россыпь дешёвых советских марок. Альбом тоже был так себе. Несколько картонных листков с полосками прозрачного пластика. Невзрачная обложка. У моего приятеля коллекция была гораздо интереснее. Но это были МОИ марки.

Я принёс добычу домой, положил на стол и торжественно поместил марку (свою Первую марку!) на законное место.

Потом я их собирал, менял, бесконечно рассматривал и сортировал. Ну какие могли быть марки у мальчишки из провинциального белорусского городка? Чепуха сплошная. Что привозили на нашу почту, то я и покупал. Раскладывал марки по тематикам: космос, лошади, цветы, грибы, спорт. И «разное». Те, которые ни в одну категорию не подходили.

Я откладывал на новое увлечение каждую копейку, поэтому два-три раза в месяц у меня получалось купить на почте марку.

Бабушка работала тогда на заводе, была активистом профсоюзной деятельности, поэтому у неё я выцыганил разноцветные крошечные марки – платежи профсоюзных взносов. Правда, марки эти были скучные, без картинок. Зато разноцветные и их было много.

Альбом понемногу заполнялся.

Потом я внезапно остыл. Альбом лежал на полке, пылился. Его не открывали уже полгода. А в один прекрасный день и вовсе променяли на пригоршню пластмассовых солдатиков.

А недавно полез я в интернет на какую-то барахолку. Уже не помню, что искал, но кликнул случайно на ссылку. А там – марки! Олимпиада–80, 50 лет СССР, Чебурашка с Геной. Целый ворох чьей-то пионерской коллекции. И среди разноцветных кусочков бумаги мне сразу же бросилась в глаза одна из моих детских марок. Из раздела «разное». Абстракция в духе советского абстракционизма. Она была большая, коричневая, с золотыми серпами и молотами поверх росчерков разнообразных линий. Из-за серпов выглядывали колосья, хлопок, краешек земного шара.

На самом деле оказалось, что их целая серия. Синие, красные, сиреневые. Рисунок был одинаковый, а вот фон – разный.

Вся коллекция стоила каких-то смешных денег. То есть я даже не задумался. Купил и всё тут. Пошёл в книжный магазин, приобрёл дорогущий альбом в кожаной обложке. Едва дождался, пока по почте придут Мои заказанные марки.

Принёс домой, достал с полки альбом, раскрыл его на первой странице. Аккуратно надорвал присланный конверт. Выбрал из кучки и поместил на своё место ту самую коричневую марку.

И было мне счастье.

Как мы изменились, или Чашечка кофе

Корпуса заброшенных заводов в центре столицы похожи на туши убитых метеором мастодонтов. Они проиграли в эволюционной борьбе и теперь в их серых бетонных скелетах заводятся казино, мебельные и бесконечные кофейни. Иногда там появляется что-то интересное вроде пейнтбольного клуба или курсов сражения на двуручных мечах, и тогда мы с Соней едем к очередной разваливающейся от времени проходной.

А там – крутые лестницы, засыпанные бетонной крошкой. Разрисованные граффити стены. Нагромождения каких-то титанических станков, укрытых металлической сеткой. От кого? Кому понадобятся эти проржавевшие насквозь останки. У какого сумасшедшего великана достанет сил поднять и уволочь прочь многотонные махины?

И тут же – крошечная кофейня, рассчитанная на такой же крошечный ручеёк посетителей ближайшего спортзала. Пара столиков, металлических стульчиков, яркая вывеска, подсвеченная розовым фонариком. Запахи сдобы и кофе. Надо взять себе американо, а Соньке чай с кренделем. Нам тут ещё часа три торчать, проголодается ребёнок.

– Какие люди?! – я этот удивлённый и немного нахальный голос не слышал лет десять, не меньше.

Оборачиваюсь. Так и есть. На заводском крыльце стоит изрядно растолстевший и поседевший старший лейтенант медицинской службы Артём Саненко. Тот самый Артём, с которым мы в октябре 2009-го чуть не замёрзли на полигоне Белая Лужа. Артём, который одним могучим рявком мог построить в длинную шеренгу до полусотни солдат-первогодок. От воспоминаний у меня тут же заныли пальцы. Длинными полигонными ночами в палатке, чтоб не замёрзнуть, мы играли в карты. Просто так, в бесконечного, бессонного дурака. И пальцы настолько коченели, что не слушались, не гнулись, карты падали на пол рубашками вниз. И их было очень тяжело поднимать.

А утром мы выбирались из палатки, рысцой трусили вокруг лагеря, чтоб согреться, растрясти ночное оцепенение. Потом ехали на поле, где грохотала артиллерия, лязгали траками танки и часто чавкали пулемётные очереди. В высоких кабинетах генералы чертили на картах синие и красные стрелочки, а тут, на нашем полигоне, эти стрелочки превращались в технику и подразделения живых людей. И эти люди мёрзли и мокли в грязи. И мне прилетало из тёплых кабинетов за высокий уровень заболеваемости. Я должен бы всё это предотвратить.

А ещё постоянно шёл мелкий дождь. А однажды ночью ударил морозец, и мой промокший бушлат стал похож на кирасу конкистадора. Не по внешнему виду, а по твёрдости.

– Старший лейтенант Саненко! – сдвинул брови я. – А что это вы тут делаете?

– Доктор! – Артём стиснул меня в объятиях. – Сто лет не виделись.

А рядом с ним стоит что-то ушастое, на вид – шестилетнее. Если убрать девяносто кило веса и седину – вылитая копия Артёма.

– Твой?

– Мой. Знакомься, Вадик. Это – дядя Паша. Мы с ним вместе служили.

Вадик солидно протягивает руку. Здоровается. Сонька фыркает и задирает нос.

– Вы сюда?

– Ага. Прочитали в интернете, что тут какая-то детская площадка. Батуты, лабиринты. Решили заглянуть. Не сидеть же дома.

– Мы тоже прочитали, что здесь клуб скейтбордистов и можно покататься. Вот, пришли.

– А это идея! – оживляется Артём. – Вадик, хочешь на скейт?

– Не-а, – отрицательно мотает головой копия. – На батут хочу.

И Артём, который одним матерным словом утихомиривал две роты артиллеристов, опускается перед отпрыском на корточки.

– Ну Вадик, мы с дядей Пашей много лет не виделись. Вы с Соней поиграете, покатаетесь, а мы посидим, поговорим.

– Не-а, – Вадик надувается как хомяк и смотрит на нас с вызовом.

Оборачиваемся к Соне.

– Доченька, может, ну его, этот скейт. Пойдём на батуты?

Но Соня настроилась на скейт. Тем более Вадик со своим выпендрёжем ей категорически не нравится. И двум взрослым дядькам остаётся только развести руками. Не портить же выходной детским рёвом.

– Давай хоть кофейку возьмём, посидим минут десять, поболтаем, – предлагает Артём.

– Дети, будете пирожное? – спрашиваю я.

На пирожное дети соглашаются. Артём склоняется к окошку кофейни:

– Малиново-имбирный чай с ванильным эклером.

И тут же морщится.

– Зараза, как прозвучало! Помнишь, как мы на полигоне спирт из бидона железной кружкой черпали и пили? Одна кружка на всех.

– Помню, – ухмыляюсь я. – А на третий день Сашка забыл хлеб завернуть в плёнку, и он за день зачерствел. И мы его вечером грызли.

– А теперь – ванильные эклеры, – вздыхает Саненко.

Мы усаживаем отпрысков за столик, с умилением наблюдая, как они трескают пирожные. Нам хорошо вот так сидеть, молча смотреть на детей. У взрослых, если они долго молчат, иногда возникает чувство неловкости. А у нас неловкости нет. С Артёмом никогда не было неловко. И слов не надо.

– У тебя всё хорошо, доктор?

– Ага, – киваю я. – Ушёл в частную медицину.

– Видел я. В соцсетях фотки твои смотрел.

– А ты?

– Я тоже с армией завязал. Сейчас у тестя в строительной фирме. Крыши делаем, чердаки всякие, мансарды. Женился вот. Вадик у меня. Лерка только родилась. А у тебя Соня одна?

– Одна, – улыбаюсь я. – Такая шебутная, что больше не надо. С одной еле справляемся.

– Это хорошо, что шебутная. Дети должны быть такими.

Помолчали.

– А тебе полигон иногда снится? – наконец спрашивает Артём.

– Мне медрота снится, – отвечаю я. – И как Сашка звонит, что в часть педикулёз завезли. Или что уровень гриппа растёт.

– А мне снится, что бандерлоги зенитку разобрали, а собрать не могут, – хмыкает Артём.

– Хотел бы опять в палатку на полигон? – спрашиваю я.

– Да не-е-е, – тянет Артём. – Мы, конечно, молодые были. Спирт кружками, спина не болела, спали на морозе и никаких гриппов-ангин. Теперь изменились сильно. Я вот пузо отрастил. Но назад не хочу. У меня тут сейчас Вадимка и Лера. Объект интересный к зиме надо доделать. А ты? Хочешь вернуться?

– Не знаю, – честно признаюсь я. – Тоже спина ноет. И Сонька тут у меня.

– Вот и я о том же, – кивает Артём. – Мы сильно изменились. И это, наверное, хорошо.

Он встаёт, вынимает из кармана носовой платок, вытирает моську сына, обильно испачканную сахарной пудрой и кремом.

– Па-а-ап, пошли на батуты, – тут же начинает ныть мальчишка.

Артём оглядывается на меня растерянно.

– Пойдём мы, доктор.

– Понимаю, – киваю я. – И нам тоже пора.

Мы расходимся, обещая в ближайшее время созвониться, встретиться. При этом понимая, что уже, наверное, никогда не встретимся. И не позвоним друг другу.

Мы изменились.

Соня дожёвывает ванильный эклер, делает последний глоток малиново-имбирного чая. Отряхивает руки, вытирает рот рукавом.

– Пошли, батя!

Я протягиваю ей руку.

– Как я кататься буду? У меня в животе чай булькает.

– Проблема, – соглашаюсь я. Беру её за липкую от ванильного крема руку, помогаю подняться по бетонной лестнице в зал скейтбординга.

Мы изменились. И это, наверное, хорошо.

Взрослые детские рассказы

«Ты меня на рассвете разбудишь»

Я иногда завидую современным детям и подросткам. С появлением интернета их жизнь стала проще, интереснее и, главное, информативнее. Возможно, исчезла какая-то тайна и недосказанность, но добывать информацию стало легче.

К примеру, в 1989 году мы с моим приятелем Мишкой чуть не подрались из-за Сахалина. Он утверждал, что Сахалин – это полуостров, а я был уверен, что остров. Сидели во дворе, болтали, как-то незаметно разговор ушёл на Север. Тогда для нас Север попахивал ещё не длинным рублём, а хоть какой-то романтикой. Челюскин, Папанин, ледоколы, Арктика, белые медведи. Тем более, что по осени котлован долгостроя рядом с нашим домом залило дождями. По нему плавали большие куски белого пенопласта. Чем не льдины?

Взрослые ещё удивлялись, откуда в котловане этот самый пенопласт? А чего удивляться – это мы с Мишкой его туда бросили. У Мишки дядя работает в «Хозтоварах», у него этого пенопласта – вагон. Какая-то там упаковка для холодильников и телевизоров.

Когда в сентябре пошли дожди, и воды в котловане стало целое море, мы решили сделать плот и отправиться по стройке в путешествие. Выпросили у дяди несколько листов пенопласта, связали их верёвочками и проволокой (для этого важного дела Мишка пожертвовал свой моток настоящей медной проволоки). Стащили плот по скользкому глинистому склону. Забор, говорите, сторож? Да не смешите вы мои кеды. В заборе мы сто лет назад выбили несколько досок, а сторож – это мифическое создание, которым только первоклашек пугать.

Спустили плот на поверхность мутной, даже с виду холодной воды.

– Ну, ты первый! – скомандовал Мишка.

Я взглянул на наше плавсредство и засомневался. Плот покачивался на мелкой ряби, выглядел крайне ненадёжным. А у меня штаны почти новые.

– А чего это я первый? – отвечаю. – Ты придумал – ты и первый.

– Ссышь? – Мишка сразу пошёл с козырей.

Но меня не пронять. Я этот его приём давно изучил. Вот если бы кроме нас в котловане ещё кто-то был, особенно девчонки, тогда полез бы. А так – не докажет.

– Не полезу, – говорю. – Сам лезь. У меня штаны новые.

Мишка посмотрел на меня с презрением и полез.

Только он ступил на хлипкую поверхность нашего плота, как произошло закономерное. Под весом покорителя Арктики пенопласт поломался, все проволочки-верёвочки разъехались, и юный Папанин пошёл ко дну – провалился по колено в смесь грязи и холодной воды.

– Ой! – ругаться матом Мишка научится много позже, года через полтора. А пока он только тоненько ойкнул.

– Держись! – храбро закричал я и полез его спасать.

Через минуту мы оба стояли по колено в грязи. Обломки плота, дразнясь и похихикивая, выходили в центр котлована.

– Тонем? – спросил меня Мишка.

– Ага, – согласился я и полез вверх по глинистому склону.

Вывозились как черти. Пришли домой, получили от родителей по шее. А обломки пенопласта разметало ветром, их ещё несколько месяцев носило по мутной поверхности котлована, напоминая то ли Летучего Голландца, то ли айсберги.

Вот с этих айсбергов наш спор и начался.

Сидели на заборе, плевались в котлован. А Вовка выдал что-то вроде того, что он вырастет и обязательно станет полярником. Поедет на какой-нибудь Сахалин и будет там медведям хвосты крутить.

– Как ты на Сахалин доедешь? – усмехнулся я. – Это же остров, туда только на самолёте.

Мишка посмотрел на меня и заржал.

– Ты чего? – обиделся я.

– Ха-ха-ха, – заливался Мишка.

И выговаривал он это своё «ха-ха-ха» так тщательно, что я сразу понял, ни капельки ему не смешно, просто он надо мной издевается.

– Чего ржёшь, придурок?

– Да двойка тебе по географии! – фыркнул Мишка. – Сахалин – это полуостров. Туда и поезда ходят, и автобусы.

У моего соседа семиклассника на стене висела карта мира. Я частенько заходил в гости и рассматривал карту, мечтая о том, что, когда вырасту, то обязательно поеду в Африку охотиться на слонов и жирафов. Так вот, я твёрдо помнил, если посмотреть на правый верхний угол карты, то там будет Сахалин. Остров Сахалин. А точнее «о. Сахалин».

Именно это я и сказал Мишке.

– Это потому, что ты слепокротый очкарик, – тут же отозвался Мишка. – Ничего не видишь на этой самой карте.

Кто бы говорил. Очки я отродясь не носил, а вот Мишка весь первый класс щеголял в этих самых очках. Одно из стёкол у него ещё было пластырем заклеено. Мы его весь первый класс «Одноглазым» дразнили. Вот у него обида и затаилась.

– Сам ты очкарик, – фыркнул я.

Слово за слово, он мне по шее, я ему в нос. Битва двух титанов. Пришли домой в порванной грязной одежде, ещё и от родителей получили.

Я выпросил у соседа учебник по географии, где на первой странице была нарисована карта с этим треклятым Сахалином. Притащил его в школу. Сую под нос Мишке.

– Вот, смотри, Сахалин – это остров.

– А я тебе, что говорил?! – взвился Мишка.

Я удивлённо посмотрел на него.

– Ты говорил, что полуостров.

– Ты мало того, что слепой, так ещё и памяти нет. Я как раз говорил, что Сахалин – это остров, а ты, что полуостров. И кто оказался прав?

Подскажите, по советским законам девятилетних детей за убийство надолго сажают в тюрьму? Я сейчас, кажется, придушу этого скользкого типа.

К третьему уроку мы, конечно, помирились.

При современном уровне распространения интернета разве возможна была бы эта история? Дети одновременно открыли бы Гугл и мигом обнаружили бы и про Сахалин, и про Камчатку, и про «купить корень жизни китайский дети медицина».

Но рассказ, собственно, про другое. Рассказ про музыку.

Вот как раньше обстояло дело с популярными мелодиями? Услышал ты случайно какую-нибудь песню, понравилась она тебе. Что-то недослышал, что-то не понял. Ходишь, напеваешь.

Так рождались незабываемые хиты про «Скрипку-лису», про пересов, которые обожали Костю-моряка. А с распространением англоязычной музыки вообще начался какой-то треш. Мой приятель дня три ходил по школе, напевая: «Донт тач ми ту-ду-ду-ду». Потом задумывался на минуту и снова: «Донт тач ми ту-ду-ду-ду». Ну и всё, собственно. Дальше он не запомнил.

Теперь всё проще. Услышал песню, пришёл домой, вбил в Гугл. Неважно как, криво, косо, русскими буквами английские слова. И тут же тебе и песня, и текст, и фотографии группы, и ещё вагон информации. Слушай – не хочу.

А у нас попробуй найти ту песню, которая понравилась. Бежишь к приятелям.

– Ну там девчонка вроде поёт. Тоненьким таким голоском.

– А что хоть поёт?

– Да фиг его знает, не по-русски.

– А от нас ты чего хочешь? Примерно хоть напой.

– Что-то типа «ю май хо, ю май со».

Бедный Томас Андерс. Или Дитер Болен. Я до сих пор не отличаю кто из них кто.

А в начале девяностых произошли в моей жизни два музыкальных события. Во-первых, дедушка Алик, отец моего отца, спаял на кухне магнитофон, затолкал его в корпус от старых «Карпат» и подарил мне. И у меня появился первый собственный магнитофон. Это был непонятный однокассетник, который немилосердно хрипел и жевал плёнку. Но это был МОЙ магнитофон. Я до дыр заслушивал кассеты с ранними монстрами рока типа Металлики или АС/ДС, втихаря от бабушки, чуть ли не под одеялом прослушал кассету «Сектора Газа».

А во-вторых, у нас в городе появилось кабельное телевидение. По вечерам крутили фильмы с одноголосым переводом, а днём врубали по кругу лучшую то ли сотню, то ли тысячу МТВ. Я приходил со школы, включал телевизор и натыкался на какое-нибудь 35-е место. А там Мит Лоуф на мотоцикле в клипе под «Красавицу и чудовище», Джеймс Хэтфилд ревёт в микрофон что-то непонятное, но дико радостное. Юный Эминем прыгает словно мартышка. Мне нравилось абсолютно всё. Потому что не Кобзон и не «Самоцветы».

Проблема была только в том, чтоб услышать любимую песню. Включаешь телевизор часа в два. А там – 53-е место. А Хэтфилд на 23-м. То есть тебе как минимум часа три надо ждать, с нетерпением поглядывая на часы. А потом прибегаешь с улицы, щёлкаешь кнопкой, а там уже 22-е. И Элтон Джон, чтоб его мультяшные львы сожрали.

Или ещё хуже – пришёл ты вовремя, а бабушка сериал смотрит «Богатые тоже плачут». И попробуй отбить у неё даже пять минут эфирного времени, потому что телевизор в доме один. Какой Хэтфилд? Тут Марианна Вильяреаль память потеряла и ребёнка. Ну того, который Бето! Блин, этот Бето такой толстомордый слон, что его легче потерять, чем прокормить.

А потом у бабушки на заводе была какая-то распродажа, и она принесла домой чудо местного завода «Измеритель». Пишущий двухкассетник «Интернейшнл». Это было что-то из космической техники. Блеск моих «Карпат» померк. Впрочем, пользоваться новым магнитофоном мне не разрешили, поломаешь ещё. Зато можно было под присмотром бабушки записывать с телевизора полюбившиеся песни.

Но и тут случился казус. Никаких микрофонов и проводов магнитофону не полагалось. Сверху было квадратное функциональное отверстие. Его следовало приближать к динамику телевизора и таким диким образом записывать. Естественно, на фоне Хэтфилда постоянно слышались посторонние звуки. Телефонные звонки, топот соседей сверху и бабушкино: «Павлик, иди кушать!» Ещё и МТВшные дельцы, гады, полностью песни не крутили, а обрезали последние минуты, а то и целый куплет. Видимо, как раз для того, чтоб такие стихийные пираты, как я, песни не воровали. Поэтому я только в середине двухтысячных услышал, о чём допела красавица чудовищу Мит Лоуфу (это полный такой рокер, совсем не красавица, он в клипе играл как раз чудовище).

Однажды утром я пришёл в школу. Вторым уроком у нас была музыка. Ну вы помните эти постыдные и бесполезные сорок пять минут один раз в неделю. Когда тебе неимоверно скучно выслушивать про Бетховена и Брамса, а потом так же неимоверно стыдно петь хором что-то детско-патриотическое.

Прихожу я в кабинет музыки пораньше, пока одноклассники возятся в коридоре, а там наша молоденькая учительница что-то слушает с проигрывателя. Крутится огромная чёрная пластинка, а из динамика…

А из динамика шикарная музыка. Какой там Брамс, Бетховен. Что-то роковое, но на русском. И слова хорошие, за душу берут.

– Что это? – чуть ли не шёпотом спрашиваю я.

Учительница вздрогнула и очнулась.

– А-а, это ты, Паша. Уже урок? Ты что-то спросил?

– Я спросил, что это играет?

– Это рок-опера «Юнона и Авось» Рыбникова. Понравилась?

Стоял бы рядом со мной Мишка, я бы, конечно, ответил отрицательно. Но мы были одни, поэтому я кивнул.

– Да, замечательная вещь.

– Хочешь ещё раз послушать?

Я снова кивнул. Но тут в класс шумной толпой ввалились мои одноклассники, нам стало не до разговоров.

После урока я осторожно подошёл к учительнице, набрался храбрости и сказал:

– А дайте мне пластинку домой. Я перепишу на кассету.

«Музычка» посмотрела на меня с удивлением.

– Ну, бери. Только осторожно, не поцарапай.

Какое поцарапай, я старался в сторону пластинки лишний раз не дышать.

Пришёл домой и тут же бросился к соседу.

– У тебя же есть проигрыватель для пластинок?

– Валялся где-то.

– А дай мне на пару часов.

– Дай, – хмыкнул сосед. – Ты видел этот проигрыватель?

– Видел, – удивился я. – Большой, конечно, но дотащу.

– Это только сам проигрыватель, хихикнул сосед. – А колонки?

– А что колонки?

Сосед кивнул на две огромные тумбы, которые я несколько лет искренне считал декоративными элементами мебели.

– Вот. Колонки.

Я чуть не надорвался, но перетащил к себе проигрыватель, колонки и ещё какие-то провода. Соединил в комнате в страшную паутину. Прислонил к динамику «Интернейшнл» и дрожащими руками распаковал подаренную на день рождения новенькую кассету на 60 минут. Запустил проигрыватель и на цыпочках вышел в коридор. Возвращался два раза. В первый, чтоб перевернуть кассету, во второй, чтобы поставить новую, только что купленную. Сама опера ведь почти полтора часа, а кассеты по 60 минут.

С последними аккордами «Аллилуйи любви» я выдохнул. Выключил проигрыватель и вставил первую кассету в магнитофон.

Качество было ужасное. Динамики хрипели, выли. Магнитофон записал, как я заходил в комнату и топал как слон. Но запись была у меня. И я уже до дыр заслушивал «Ты меня на рассвете разбудишь».

Мишка меня не понимал и смеялся. У него валялась дома кассета «Морбид Эйнджел», и ничего легче он не признавал.

А я до сих пор «Юнону» люблю, «Суперзвезду» тоже. Даже, прости Бетховен, «Кошек». Первая песня, которую я выучил на гитаре, была, конечно же, «Ты меня на рассвете разбудишь».

Сейчас всё доступно и просто. Недавно я приволок домой проигрыватель. Именно такой, как в детстве, с колонками. А потом побегал по городу и достал в музыкальных магазинах настоящую пластинку с «Юноной и Авось». Такую же, как тогда. С тем же запахом. И сел вечером слушать, выгнав родных в другую комнату.

Незабываемые впечатления.