Kitobni o'qish: «Человек и техника»

Oswald Spengler

Der Mensch und die Technik

Перевод: Алексей Руткевич

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2025

* * *

Предисловие переводчика
Spengler Technik. Техника в философии Освальда Шпенглера

Сочинять предисловие или послесловие к небольшим, ярко написанным эссе, а именно к ним относится «Человек и техника» Освальда Шпенглера, сложно уже по той причине, что не вполне ясны адресат и цель. Понятно, что читатель не является ни круглым невеждой, ни знатоком, уже читавшим эту книжку по-немецки, но степень осведомленности всё же предполагает разные по содержанию вводные тексты. Академический комментарий даже к небольшому философскому произведению ориентирован на специалистов и ставит целью прояснение множества спорных вопросов. Применительно к данному произведению Шпенглера это означало бы, например, перечисление и обсуждение тех произвольных интерпретаций данных биологии, палеонтологии и лингвистики, на которые опирается его антропология, – они расходятся не только с современной наукой, но и с этими дисциплинами столетней давности.

Ограничимся указанием на то, что сам Шпенглер полагал такой произвол не просто допустимым, но и должным, поскольку интуиция творца возвышается над рассудочным поиском причинно-следственных связей. Эмпиризм ученой братии в области эволюционной теории он относил к порождениям британского торгашества: «Мрак XIX столетия вместе с Дарвином узрел подъем человека от обезьяны до англичанина»¹. Опытная наука является продуктом людей большого города времен начавшегося упадка с высот культуры к цивилизации. Подобным был и его подход к историческим наукам, прямо заявленный в главном труде «Закат Европы», – его морфология культуры целиком построена на данных истории, но до неузнаваемости искаженных предзаданной схемой. Многие ли историки христианства готовы видеть и в позднем языческом неоплатонизме, и в патристике, и в решениях вселенских соборов подготовку мусульманства? Ведь христианское учение о благодати оказывается «совершенно исламской мыслью», а Августин объявляется «последним великим мыслителем раннеарабской схоластики»². Причем на основании такой трактовки ядра «магической души» делается вывод о том, что православные народы, равно как и католические народы Средиземноморья, не принадлежат европейской культуре. Профессиональное сообщество историков Шпенглер не любил еще больше, чем эмпириков-естествоиспытателей, поскольку они куда чаще подвергали его язвительной критике.

Философия изначально представляет собой умозрение, созерцание («теория», speculatio), а не индуктивный вывод на основании фактов. Гегель вряд ли произносил слова: «Если факты противоречат моей теории, то тем хуже для фактов», подобные речения вполне уместны для наследника немецкого романтизма и Ницше – Шпенглер смело шел на подгонку любых данных к своим интуитивным прозрениям. Рассматривать его учение о технике нужно как составную часть спекулятивной доктрины.

Метафизика

В самом начале второго тома «Заката Европы» Шпенглер делает примечание, в котором указывается, что следующие ниже (т. е. в первой главе) соображения заимствованы из «метафизической книги, которую я в скором времени намерен издать». Этой книгой является его труд, имеющий заглавие «Первовопросы» («Urfragen»), – расшифрованные сестрой и племянницей Шпенглера наброски, написанные по большей части в 1925–1926 годах. После выхода второго тома «Заката Европы» в 1922 году он пару лет занимался политической публицистикой, но с конца 1924 года и по лето 1927 года, когда его работу надолго прервал инсульт, он работал над книгой, которая, вероятнее всего, писалась – в подражание Ницше – как сборник афоризмов. После выздоровления он к этой работе почти не возвращался, но использовал материалы для докладов. Одним из них была его речь 6 мая 1931 года в мюнхенском Немецком музее, вышедшая затем как небольшая книга.

Учение Шпенглера обычно относят к поздней Lebensphilosophie – «философии жизни», которая наряду с неокантианством была наиболее популярным течением немецкой мысли перед Первой мировой войной. Сам Шпенглер чаще всего ссылался на Гёте и на Ницше. Если от первого он унаследовал любовь к морфологии и пантеистическое видение одухотворенной природы, то влияние Ницше заметно уже в юношеской диссертации Шпенглера о Гераклите. Учение античного мыслителя предстает как «космическая трагедия», сопоставляемая с творениями Эсхила и Софокла, – такое прочтение явным образом опирается на ранние труды Ницше («Рождение трагедии», набросок «Философия в трагическую эпоху Греции»). Переклички с текстами Ницше обнаруживаются в самых разных разделах сочинений Шпенглера, причем последний, вероятно, даже не всегда отдавал себе отчет в том, что пересказывает прочитанные в студенчестве тома предшественника. Приведу лишь один пример. Почти все толкователи «Заката Европы» приводят совет Шпенглера юношеству: не заниматься научной теорией или искусствами, но получать образование инженера или офицера. Только именно так определял Ницше необходимое в будущем: «сплошное политехническое образование» и получение офицерского звания каждым получающим любое другое высшее образование представителем высших слоев³. Для нас значимы в данном случае не столько подобные переклички и почитание Ницше⁴, сколько общность онтологии и эпистемологии.

Космос предстает как гераклитовский огонь жизни – «пламя» (Flamme), поток становления, самоутверждения, борьбы. Эпиграфом ко всему учению Шпенглера мог бы послужить фрагмент из Гераклита: «Война – отец всего, царь всего; одних она делает богами, других людьми, одних свободными, других рабами». Отличие от Ницше (и от Гераклита со стоиками) в том, что нет никакого «вечного возвращения» – вечной является борьба всех против всех. От неорганической природы обособляется органическая, от растительной жизни – животная. Мир растений характеризуется как «паразит земли», мир животных – как «паразит растений», хищники суть «паразиты травоядных», но умершие животные становятся перегноем и питают растения – таков круговорот в вечном убиении друг друга живыми существами. «Птица поедает гусеницу, лиса охотится на птицу, а человек – на лисицу. Живые звери затем будут пожраны червями. Больное животное уже есть гумус для других зверей»⁵. Эта война за выживание непрестанна, в ней Шпенглер видит изначальное проявление техники как «тактики всей жизни». Всякое орудие есть оружие. Уже на уровне растительного мира мы имеем дело с элементами такой вооруженности – в качестве примера Шпенглер приводит шипы и ядовитость некоторых растений. Однако в полной мере подобная тактика присуща животным – есть тактика нападающего, есть тактика защиты, бегства. Однако его видение эволюции никак не сводится к естественному отбору: дарвинизм он отвергает именно потому, что случайные мутации и выживание лучше приспособленных никак не объясняет сложность строения организмов, способность к быстрой трансформации. Если бы ящерица тысячелетиями превращалась в птицу, то уже не передвигающееся на четырех конечностях, но еще не умеющее летать существо просто съели бы. Живая природа мыслится им одушевленной и способной на неожиданные метаморфозы.

Шпенглер постоянно подчеркивает, что описывает «бодрствующее сознание» (Wachsein): оно не тождественно бытию как таковому, остающемуся тайной, скрытой от нас космической жизнью. Душа есть микрокосмос, сердцевина мира и жизни. Сон есть космическая жизнь как таковая, только бодрствующая душа обнаруживает полярность сознания и мира. Во сне мы погружаемся в растительную жизнь. Сознание возможно лишь там, где микрокосм находится в противостоянии с макрокосмом. Сердцевиной сознания является наше «Я». Чем сильнее развито это средостение, чем оно выразительнее, тем в большей степени это говорит о породе «Я», сталкивающегося с миром (desto rassiger das Ich)⁶. Свобода действия и мысли проистекает из трагичности существования против мира. Поэтому высокая культура всегда растет из страдания – в довольстве еще пребывают варвары, а после культуры – новые варвары времен цивилизации. Вслед за Ницше воля к власти понимается как преодоление самого себя (Selbstüberwindung), разорванности, тягот, судьбы.

Тело и душа образуют единство жизни, которое непостижимо для понятий сегодняшней науки – формы выразительности можно изучать физиогномически, но не систематически. Душа есть организующая форма, а воля – ядро душевной жизни. Она непостижима для науки. Характерно суждение Шпенглера о сегодняшней психологии: это сенильная психология мужчин, принадлежащих периоду цивилизации. Объективизм вообще есть свойство видения мира стариками, причем относится это не только к науке – натурализм в живописи передает именно черты отношения к миру нищей на чувства души. Душа наделена аурой, которую непосредственно улавливает первобытный человек, но которая сокрыта для городского жителя: лишь временами панцирь интеллекта приоткрывается в минуты душевных неурядиц, но обитатель мегаполиса тут же в страхе забивается обратно. Душа не ведает физического пространства тел, не имеет границ, подобно тому, как внепространственна порожденная душой мысль. Поэтому мы можем говорить о душах народов и культур, образующих индивидуальности более высокого порядка. Предрассудками Шпенглер считает не верования в одушевленность мира, в те дальнодействия, которые представители науки именуют «оккультизмом», но теории самой этой науки, утратившей контакт с жизнью. Души далеких и прошлых культур явлены и поныне, просто «в городах души немы и слепы, для них еще живы только внешние ощущения»⁷.