Kitobni o'qish: «Леонид Андреев: Герцог Лоренцо»

Он пугает, а мне не страшно.

Лев Толстой

Я не боюсь того, чем Андреев

меня пугает; но боюсь, чтоб

он сам не испугался, как дети,

которым однажды, во время

игры в черта, явился черт.

Дмитрий Мережковский

© Басинский П.В.

© Бондаренко А.Л., художественное оформление

© ООО “Издательство АСТ”

Предисловие

В начале 1990-х годов, уже перешагнув тридцатилетний рубеж жизни, я вдруг надумал креститься.

Но как прийти в церковь самому? К кому обратиться, что говорить? И тогда одна моя знакомая обратилась за помощью к Алле Александровне Андреевой, вдове поэта и мистика Даниила Андреева, автора трактата “Роза мира”, который в начале девяностых был впервые издан, пользовался огромным успехом и горячо обсуждался в среде интеллектуалов. Я этой “Розы мира” тогда еще не читал, а вот творчеством отца ее создателя, Леонида Андреева, как раз занимался вплотную, работая над кандидатской диссертацией на тему “Максим Горький и Леонид Андреев”.

Совпадение показалось мне знаковым. Я почувствовал, что в Церковь иду неслучайно.

Алла Александровна жила на улице Неждановой, ныне Брюсов переулок, идущий от Большой Никитской до Тверской улицы между Вознесенским и Газетным переулками. Встретились мы у входа в храм Воскресения Словущего, где она сдала меня в руки благообразного молодого священника с аккуратно постриженной бородой и в очках с изящной оправой (почему-то я подмечал эти мелочи).

Крестящихся было четверо: я, пожилой мужчина, девушка и младенец на руках крестной мамы. Младенец отчаянно кричал, когда его погружали в купель, а девушка один раз упала в обморок. Мы с мужчиной держали себя сурово и сдержанно, как, мы думали, и подобает моменту.

Не знаю – почему, но вдова Андреева назначила дату 2 января. В это время обычно отходят от новогоднего похмелья, но я, конечно, готовился и был в порядке. И вдруг в самом начале обряда священник радостно воскликнул:

– Вам невероятно повезло! Вы креститесь в день памяти великого святого и праведного отца Иоанна Кронштадтского!

По правде говоря, я не знал, кто это, но имя запомнил. Тогда мне и в голову не могло прийти, что спустя двадцать лет отец Иоанн станет героем моей книги “Святой против Льва” о духовном конфликте Льва Толстого и русской Церкви.

Потом мы сидели на кухне в уютной квартире Аллы Александровны, скромно отмечали мой праздник и говорили о Данииле Андрееве. Она рассказывала, как, выходя после посещений своего мужа из Владимирской тюрьмы, тайно частями выносила рукопись “Розы мира”. То есть писать ему разрешалось, а передавать рукопись на волю – нет. Честно говоря, тогда все это мне казалось какой-то сказкой. Может быть, под влиянием только что совершенного обряда, воздействие которого я чувствовал не только нравственно, но и физически.

Когда я уходил от Аллы Александровны, я вдруг подумал: а ведь я находился через одно рукопожатие со знаменитым теософом, через два – с Леонидом Андреевым и Горьким, который был крестным отцом Даниила, и через три – с Толстым и Чеховым, с которыми общались Горький и Андреев.

И разве это не чудо?

Диссертацию “Горький и Андреев” я так и не написал. Но о Горьком написал “Страсти по Максиму”, где есть большая глава об Андрееве. Толстым, кажется, занимаюсь всю жизнь. Об Иоанне Кронштадтском часто думаю, но боюсь, что никогда не смогу его понять.

Наверное, эта книга – дань памяти тому январскому дню, который я крепко запомнил. Наверное, однажды мне необходимо было написать книгу о Леониде Андрееве…

Без него мой личный список был бы неполным.

Эта книга не является исчерпывающей биографией Леонида Андреева. Я подробно исследую ранний период его жизни, примерно до того возраста, когда я познакомился с вдовой его сына. О дальнейшей его биографии сообщаю коротко, не потому что она мне неинтересна, а потому что в ней много такого, что я не вполне понимаю. Тех, кто хотел бы полностью ознакомиться с его судьбой, отсылаю к работам Людмилы Кен и Леонида Рогова “Жизнь Леонида Андреева, рассказанная им самим и его современниками” (СПб., 2010) и Натальи Скороход “Леонид Андреев” (М., 2013).

Я же написал о том Андрееве, которого люблю, хотя он меня и пугает, и мне, в отличие от Толстого, сказавшего о нем “он пугает, а мне не страшно”, – иногда страшно.

Глава первая
Коточка

Два Андреевых

В обстоятельствах рождения и первых лет жизни Леонида Николаевича Андреева (1871–1919) ничто не предвещало, что этот обычный мальчик, родившийся в орловской мещанской семье, в будущем станет автором рассказов “Бездна”, “Стена”, “Тьма”, “Жизнь Василия Фивейского”, “Красный смех”, незаконченного романа “Дневник Сатаны” и других ужасных текстов, о которых Лев Толстой в беседе с Максимом Горьким будто бы сказал: “Он пугает, а мне – не страшно”.

Современная Андрееву критика назовет его произведения “отравленной литературой”, будет именовать его “Великим инквизитором”, обвинять в аморальности и порнографии. Корней Чуковский соберет целый словарь критических определений его творчества и самой его личности, расположив их в алфавитном порядке. Приведем самые “яркие” из них: Абракадабра, Белиберда, Вызывает тошноту, Грязная лужа полового извращения, Дегенерат, Жалкий отщепенец, Загаживает человеческую душу, Изувер, Кощунство, Ложь, Мерзкий человек, Набор наигнуснейших слов, Осатанелость, Порнограф, Разбойник пера, Смрадное дыхание пошлости, Упадочная глупость, Фальшивые бриллианты, Хулиган, Циник, Шарлатан.

Можно смело утверждать, что ни один из русских писателей не удостоился такой роскошной коллекции критической брани. Но, возможно, и ни один русский автор не имеет такой сплоченной группы преданных поклонников, леонидандреевцев. Особенно в среде начинающих писателей, которые “аукаются” его именем как творческим паролем.

…Леонид Андреев родился в хорошей семье. И как во всех семьях, в ней были счастливые и несчастливые дни, светлые и мрачные периоды. Но что неизменно отличало эту семью, так это сердечное отношение ее членов друг к другу. Сошлемся на мнение относительно стороннего человека. “Глубокая привязанность сердца – родовая черта андреевской семьи”, – вспоминала невестка писателя, жена его брата Павла Анна Ивановна Андреева.

Эта привязанность сохранялась на всем протяжении жизни Андреевых, в бедности и богатстве, прозябании и славе. И сам Леонид Николаевич не был в этой дружной семье исключением. Мать, сестер, братьев он всегда нежно любил и заботился о них.

Вообще, Андреева, в отличие от многих творческих личностей, невозможно представить без семьи, без постоянного окружения родных людей. Рядом с ним почти всегда кто-то из близких родственников находился. Только однажды он оказался в одиночестве, без близости родни. Это было в начале девяностых годов в Петербурге во время учебы в университете. И этот короткий, чуть больше года, период его жизни стал для него мучительным. Он закончился бегством в Москву и воссоединением с семьей в одной городской квартире.

Как так случилось, что из орловско-московского домоседа, не мыслящего своих будней без самовара на общем столе (самовар его мама, Анастасия Николаевна, привезла ему даже на Капри, и можно вообразить, как этот пузатый тульский самовар путешествовал через половину Европы, а затем морем на экзотический остров), получился бунтарь и ненавистник мещанства во всех проявлениях… кроме, получается, самовара?

Андреев хорошо знал силу привычки. В письме литератору Е.Л.Бернштейну он признался: “Вы правы: я жестокий обыватель. Мне нужен хороший обед, и сон после обеда, и многое другое, без чего прекрасно обходится тот же Горький, отрицающий обывательщину не только мыслью, но и жизнью своею…”

“Было очень много Андреевых, и каждый был настоящий”, – писал Корней Чуковский.

Попробуем в них разобраться…

Турчонок

Ранние рассказы Леонида Андреева появляются в конце девяностых годов позапрошлого века, а первая слава приходит в начале 1900-х, на заре ХХ столетия. Это эпоха Серебряного века, или “рубежа веков”.

Но не стоит забывать, что детские годы писателя приходятся на начало семидесятых годов. Он родился в Орле 9 (21 нового стиля) августа 1871 года. Что такое 1871 год в русской и мировой истории?

В этом году из самых заметных соотечественников Андреева родились будущий религиозный философ Сергей Булгаков, будущий композитор Александр Скрябин и будущий фабрикант-миллионер Павел Рябушинский. Из иностранных писателей появились на свет Генрих Манн, Марсель Пруст, Теодор Драйзер и Поль Валери. Из скорбных российских дат: скончались декабристы Михаил Бестужев и Николай Тургенев, собиратель русских народных сказок Александр Афанасьев и писатель-народник Федор Решетников – автор повести “Подлиповцы”.

В мировой жизни 1871 год очень важен для Европы. В этом году окончательным разгромом французской армии и взятием Парижа закончилась двухлетняя франко-прусская война и появилась объединенная Германская империя. В этой войне погибло более 100 тысяч солдат и офицеров, были убиты почти 800 тысяч мирных жителей, в основном французов.

Выяснение отношений между императором Наполеоном III и королем Вильгельмом вылилось в чудовищную межнациональную резню.

В этом же году было официально провозглашено объединение Италии (Рисорджименто) в королевство со столицей в Риме.

Таким образом на карте Европы возникли сразу два новых государства.

А в средней полосе России царили тишь и гладь. Некоторые военные события происходили на самой дальней юго-восточной окраине империи, в Туркестане – поход генерал-лейтенанта Герасима Колпаковского и взятие Иллийского края, через десять лет поделенного между Россией и Китаем в пропорции 20 % – России, 80 % – Китаю.

Страной правил Александр II – освободитель и реформатор. Ко времени рождения будущего писателя основные реформы уже были объявлены – отмена крепостного права, земская, судебная и финансовая реформы и реформа высшего образования. Близилась к завершению и военная реформа, закончившаяся введением всеобщей воинской обязанности, уравнявшей все сословия Российской империи от крестьянских до дворянских сынов.

Итак, Андреев родился в Орле. С Орловским краем связаны имена Тургенева, Тютчева, Фета, Бунина, Пришвина… Но именно с Орловским краем, а не самим городом. Настоящими гражданами Орла могли считать себя только Николай Лесков и Леонид Андреев, детство, отрочество и ранняя молодость которых прошли в этом городе, основанном еще Иваном Грозным как крепость от набегов кочевников и в 1778 году по указу Екатерины Великой ставшем губернским центром.

Андреев любил родной город. Мыкаясь бедным студентом сначала в Петербурге, а затем в Москве, он на летние каникулы всегда приезжал в Орел, чтобы отдохнуть душой.

Орлу посвящены многие страницы андреевской прозы и драматургии. В качестве примера приведем один отрывок из фельетона, напечатанного в московской газете “Курьер” за 1900 год с выразительным заголовком “Когда мы, мертвые, пробуждаемся”, повторяющим название пьесы норвежского драматурга Генрика Ибсена:

Давно это было, давно. Я жил в городе, в котором есть природа, и отсюда понятно, что город этот не был Москвой. В том городе были широкие, безлюдные, тихие улицы, пустынные, как поле, площади и густые, как леса, сады. Летом город замирал от зноя и был тих, мечтателен и блаженно-недвижим, как отдыхающий турок; зимой его покрывала густая пелена снега, пушистого, белого, мертвенно-прекрасного. Он высокими белыми горами лежал на крышах, подходил к самым окнам низеньких домов и немой тишиной наполнял весь город. Точно с перелетными птицами улетали все звуки на юг, и, когда двое людей встречались и разговаривали на улице, голоса их звучали так одиноко и странно…

Мертвенно-тихо было в том городе, где лежал белый снег. Жизнь замирала в занесенных снегом домах, и, когда я утром выходил на улицу, мне чудилось, что весь мир окован безмолвием, и до самой дальней линии, где белое небо сходилось с белой землей, не встречал слух препятствий. Казалось, стоит вслушаться внимательнее, и ухо может уловить то, что говорится на другой стороне земного шара. И только раза три в день нарушалась эта мертвая тишина. Один за другим медленно и спокойно выплывали из белой дали звуки церковного колокола, одиноко проносились в немом пространстве и быстро угасали без отзвука, без тени. И я любил слушать их в вечерний сумеречный час, когда ночь тихо прокрадывалась в углы и с мягкой нежностью обнимала землю. Дерево, бывшее в двух шагах от меня, было видно еще отчетливее и яснее, чем днем, но уже тотчас за ним начиналась тьма, призраками делала следующие деревья, а в окне уже горел спокойный теплый огонь, и звуки один за другим одиноко падали на землю и быстро, без тени и содроганий, угасали. И я старался понять значение и смысл таинственных звуков, и мое ребячье сердце видело в них ответ на что-то такое, что еще не ясно было мне самому, что еще только зарождалось в глубинах души.

В этой нежной лирической прозе, кажется, невозможно угадать будущего автора провокационной “Бездны”, “экспрессионистской” “Стены” и “святотатственной” “Жизни Василия Фивейского”. Это какой-то другой Леонид Андреев, которого он сам в какой-то момент своей жизни потерял.

Но внимательный глаз заметит, что здесь трижды повторяется эпитет, связанный со смертью: Мертвенно-прекрасный, мертвенно-тихий, мертвая тишина. И белый снег вдруг оказывается саваном, а колокольный звон звучит совсем не радостно, как и разговор двух людей на улице, звучащий одиноко и странно, словно они встретились в мертвом городе…

Но за что точно должен зацепиться взгляд, так это за непонятно откуда взявшегося отдыхающего турка.

Что он забыл в Орле? И почему о нем вспоминает Андреев, никогда в своей жизни не бывавший в Турции и вообще нигде на Востоке?

После Русско-турецкой войны 1877–1878 годов в плену у русских находилось свыше 100 тысяч турецких солдат и офицеров. Часть из них размещали в лагерях на юге средней полосы России, в том числе в Тульской и Орловской губерниях.

В биографии Льва Толстого, написанной Павлом Бирюковым, рассказывается, как летом 1877 года писатель и бывший участник Крымской войны встречался с пленными турками: “В Тулу, как и в другие города, стали приходить пленные турки. Л.Н-ч ездил к пленным, помещавшимся на окраине Тулы, на бывшем сахарном заводе. Помещение и содержание их было сносно, но Л.Н-ча интересовало больше всего их душевное состояние, и он спросил, есть ли у них Коран и кто мулла, и тогда они окружили его, завязалась беседа, и оказалось, что у всякого есть Коран в сумочке. Л.Н-ча это очень поразило”.

И вот примерно в это же время с пленными турками встречался и Леонид Андреев.

Было мне тогда всего семь лет. Был я постоянно сосредоточен и важен, черен, как сапожное голенище, и дик, как волчонок. Повела меня мать раз в город, турок посмотреть. У одних ворот – я и посейчас помню эти ворота – стояла целая кучка их. Увидели они меня и, как рассказывает мать, пришли в великий восторг. Ухватили на руки, целуют, передают друг другу и лопочат что-то по-своему, один гладит по голове, другой стал передо мной на корточки, не налюбуется на меня; потом обратились к матери, говорят ей, должно быть, что вот и у них дома такие остались, и руками от земли показывают. Я в свою очередь нисколько не потерялся и, с самым важным и невозмутимым видом, принимал их ласки, как будто оно так и быть должно. Одним словом, никогда в жизни не имел я такого успеха у людей – и никогда не доставлял им столько счастья, как в тот момент, среди оторванных от семьи и всего родного, заброшенных на далекую чужбину турок. Дома потом смеялись над этим и называли меня турчонком.

Это цитата из дневника Андреева 1897 года. Об этой встрече он помнил целых двадцать лет и описал ее так, словно это происходило с ним вчера. В книге о Леониде Андрееве Василия Брусянина 1912 года также приводится его воспоминание о детстве: “Меня особенно любили пленные турки”.

Во внешности Андреева в зрелые годы, жгучего брюнета, черноглазого, с усами и крупным, с горбинкой носом, несомненно присутствовали восточные черты. Думается, окажись он в Турции, легко мог бы сойти за соплеменника. Недаром газетные и журнальные карикатуристы всегда изображали его с гипертрофированно восточными, “турецкими” чертами лица.

Древо жизни

Род Леонида Андреева не имел “ветвистого древа”. Родословная по линии отца обрывается уже на деде, личность которого, впрочем, вызывает много вопросов.

“В семье Андреевых всегда были убеждены в дворянском происхождении отца Леонида – Николая Ивановича”, – сообщает биограф писателя Наталья Скороход. Однако во всех официальных документах в графе о происхождении Андреев писал: “из мещан”.

По семейной легенде, его отец был незаконным сыном орловского помещика и предводителя дворянства Карпова. Этот Карпов, как утверждает Андреев в дневнике, “погиб от своей излишней склонности к женщинам, одной из которых, Барышниковой, своей брошенной любовницей, он был отравлен”.

История его связи с моей бабушкой проста: он был помещик, она крепостная девушка-красавица, она ему понравилась, и через девять месяцев на свет явился мой отец. Впрочем, как говорят, он очень любил бабушку, и даже собирался жениться, да судьба, как водится, помешала: ради поправления своих расстроенных финансов и поддержания дворянской чести ему пришлось жениться на каком-то уроде, всё достоинство которого состояло в ста тысячах приданого. Бабушку для очистки совести выдал за какого-то сапожника и, давши отцу кое-какое образование, умер.

В этой дневниковой записи смущают две вещи. Первое: этот дневник писался, когда молодой Андреев, красавец, но едва ли не нищий, сам имел “излишнюю склонность к женщинам” и пускался во все тяжкие. Получив отказ от Надежды Антоновой, он находился в активном поиске другой невесты. Среди множества девушек и женщин, которых он упоминает в своем дневнике, называются такие, что обладали приличным состоянием. “…Меня любит другая, очень достойная девица, предлагающая вместе с своей рукой 1 000 000 рублей денег”, – не без хвастовства пишет он. В другой записи фигурирует некая М.Шершакова: “возьми меня и 70 000 моего приданого”. “На кой черт мне она и ее 70 000?” – пишет он. Интересно: почему о браке по расчету своего “биологического” деда он вспоминает именно в это время?

Второе. Откуда он знал столько подробностей из жизни этого Карпова? Он не был с ним знаком, никогда не был в его доме. При этом о семье его официального деда, “какого-то сапожника”, в которой не только был воспитан, но родился его отец, мы не знаем почти ничего. И так же мы почти ничего не знаем о его жене – родной бабушке писателя. Мы знаем только, что она была крепостной и любовницей Карпова. Видимо, этими фактами и исчерпывались семейные предания. Некий Карпов и какой-то сапожник.

Скупо пишет об этой туманной истории Наталья Скороход: “Мать Николая – крепостную девку Глашу – якобы взял к себе в палаты богатый орловский помещик Карпов и, обрюхатив, выдал замуж за своего дворового Ивана Андреева, а после, как водится, отослал семью подальше от греха в город”.

Геркулес Пушкарской слободы

Зато об отце писателя мы знаем много интересного.

Это был очень живописный, истинно орловский характер.

Покойный отец мой был человеком ясного ума, сильной воли и огромного бесстрашия, но к художественному творчеству в какой бы то ни было форме склонности не имел. Книги, однако, любил и читал много, к природе же относился с глубочайшим вниманием и той проникновенной любовью, источник которой находился в его мужицко-помещичьей крови. Был хорошим садоводом, всю жизнь мечтал о деревне, но умер в городе.

Эти строки из “Автобиографии” Леонида Андреева подтверждаются воспоминаниями его брата Павла Николаевича, но с существенными дополнениями:

Это был человек ясного и трезвого ума, сильной воли, большой честности и прямоты; был смел и обладал большой физической силой. Был чужд каких-либо мистических или религиозных настроений, – одним словом, это был человек жизни, той реальной жизни, которая требует ясного ума, сильной воли, а когда надо, то и физической силы. В жизни увлекался строительством. Он всю жизнь строил, перестраивал, пристраивал. В начале своей самостоятельной жизни был беден, к концу жизни если и не богат, то обладал во всяком случае большим достатком.

В Орле имел большой дом с массой разного рода пристроек, как то: конюшен, амбаров, погребов для вин, птичников и пр. Жил он самой широкой и свободной жизнью, совершенно не считался с мнением общества. На своей Пушкарской улице был “царьком”. Его уважали за честный и прямой характер, в то же время сильно побаивались его физической силы, которую не один пушкарь испытал на себе. К тридцати годам он стал пить, пить запоем…

Строитель, любитель природы, страстный садовод, кулачный боец и запойный пьяница. Если к этому добавить, что по профессии Николай Иванович был скромным служащим орловского банка, то его личность представляется какой-то фантастической и скорее из мира литературы, а не реальной жизни. Между тем он вполне органично вписывался в нравы бывшей Пушкарской слободы, где со времен Иван Грозного селились “пушкари” – артиллеристы, защищавшие крепость в случае набега. От этой слободы, в какое-то время утратившей свое значение, пошли и названия двух Пушкарных улиц – 1-й и 2-й.

“Мы все, орловские, проломленные головы”, – говорит Цыганок в “Рассказе о семи повешенных”.

В рассказе “Баргамот и Гараська”, навеянном орловскими воспоминаниями, “проломленными головами” титулуются именно “пушкари”, обитатели Пушкарных улиц.

Леонид стал первым ребенком в семье Андреевых, когда она еще снимала скромный флигель во дворе “тарусской мещанки” Анастасии Николаевны Ганьшиной. В этом впоследствии сгоревшем флигеле и родилась будущая звезда литературы начала ХХ века. Но уже через три года его отец, тогда землемер-таксатор¹, закончивший курсы при Орловской гимназии (возможно, как раз на деньги помещика Карпова), поступил на службу в Орловский городской общественный банк.

И тогда дела семьи пошли в гору.

На 2-й Пушкарной улице Николай Иванович приобрел участок земли с ветхим строением. Старое здание снесли, а на месте его построили деревянный дом на высоком фундаменте, в десять комнат, с фасадом с четырьмя окнами. Позади дома был разбит прекрасный сад.

Но на какие средства обычный служащий городского банка возвел эти “хоромы” и, по свидетельству его сына Леонида, проживал несколько тысяч рублей в год, имея своих лошадей?

В статье В.В.Морозова о государственных банках России второй половины XIX века приводятся цифры ежегодных доходов их служащих на 1875 год²:

Управляющий банком – 6 000 руб. Товарищ (заместитель) управляющего —

4 500 руб.

Директор – 3 000 руб. Главный кассир, бухгалтер и контролер —

2 000 руб.

Управляющий конторой – 3 000 руб.

Директор конторы – 2 000 руб.

Старшие кассир, бухгалтер и контролер —

1 500 руб.

Это весьма приличные жалования для того времени, тем более в провинциальном городе. До поступления в банк Николай Иванович в качестве служащего на железной дороге получал 15 рублей в месяц. К тому же, как пишет автор статьи, эти зарплаты “были во многом условными, так как руководство филиалов банка имело возможность производить доплаты разным чиновникам”.

До середины восьмидесятых годов Орловский городской общественный банк процветал. Его вкладчиками были городская казна и крупнейшие орловские купцы. Но в середине восьмидесятых разразился скандал. По обвинению в подлогах и растратах оказались под судом и были сосланы в Сибирь некоторые члены правления банка. А вот его главный бухгалтер Николай Николаевич Пацковский, родной брат матери Андреева и шурин его отца, устроивший своего родственника в банк, был оправдан. Ни он, ни его протеже в финансовых преступлениях участия не принимали.

Наверное, еще и за это уважали Николая Ивановича простые жители Пушкарных улиц, или пушкари. За честность. И еще – за трудолюбие. Он вставал обычно в пять часов утра и все свободное от работы в банке время проводил в саду, ухаживая за многочисленными фруктовыми деревьями и ягодными кустарниками.

Эту любовь к садовому хозяйству он прививал и детям. Например, он делал им своеобразные подарки. “Так, когда созревали ягоды и фрукты в его саду, – вспоминал Павел Андреев, – он дарил каждому из нас то по кусту смородины со зрелыми ягодами, то по вишневому дереву. Леониду же всегда дарил, как старшему, целое фруктовое дерево, с самыми лучшими и вкусными плодами. И с того дня уже никто не имел права пользоваться ягодами или фруктами с подаренного куста или дерева, кроме собственника”.

В его поведении и привычках было немало эксцентрического и в то же время провинциального. “Во время дождя раздевался, уходил в сад, где и прогуливался по дорожкам полчаса, час, таким образом принимая дождевую ванну. Ходил всегда в красной рубашке, в черных, в сапоги, шароварах, а поверх – поддевка. На голове – картуз”.

В красной рубашке изображен и Леонид Андреев на известном портрете кисти Ильи Репина 1905 года. А картуз на голове, сменяемый на зиму барашковой шапкой, был неизменным головным убором его молодости.

Второй страстью отца было строительство. В своем доме и на участке он что-то постоянно достраивал и переделывал и говорил, что когда прекратит строить, то умрет. “И действительно, так и случилось, – вспоминал Павел Андреев. – В тот год, когда он почему-то прекратил всякого рода стройки, – он умер”.

Но главным образом Николая Ивановича уважали за его физическую силу, которая особенно ценилась среди пушкарей. О его геркулесовой мощи в Пушкарской слободе ходили легенды. “Силач был первый на всю слободу, – вспоминала его жена, мать Леонида, Анастасия Николаевна. – Когда мы только что поженились, накинула я шаль, иду по мосту, а я была недурненькая, ко мне и пристали двое каких-то… в военном. Николай Иванович увидел это, подошел неспешно, взял одного за шиворот, перекинул через мост и держит над водою… Тот барахтается, Николай Иванович никакого внимания. А я стою и апельцыны кушаю”.

Одной из забав пушкарей были кулачные бои. “В драке принимали участие до 100 человек, а то и более, – вспоминала сестра писателя Римма Андреева. – Драку обычно начинали мальчишки, и заканчивали ее уже взрослые. Отец из окон нашего дома любил смотреть на эти “турниры”, и часто, стоя вместе с ним, я взглядывала то на дерущихся, то на лицо отца. Постепенно его веселое лицо становилось все суровее.

Наконец, он не выдерживал, отстранял меня и выходил на крыльцо. Иногда его появление прекращало бой, когда же это не оказывало должного впечатления, он врезывался в толпу дерущихся и своим личным вмешательством прекращал драку”.

Леонид в этих драках не участвовал и вместе с отцом за ними не наблюдал. У него были другие игры, о чем расскажем позже. Но храбрость отца в кулачных переделках явно запечатлелась в его душе. Уже в зрелом возрасте Леонид в пьяном виде нередко лез драться, и даже с городовыми, за что попадал в участок. А его потасовка с Александром Куприным на литературном вечере стала одним из самых громких публичных скандалов начала ХХ века. Он закончился “третейским судом” и бурно обсуждался в печати.

Пьянство отца… Как ни тяжела эта тема, не коснуться ее нельзя. Пьянство стало лейтмотивом жизни самого Леонида Андреева.

Современная научная медицина отрицает наследственный алкоголизм. Но как следует из воспоминаний Горького, Андреев верил в свою генетическую предрасположенность к выпивке. “Ты вообще нехороший человек, – говорил он Горькому, – пьешь много, а не пьянеешь, от этого дети твои будут алкоголиками. Мой отец тоже много пил и не пьянел, а я – алкоголик”.

По воспоминаниям Павла Андреева, Николай Иванович пил запоями. “Тогда всё в доме становилось вверх дном. Тащились из погребов вина, ведрами пиво, и весь дом наполнялся гостями, проводившими с ним пьяные и бессонные ночи”.

В трезвом виде Николай Иванович был человеком добрым. Отправляясь в город, мог накупить слободским детям игрушки и раздавать их прямо на улице. Но когда глава семейства уходил в запой, в доме его все боялись. В том числе и Леонид. “Леонид его очень боялся”, – вспоминала тетушка писателя Зоя Николаевна Пацковская.

В пьяных выходках отца все же присутствовал какой-то народный юмор – смеховая, или “карнавальная”, культура, о которой пишет в книге о Франсуа Рабле Михаил Бахтин, родившийся в Орле четверть века спустя после Леонида Андреева³. Ночью он мог зайти в комнату, где мертвецки спали пьяные гости, и пришить их одежды к тюфякам или связать ноги веревками, потом разбудить каким-нибудь резким звуком и хохотать, глядя, как они убегают с тюфяками на спине или валятся на пол со связанными ногами.

Кстати, по воспоминаниям Риммы Андреевой, сообщником в этой забаве был и его старший сын Леонид.

Но пьяные выходки отца не всегда были шуточные, и за это его пытались наказать. “Случилось это так, – вспоминал Павел Андреев. – Сидел он у себя в конторе за работой, когда кто-то вызвал его во двор. А когда отец вышел, на него разом набросилось около 10 человек, связали его веревками, отнесли в большую пустую комнату в том же доме, где и бросили, предварительно избив, – избив так сильно, что нижняя челюсть оказалась у него вывихнутой. Не знаю, сколько времени он там пролежал, но кончилось тем, что он выпутался из веревок, выломал дверь и наказал всех, так или иначе принимавших участие в его избиении. А вечером он был пьян и со смехом рассказывал, с каким ужасом все принимавшие и не принимавшие участие в его избиении бегали по темным закоулкам от него и прятались”.

Отец умер рано, в 41 год, когда Леонид был в 6-м классе гимназии. Возможно, пьянство и было главной тому причиной. “И здесь он проявил высшую степень хладнокровия, – вспоминал Павел Андреев. – Случилось это во время работы в конторе. У него вдруг отнялась рука. Тогда другой, еще здоровой рукой он кладет больную на стол и просит всех присутствующих бить по ней. Бьют, щиплют, колят булавками – он не чувствует. Спокойно говорит: “Очевидно, пришел Кондратий” (кондрашка). А через полчаса уже был без сознания – удар поразил его всего. Все же успели вызвать мать и Леонида, которому отец сказал, что так как теперь он остается старшим в семье, то все заботы о матери и всех нас он оставляет на него”.

“По словам орловского старожила А.Г.Шиллера, – пишет биограф молодого Андреева Николай Фатов, – незадолго перед смертью Н.И.Андреев вышел на балкон и, протянув к себе ветвь вяза, свил ее наподобие венка. «Когда умру, положите мне этот венок на гроб», – сказал он жене. Через несколько дней он умер. Жена спилила эту ветвь и положила ему на гроб в виде громадного венка”.