Kitobni o'qish: «Приключения северянина. Сборник рассказов»

Shrift:

Охота

Конец апреля. В устье Майнваяма тепло чувствуется только в середине дня. Солнце начинает греть, и свет его настолько ослепителен, что без темных очков можно потерять зрение. Снег не осел, нет ни проталин, ни темных пятнышек даже на южных склонах. Яркий свет и первые лебеди – пока единственные признаки весны.

Лебеди кричат совсем близко, прямо под обрывом. Метрах в тридцати внизу на незамерзающей глади куюла шесть птиц выглядят большими серыми кучами перьев. Над краем обрыва малахай выделился пятнышком в несколько сантиметров, но и этого для них больше чем достаточно. Резкий клич, отличный от переговорного, в секунду поднял всю стаю. Отлетев от опасного места с километр, они сели на открытую ветру излучину Ачайваяма, прямо на лед.

По ряду холмов набили тропу росомахи. Волк проложил свою цепочку вольным зигзагом. Неплотно сжатый кулак свободно умещается в отпечатке лапы.

Куропачи разделились на пары и уже поделили участки. Самцы с красными роскошными бровями на чем свет костерят человека за непрошеное вторжение в свои владения. Самки ведут себя скромнее: сидят неподвижно, затаившись и издавая короткие и тревожные «ко-ко-ко» только перед взлетом, если слишком к ним приблизишься.

В марте была корализация – разделение табуна на плодовую часть – рэквит (самцов, яловых маток) и молодняк – пэчвак. Пэчвак в нескольких километрах. Пастухи определяют расстояние с исключительной точностью двумя словами – «близко» и «далеко». В любом случае можно пилить на вездеходе час-два, а можно и полдня, а то и целый день.

Бригада рэквита живет в тонкой брезентовой палатке – весна пришла, нечего нежиться и таскать с собой тяжелую меховую, ей место на складе.

Около палатки на ветках ольхача, разложенных на снегу, краснеет оленье мясо. На тонких гибких палочках, воткнутых в снег, сохнут пыжики. Отел в самом разгаре. Пастухи весь световой день в табуне, и все равно отходов не избежать. То табун чего-то испугается, бросится бежать и обязательно задавит нескольких новорожденных. То мать отказывается от малыша; то просто слабый родился, не может сам о себе позаботиться, лежит, смерти ждет. Слабым в тундре места нет. И лисичка не прочь полакомиться свежатинкой. И ворон тут как тут. Поди узнай, он мертвого стал долбить или еще живого. Оленеводы приносят телят и оставляют у палатки, дальше ими занимается Люся, жена бригадира Алексея Опылло, чумработница. Она же готовит, сушит шкурки, разделывает туши, следит за одеждой, топит печку, ходит за водой. Встает раньше всех, ложится позже всех. Ей лет тридцать, а выглядит на сорок. Женского в ней – только пол.

Дальше пыжики идут по усмотрению бригадира. Львиная доля – в совхоз на склад, по одному-два – пастухам. От пастухов небольшая часть – на одежду, а остальное – мельгитанам за водку. Такса: бутылка – пыжик.

К вечеру вездеход обслужен. Относительно. На нем всегда работы невпроворот. Завтра выедем и доедем. Опять же, если ничего непредвиденного не случится. Кто его знает, что у него на уме.

Собрались уже все. Вельгоша – главный зоотехник, Ольха – оленетехник, Алексей – бригадир, Паша – учетчик и два молодых пастуха. Люся сидит на корточках у печки, колдуя с дровами и кастрюлями. Вовремя ставит полные миски и забирает порожние, постоянно наполняет кружки чаем. Чай наливает чаще всего она, изредка мужчины, но только сами себе. Посередине палатки стоит столик на коротких, сантиметров десять-пятнадцать, ножках, небольшой, покрытый фанерой. Вокруг него все расположились: кто – поджав ноги под себя, а кто – лежа. Пастухи едят варево из крови – коричневую густую массу, пахнущую довольно вкусно. Мельгитане есть ее не могут. Для них бульон с ребрышками и кусочками грудинки. Изредка перепадают языки как дань уважения гостям. После варева по мискам раскладывается вареное мясо. Ни одна кость не выбрасывается, все складывается обратно в миски. Люся потом все куда-то убирает, но нигде не валяется ни одной косточки. Культ оленя почитается всеми. Как она моет посуду, лучше не смотреть. Миски ставятся на стол чистыми, ну и слава богу. Посуда алюминиевая, только чайники и кружки эмалированные. Все общее. Индивидуальные только кружки и ложки мельгитан, привезенные с собой.

Когда приходят вездеходы, на столе хлеб. В остальное время мясо и супы, опять же мясные.

После ужина Ольха с молодыми режутся в карты. Паша читает газету.

– Паша, почему я тебя раньше не видел?

Паша немного косит, когда с кем-нибудь разговаривает, улыбается притягательной улыбкой.

– Я со Средних, недавно.

– Это Павел Рультытегин! – Вельгоша говорит не торопясь, не поворачивая к нам головы. Знает, что его услышат.

– Я Тергувье, а не Рультытегин!

Почему-то его слова Пашу задели.

– Читал «Слепой поводырь» Пескова? Перед тобой его сын!

– Кто ж не читал «Слепого поводыря»!

– Что кончал, Паша, десятилетку?

– В Петропавловске учился в педагогическом, потом ушел, старикам помогать надо было.

– С какого курса?

– С четвертого.

– Что ж не дотянешь?

– Некогда!

Илье Ивановичу вдруг вспомнилась гонка на оленях, в которой участвовал Иван Пинович.

– Олени вышли на круг, а с круга выйти не могут. Гонки давно закончились, а его все нет. Пошли искать, а его нарту олени вокруг сопки по кругу носят.

На лице главного зоотехника ироническая полуулыбка, то ли осуждающая слепого старика, что взялся не за свое дело, то ли желающая сказать: вот ведь как бывает!

Паша держит в руках газету, но мысли его ушли в детство.

– Однажды отец меня, маленького еще, до школы, повез за кедрачом. Посадил на нарту, привез на сопку и сказал: «Далеко не отходи, будь здесь». Сам залез повыше, стал собирать горелый кедрач и кидать вниз, в кучу, чтобы потом все сложить на нарту. А я же не послушался, стал лазить между палками, и одна кедрачина прилетела мне прямо по голове – бам! – Его рука описывает дугу и опускается на затылок. – И я, раз, и лежу.

Руки совершают опрокидывающий жест. Он дарит слушателям обаятельную улыбку и проводит тыльной стороной ладони под носом.

– Отец кидал, кидал, потом крикнул меня, потом стал бегать искать. Бегает, кричит, ищет.

Это надо себе представить. Лежащий ничком в снегу мальчик и мечущийся по склону слепой отец. Чувствуя беду, он проваливается в снежном месиве, спотыкается о кедрачины, вскакивает и бежит, не зная куда, гонимый одной мыслью: где сын?

– Потом наткнулся на меня. – Голос Паши звучит повествовательно. – Схватил, плачет, зовет, целует, а я молчу. – Он раскидывает руки. – Лежу.

Вельгоша продолжает иронически улыбаться. Каждый занимается своим делом. Паша посчитал, что история закончена, и углубился в газету.

Пора спать, завтра в дорогу. Хорошо бы заглянуть на мамычку Чельгата.

ГАЗ-47 – последний из могикан. Скрипит, кряхтит, но ползет и будет еще ползать, пока не развалится пополам. Илья Иванович ведет уверенно, хотя к технике имеет отношение постольку-поскольку. «На все руки» не столько от скуки, сколько по необходимости.

На слиянии ваямов, что по-русски означает «на слиянии рек», стоит наш поселок Ачайваям – начало и конец всех путешествий. В этот раз наш маршрут в первый и во второй табуны – к Алексею Опыллэ и Юрию Аляко. Первый – на Майнваяме, притоке Ачайваяма, в сорока километрах, а второй – на Апукваяме, в ста двадцати. Чтобы попасть во второй, необходимо вернуться почти к поселку и затем подняться по Апукваяму вверх. Так диктует дорога. Целиком идти – можно и не мечтать. Свалившись с колеи, натаскаешься с бревном, пока вылезешь. Колея набита хорошо, в основном третья передача. Гусеницы мелькают ровной черной полосой. Иногда «гусянка» становится на несколько сантиметров шире, и эта добавочная полоска прозрачно-стальная. Это значит, что начал вылезать палец. Приходится останавливаться, забивать его и шплинтовать проволокой. Это дешевле, чем ждать, когда «гусянка» расстегнется сама.

Вот и двадцать седьмой километр – мамычка Чельгата.

– Здесь, Илья Иванович. Когда вас ждать?

– Завтра вечером.

– Без меня справитесь?

– Конечно, машина же в порядке.

Через полчаса он будет в табуне. А потом вездеходу стоять сутки. Можно, конечно, и поковыряться в нем, но это ковыряние вечное, а гуси бывают только раз в году. Это как раз тот случай, когда работа может и постоять.

Место заприметили еще с прошлой поездки. Обширная проталина одна на десяток километров. Галечка и днем лужа. А рядом сугроб специально для охотника. На обратном пути удалось выкроить время и вырыть лыжей нору. Раскиданный снег уже растаял. Будем надеяться, что искусственный кустик на входе не будет пугать наших пернатых друзей. Хоть будет, хоть не будет – им деваться некуда. Таких «гостиниц» по всей Апуке раз-два и обчелся. Переночевать можно на мамычке, она в километре от засидки. Чельгат знал в свое время, где ставить юрту. Здесь уже маленький оазис в снежной пустыне. Поляна в пару сотен метров длиной не только освободилась от снега, но и почти сухая. Берег высокий и ветром вылизывается так, что и зимой снега чуть-чуть.

После осмотра мысль переночевать в мамычке сразу отпала. Поляну ветер вылизал, а сараюшку снегом забил, но рядом с ней сухо. С подветренной стороны не очень дует. Если нарвать и постелить сухой травы, то получится вполне приличная постель. Рядом бы еще… Чур меня, про женщин ни мысли. Гусей в тундре видишь хоть раз в году, а их – разве что во сне. На ночь о них лучше не думать, а то проворочаешься полночи.

Хоть и сладок утренний сон, а гусиный крик оборвал его в момент и вытряхнул из спальника. Где он?

Портянки в кукуле затерялись. Вот они. Сапоги на ногах. Резина за ночь замерзла, не гнется. Куртка сползла на ноги. Где рукава? За мамычку, за мамычку. Согнувшись, на четвереньках, ползком, только не в полный рост. Фигура его напугает, а что-то непонятное заинтересует. Может подлететь и посмотреть: что же это такое? И стать жарким с капустой.

Шапка мотается над коньком мамычки. Да где же ты, моя Сулико? Уже голова мерзнет. Ага, клюнул! Гагаканье все ближе. Ну и осторожный! Подлетел метров на двести и тянет вокруг мамычки, дабы выяснить, что с той стороны. Фигу тебе, милый! Пока ты пролетишь двести метров, человек вокруг мамычки десять раз обежит. И будешь ты видеть только вращающийся малахай. У тебя – крылья, а у меня – хоть и мерзнущая, но голова. И ружье. Иди сюда, милый!

Внутри все замерло и трясется. Так и промазать недолго. Зря все упражнения. Крик пошел от берега в сторону сопки. Теперь можно надеть шапку, погреть уши и посмотреть. Не может быть: он садится! Спланировал, раскинул крылья и застыл, вытянув шею, на краю поляны. Фантастика. До него метров триста. Он сидит под бугорком. Если его обойти по куюлу и вырасти сзади метрах в пятидесяти, то чем черт не шутит. Вперед. Мамычка прикрывает. Бег согнувшись до обрыва. Вниз по снегу можно скакать в полную силу, снег глушит прыжки. По льду реки до устья куюла, по куюлу до бугорка, можно и поворачивать. Тишина. Скорей всего, еще сидит. Если б улетел, то протрубил бы. Неужели такая тренировка – только утренняя разминка?

Ах, черт, рано голову поднял – до него еще метров сто, и он даже не боком, а повернулся и смотрит. Не на мамычку, а на охотника. Ну все, прятки кончились. Можно смело вставать и идти, ближе он все равно не подпустит. Даже сто метров для гуся – небылица. Хоть бы взлет посмотреть. Стрелять – можно и не думать. Уже восемьдесят метров. Сидит. Что с ним, уж не заболел ли? Семьдесят. На взлете можно пробовать. Шестьдесят – сидит. Можно стрелять… Нет, на взлете больше шансов. Да гусь ли это? Гусь. Голову повернул, чтобы лучше разглядеть, что к нему движется. Сорок метров. Да он здоровый, как корова, промахнуться невозможно. Мушку в основание шеи – и первый курок на себя. Одновременно с выстрелом предсмертный гусиный крик и… взлет. Второй курок. Крик еще истошней, и… летит к реке. Оба выстрела в цели, теперь надо засечь место, где он упадет. Тянет точно на куст ольхача. Машет крыльями все увереннее, но высоту не набирает, идет метрах в десяти над землей. Неужели взмоет вверх и растворится? Даже смертельно раненный, он может еще протянуть километр, а потом ищи его в кустарнике. Если сердце не пробито, то может и уйти. Нет, высоту так и не набрал, крылья расправил и сел. И сразу исчез, как растворился. На границе между белым и красным полями. Гильзу под ноги и бегом к точке, где он сел. Вроде здесь. С этой точки глаз не сводил. Расстояние не больше ста метров. Все правильно, а гуся нет. Не сквозь землю же он провалился! Вот здесь он упал, разрази меня гром. Не-ту. Что за чертовщина?

Ладно, начнем сначала. Вот гильза, вон куст торчит на берегу. От гильзы до куста метров двести. Гусь сел примерно посередине между гильзой и кустом, там, где кончается светлая прошлогодняя трава и начинается красный лишайник. Даже кустов нет, ровное место, небольшие кочечки. Он сел где-то здесь, но его нет. Да пошел он! На него смотрю и не вижу. Видно, такое состояние, что в глазах рябит. Надо пойти сварить чай, успокоиться, позавтракать, а потом продолжить поиски на ясную голову и полный желудок.

Завтрак закончен. Солнышко пригрело так, что куртка и не нужна. А день чудный: небо нежно-голубое, ни облачка, тишина, дымок костра и звон комара. Он даже не раздражает, а только напоминает о лете. За все утро он даже не попытался укусить. И ужасно жаль, что рука до сих пор не ощутила тяжести убитой птицы. Горячка прошла, настроение боевое, вперед.

Итак, вот гильза. Вон куст. Проведем прямую линию и курс точно на куст, а в руки комок снега. Вот кончается трава и начинается лишайник. Белая точка снега на красном – великолепный ориентир. А теперь надо идти по спирали, разглядывая каждую травинку. На третьем витке спирали он вырисовывается. На краснобуром фоне пестрый силуэт. Распластанные крылья, вытянутая шея. Когда найден, тогда виден и за десять, и за двадцать шагов. Сколько раз взгляд прошелся по нему, а не увидел. Вот только что не наступил. Вот это маскировка! Цвет гуся пестрый, больше серый, а сливается и с красным, и с желтым, и с серым фоном. Вот он, первый охотничий трофей, приятно тяжелит руку. С полем!

День начался удачно, значит, удача ждет впереди. До вечера еще далеко. В засидку! Охота только начинается.

Убитый гусь еще поработает как чучело. Палочками подпереть шею – и полное впечатление, что он сидит. Посмотрим, как гуси отнесутся к этому творчеству.

Сугроб осел, а засидка вполне пригодна. Снежная келья позволяет сесть и даже вытянуть ноги. Стволы между веток, приклад в живот. Ружье к плечу идет бесшумно, ничего не мешает, ничего не бренчит. Гусь-чучело в двадцати шагах, дальний край проталины в семидесяти. Даже на самой дальней дистанции гусь должен быть убит. Все приготовления закончены. «Ой вы, гуси, до свидания!», нет – «Здрасьте!» Летите, что же вы? Что-то не спешат. Могу и подождать, до вечера время есть.

Журчит, разговаривает река. Пока сдержанно, но с каждым часом все серьезнее. Солнце ласкает всех и вся, наливает силой и убаюкивает. Глаза сами закрываются. Грех спать в такое чудное время. Изредка слышится ясный шорох: ветки кедрача, освобождаясь от снега, выпрямляются и готовятся к лету. Зима позади, хватит прятаться под снежным одеялом. На вершине сопки, напротив засидки, уже чистая полянка. Туда потянулась первая четверка гусей. Сели за кустами. Интересно, что они там нашли? Здесь же лучше. Гуси как женщины – себе на уме. Может, туда перейти? В таком случае они сядут здесь. Принцип бутерброда всегда работает безотказно. Здесь, и только здесь.

Что там мелькнуло, рыжее на белом? Кроме лисы, кто может быть таким огненным? Тоже гусятинку любит. Неудачно: поднялись все четверо и взяли курс на север. И что вам тут не нравится? А где же красавица? Одна голова торчит, снова вернулась в свою засаду, откуда сделала вылазку.

Еще пять, опять к лисе в гости. Ей бы ружье! Снова бросок-молния между кустами, и опять гуси берут курс на север. Наступает тишина… только убаюкивающее журчание воды и шорох освобождающегося от снега кедрача. А глаза слипаются. Вот и рыжая голова исчезла, наверное, легла, сидеть надоело.

Что-то гусь троится. Как-то странно. К засидке сидит хвостом, слева – в профиль, а справа – с расправленными крыльями. Да ведь два уже сели. Молчком. Ну и осторожные! Сели на самый дальний край проталины и смотрят на засидку. Может, успокоятся, ближе приковыляют? Куда там! Застыли изваяниями и глаз с засидки не сводят. Если что-то не понравится, в долю секунды будут вне выстрела. А будь что будет! Ружье к плечу и мушку в центр правой фигуры, передний курок, щелк, осечка. Сидят. Перелом, верхний патрон вылетает, а гусь слева расправляет крылья. Щелчок стволами – и в правого навскидку. Есть! Заряд накрывает его на взлете, он даже не успевает оторваться от земли и распластывается на камнях. Второй сделает круг и через несколько секунд будет здесь. Из засидки быстрей, ружье перезарядить, предохранитель вперед. Крик все ближе. Идет низко, над самыми кустами и вылетает метрах в двадцати, изогнув дугой шею. И выносить некогда, навскидку в голову. И вот он, долгожданный красивый выстрел. Полет сломался, крылья безжизненно согнулись, и тяжелая птица переходит в пике. И глухой удар о землю. Ох, хорошо. Поле боя выглядит великолепно. Вот они, три гусака. На сегодня хватит. Остальные пусть множатся, лето у них тяжелое, и на каждом шагу ждет смерть только за одну провинность – изумительно вкусное мясо.

Кстати о птичках, пора обедать.

Вездеход затарахтел ближе к ужину. Гусей через плечо, сверху кукуль, рюкзак и ружье за спину. Илья Иванович ждет со снисходительной усмешкой:

– Ну что, охотничек, где твои гуси?

– А вот они!

Перед ним ложится кукуль, а сверху тяжело шлепаются три птицы.

Задав вопрос для юмора, он тут же его потерял и впился взглядом в гусей.

– Где ты их взял?

– Тут магазинчик за углом, троячок штучка.

– Везучий ты парень! С полем!

– Может, останемся на денек? Место хорошее!

Он сомневается только секунду.

– Нет, поехали. На обратном пути.

На обратном пути они нас будут ждать?

К переходу Апукваяма приезжаем вечером 13 мая. Из второго табуна приехали на побывку в поселок сам бригадир Аляко с женой

Ариной и два пастуха. До поселка восемь километров и сто метров ледяного моста, который зимой проходили на третьей передаче за несколько секунд.

Сегодня это серьезное препятствие, может быть, и непреодолимое. К ночи подморозило. Лом не пробивает лед с первого удара, и впечатление такое, что под ногами монолит. Но одно дело ноги, другое – три с половиной тонны металла плюс груз.

– Ну, рискнем.

Люди, конечно, идут пешочком. Илья Иванович благословил и показал три пальца, стало быть, третья передача. Ровно пробежав треть опасного пути, вездеход наклоняется влево, теряет скорость, выравнивается и уходит правой «гусянкой» в лед. Лодка вездехода лед не проломила, но пробовать дальше желания нет.

– Давай бревно, поехали на мамычку.

Груз дружно перетаскиваем на правый берег. По льду он сам катится. Завтра придет из поселка трактор и перевезет его домой.

Гусей отправляем своим половинам.

– Миша, двух гусей отдашь Любови Георгиевне, одного – моей.

– Ни в коем случае, Юра. Только одного. Я еще убью. – Илья Иванович не может согласиться с таким распределением трофеев.

– Юра!

– Ладно, – бурчит Юра, – разберемся.

Прорваться в поселок не получилось. Остается переправиться через Ачайваям и оставить машину на левом берегу Апуки напротив поселка. Через час мы на мамычке. Воду не сливаем, уже не прихватит ее морозом, все-таки середина мая. В пять утра по самому морозцу Илья Иванович, развернув вездеход, включает заднюю передачу.

– С богом!

Расчет верный. Перед тяжелее. Если и провалится, то мордой вперед не зароется, а пока будет скрестись, можно выпрыгнуть из кабины. Машина ревет на пределе, оставляя за собой полоски из крошева льда и воды. Останавливаться уже нельзя. Выскакивать и бросать вездеход еще рано. Так он и ползет. Передние катки наполовину погружены в лед. У водителя выражение лица камикадзе на неразорвавшейся бомбе. Если движок хоть раз чихнет… Или соскочит «гусянка»… Или поведет в сторону… Не заглох, не соскочила, не повело. Проревев метров сто, «газончик» выровнялся и легко побежал по прибережному льду.

Все. Теперь можно никуда не спешить. До места напротив поселка двадцать пять километров и ни одной речушки. Есть пара куюльчиков, но есть и бревно. Да и куюл – не река. Не ухнет в бурлящую водоверть под лед. В худшем случае – прогулка пешком.

А весной с ружьем и патронами – это удовольствие.

Костер, чай и завтрак. Вельгоша работает на равных, не используя ни возрастного, ни социального преимущества. Таскает дрова, варит суп, достает рюкзаки. Всегда ровный голос. Все продумывает и по два раза не повторяет. Общение с ним – одно удовольствие. – Конечно, как не убить на таком месте. Весь гусь будет тут.

– Был три дня назад. Сегодня проталин на реке тьма и тундра на треть открылась. Но может и налететь.

– Там он будет.

– Ни пуха!

– К черту!

Вдвоем в одной засидке делать нечего. Выстрелы спорные, болтовни много, и два ружья рядом небезопасно. Слишком часто ружья стреляют сами. Один тундру лучше чувствуешь, и никаких споров: упало – твое, полетело дальше – значит, промазал, сам виноват.

Старшой переходит ручеек, отделяющий его от засидки. Три дня назад не было и намека на его существование.

Ружье проверено, заряжено и на предохранителе. Патроны с гусиной дробью в левом кармане, две пули в правом. На всякий случай.

Куда б пойти, куда податься, кого б найти? С последним ясно – гуся. А вот с первым похуже. Снега еще много, хотя есть и чистые участки. Но ходить еще тяжело. Можно попытать счастья на лисьей полянке. Следов нигде не видно. Отказалась от охоты или гуси здесь больше не садятся? Поляна обширная и вся усеяна брусникой. Ягода из-под снега не матовая и твердая, какой обычно бывает осенью, а прозрачная, налитая, в тоненькой оболочке. Только прикоснешься, сразу лопается, окрашивая пальцы и губы в кровавый цвет. Теперь понятно, зачем сюда гуси садились. Весной всегда кислоты не хватает организму. Ух, хорошо, аж челюсть сводит. Ладно, хватит, можно и поохотиться. Лиса сидела на северном склоне, и ветер с севера, непонятно. А-а, ясно, с юга кусты кедрача не такие густые, подхода нет. А здесь и притаиться, и поляна как на ладони и простреливается от и до.

Этой ночью спали только четыре часа, и предыдущие дни были напряженные. Струится над поляной марево, кружит голову. Жаворонок завис прямо над головой; шелестит, разговаривает под напором свежего северняка кедрач. Гамма весеннего дня убаюкивает, закрывает глаза. Бесполезно сопротивляться, можно и поспать. Гусь разбудит, когда надумает попастись. Редко он садится беззвучно – такая уж у него натура. А если тихо? А ладно…

Сколько проспал? Два часа. Гусей не было и, скорее всего, не будет. Лиса не зря ушла. Сидеть надоело без движения. Что это? Илья Иванович выстрелил. Стреляет он неплохо, значит, с полем. Снег осел, стал плотный. Там, на засидке, как он умещается? Надо ноги размять и места посмотреть. Может, что и налетит, всякое бывает.

– Га-га-гак!

Крик воспринимается не только слухом, но и всей кожей. Даже мурашки. Ну и труба. Головой некогда вертеть, он все равно первый увидит. В ближайший куст – упасть и затаиться.

– Га-га-гак!

Не заметил, сюда идет. Трубит и трубит. Шел бы себе молчком. Зачем так орать? Зовет кого? О весне трубит? Просто жизни радуется или поет? Непонятно, но для охотника ориентир. Пора, это дистанция кратчайшая. Следующий крик будет за пределами выстрела.

Четыре гуськом с интервалом в корпус метрах в сорока.

На человека не среагировали – как махали, так и машут.

– Га-га-гак!

Нота не тревожная, скорее, повествовательная, ровная и сильная. Вынос в корпус первого, выстрел. Еще корпус прибавить, и еще выстрел. Четвертый расслабил крылья, согнул, ударился о землю, перевернулся и застыл в мертвой, неестественной позе. А трое ушли, никак не среагировав на выстрел и не сделав прощального круга. Ничего не понятно. Почему упал последний? Стрелял-то в первого. Почему круга не сделали после потери товарища? Ясно только одно: в двадцати шагах лежит гусь, четвертый за весну.

Теперь поровну: два – соохотнику, два – мне. А что у него? Он несколько раз стрелял. Пора и к вездеходу, желудок уже требует.

Он уже колдует у костра. В сторонке лежит кучка уток. Раз, два, три, четыре. Гуся нет, не кулик, не спрячешь. Утки серые, хорошие, но по весу все только на гуся потянут.

– Не налетел?

– Налетел один, высоко. Попал, но упал на той стороне, далеко. Речка пошла, не перейдешь. Протоку-то эту еле прошел, утром в колено была.

Точно. Ходит он в вездеходных галошах. Мокрые портянки, сапоги висят на кустах, и брюки мокрые. Река под тем берегом бурлит и пенится, и непонятно, есть лед внизу или нет. И выяснять не хочется. Тот гусь хищникам в подарок. Жалко, но что поделаешь.

– А что у тебя?

«Охотничек» он уже не добавляет.

– Есть один.

– Покажи!

Из рюкзака вываливается гусак.

– Здоровый.

Голос у компаньона совсем упал.

– Попробуй, Илья Иванович, посадить его как профиль на открытом месте, а сам в кустах.

Старшой молчит, занятый помешиванием в кастрюльке. После обеда берет гуся под мышку и направляется с ружьем вверх по склону.

Возвращается уже в сумерки.

– Даже не налетел?

– Сел метрах в сороках.