Kitobni o'qish: «Анна Ахматова и Истина. Монтаж воспоминаний и документов»

Предисловие

Я актриса театра и кино, выступаю с сольными чтецкими программами. Когда я составляла литературную композицию по воспоминаниям, письмам и стихам Анны Ахматовой, оказалось, что воспоминаний об Анне Андреевне написано чуть ли больше, чем о ком бы то ни было, но они разрознены и противоречивы.

Подруга детства Ахматовой, Валерия Сергеевна Срезневская, в своих воспоминаниях отмечала: «Истина, даже юридически, возникает из перекрёстных взглядов и мнений, а значит, каждый свидетель ценен по‑своему – только бы он не лгал и не выдумывал фактов».

Но, как говорится, «на всякий роток не накинешь платок». Ещё в 1964 г., столкнувшись с потоками вранья о себе, Анна Ахматова написала очерк «Мнимая биография»: «Невнимание людей друг к другу не имеет предела. И читатель этой книги должен привыкать, что всё было не так, не тогда и не там, как ему чудится. Страшно выговорить, но люди видят только то, что хотят видеть, и слышат только то, что хотят слышать. Говорят “в основном” сами с собой и почти всегда отвечают себе самим, не слушая собеседника. На этом свойстве человеческой природы держится 90% чудовищных слухов, ложных репутаций, свято сбережённых сплетен. (Мы до сих пор храним змеиное шипение Полетики о Пушкине!!!) Несогласных со мной я только попрошу вспомнить то, что им приходилось слышать о самих себе…»

В 2007 году появилась омерзительная книжка «Анти‑Ахматова», в которой дефектолог Тамара Катаева собрала все гадости, которые были когда‑либо написаны об Анне Андреевне. Ну как тут не вспомнить, что в таких случаях говорила сама Ахматова (в передаче Л. К. Чуковской): Анна Андреевна «рассказала про даму, обогатившую её при посещении целым ворохом сплетен. “Корить грех; это её органическое свойство; так, например, у всех людей существуют особые железы, выделяющие слюну; а у неё в придачу – железа, выделяющая злые гадости. Что же она может с собою поделать?”»

Я решила написать такую биографию Ахматовой, которая смогла бы послужить развёрнутым комментарием к её стихам. Жизнь Ахматовой представляется мне чрезвычайно поучительной. Вот что пишет о её творчестве профессор Московской Духовной Академии, доктор богословия, доктор филологических наук М.М. Дунаев в книге «Вера в горниле сомнений»: «Можно утверждать, что внутренняя направленность творчества Ахматовой определялась преодолением плотского, греховного и тяготением к Горнему. К Богу.

Она поняла то, что не в силах понять ещё многие ныне: искусство религиозно по природе своей. Михаил Ардов в воспоминаниях об Анне Ахматовой утверждает: “Много раз при мне и мне самому она высказывала своё глубочайшее убеждение:

– Никогда ничто, кроме религии, не создавало искусства”.

Воспоминания относятся к последним годам жизни Ахматовой. К тому времени, когда она была несомненной христианкой, преодолевшей соблазны, столь заметные в раннюю пору у “царскосельской весёлой грешницы”».

Глава 1. «Языческое детство»

Из воспоминаний Ахматовой: «Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер‑механик флота».

Из записи в метрической книге: «Родители её капитан 2‑го ранга Андрей Антониев Горенко [с ударением на первом слоге] и законная жена его Инна Эразмовна [урожд.

Стогова]. Оба православные».

17 декабря 1889 г. Анну Горенко окрестили в Преображенском соборе г. Одессы.

Из воспоминаний Ахматовой: «Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотовиловой. Её мать была чингизидкой, татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем. Родилась я на даче Саракини (Большой Фонтан, 11‑я станция паровичка) около Одессы. Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли – рядом с почтой. Морской берег там крутой, и рельсы паровичка шли по самому краю.

Когда мне было 15 лет, и мы жили на даче в Лустдорфе, проезжая как‑то мимо этого места, мама предложила мне сойти и посмотреть на дачу Саракини, которую я прежде не видела. У входа в избушку я сказала: “Здесь когда‑нибудь будет мемориальная доска.” Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась. “Боже, как я плохо тебя воспитала”, – сказала она».

«11‑и мес. перевезена в Павловск на Солдатскую (первая фотография)».

«Годовалым ребёнком я была перевезена на север – в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет. Мои первые воспоминания – царскосельские: зелёное, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пёстрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в “Царскосельскую оду”».

«Для характеристики “Города муз” следует заметить, что царскосёлы (включая историографов Голлербаха и Рождественского) даже понятия не имели, что на Малой улице в доме Иванова умер великий русский поэт Тютчев. Не плохо было бы хоть теперь (пишу в 1959 году) назвать эту улицу именем Тютчева».

В 1892 г. родилась сестра Ахматовой Ирина (Рика), которая прожила всего 4 года.

Из воспоминаний Ахматовой: «Одну зиму [1894 г.] (когда родилась сестра Ия) семья провела в Киеве… Там история с медведем в Шато де Флер, в загородку которого мы попали с сестрой Рикой, сбежав с горы. Ужас окружающих. Мы дали слово бонне скрыть событие от мамы, но маленькая Рика, вернувшись, закричала: “Мама, Мишка – будка, морда – окошко”, а наверху в Царском саду я нашла булавку в виде лиры. Бонна сказала мне: “Это значит, ты будешь поэтом”».

«В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить по‑французски».

Из воспоминаний Валерии Срезневской: «С Аней мы познакомились в Гунгербурге,

довольно модном тогда курорте близ Нарвы, где семьи наши жили на даче. Обе мы имели гувернанток, обе болтали бегло по‑французски и по‑немецки, и обе ходили с нашими «мадамами» на площадку около курзала, где дети играли в разные игры, а «мадамы» сплетничали, сидя на скамейке. Аня была худенькой стриженой девочкой, ничем не примечательной, довольно тихенькой и замкнутой…

Непокорная и чересчур свободолюбивая, она в семье была очень любима, но не пользовалась большим доверием. Все считали, что она может наделать много хлопот: уйти на долгое время из дома, не сказав никому ни слова, или уплыть далеко‑далеко в море, где уже и татарчата не догонят её, вскарабкаться на крышу – поговорить с луной, – словом, огорчит прелестную синеглазую маму и добродушную и весёлую фрейлейн Монику».

Из воспоминаний Ахматовой: С 7 лет «каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем».

«В окрестностях этой дачи (“Отрада”, Стрелецкая бухта, Херсонес) – я получила прозвище “дикая девочка”, потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т.д., бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма, и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень».

«Херсонес – главное место в мире. Когда мне было семь лет, я нашла кусок мрамора с греческой надписью. Меня обули, заплели косу и повели дарить его в музей. Вот какое место – где маленькая девочка, прямо так, сверху, находит греческие надписи».

«Читать научилась очень поздно, кажется, семи лет (по азбуке Льва Толстого). В восемь лет уже читала Тургенева».

Из книги Аманды Хейт «Поэтическое странствие»: «В десять лет она поступила в [Мариинскую женскую] гимназию в Царском Селе. Несколько месяцев спустя Анна очень тяжело заболела. Неделю пролежала она в беспамятстве, и думали, что она не выживет. Когда она всё же поправилась, её вдруг на какое‑то время поразила глухота… Позднее один специалист предположил, что она, вероятно, перенесла оспу… Именно тогда она стала писать стихи, и её никогда не покидало чувство, что начало её поэтического пути связано с этим таинственным недугом».

Из воспоминаний Ахматовой: «Первое стихотворение я написала, когда мне было 11 лет (оно было чудовищным), но уже раньше отец называл меня почему‑то “декадентской поэтессой”».

«В первый раз я стала писать свою биографию, когда мне было одиннадцать лет, в разлинованной красным маминой книжке для записывания хозяйственных расходов (1901 год). Когда я показала свои записи старшим, они сказали, что я помню себя чуть ли не двухлетним ребёнком».

«Училась в младших классах плохо, потом хорошо. Гимназией всегда тяготилась. В классе дружила только с Тамарой Костылёвой, с которой не пришлось больше встретиться в жизни».

18 августа 1902 г. Анну приняли в пятый класс Императорского Воспитательного общества благородных девиц, т.е. Смольного института, который соответствовал четвёртому классу гимназии. Ровно через месяц её пришлось оттуда забрать, потому что, страдая сомнамбулизмом, Аня ночью во сне бродила по коридорам Смольного.

Из книги Павла Лукницкого «Встречи с Анной Ахматовой»: «В детстве, лет до 13‑14 АА была лунатичкой… Ещё когда была совсем маленькой, часто спала в комнате, ярко освещенной луной. Бабушка… говорила: "А не может ли ей от этого вреда быть?" Ей отвечали: "Какой же может быть вред!"

А потом луна стала на неё действовать. Ночью вставала, уходила на лунный свет в бессознательном состоянии. Отец всегда отыскивал её и приносил домой на руках.

"У меня осталось об этом воспоминание – запах сигары… И сейчас еще при луне у меня бывает это воспоминание о запахе сигары…"»

Из воспоминаний Валерии Срезневской: «Настоящая, большая, на всю жизнь тесно связавшая нас дружба возникла, …когда мы жили в одном и том же доме в Царском Селе, близ вокзала, на углу Широкой улицы и Безымянного переулка, – в доме Шухардиной, где у нас была квартира внизу, а у Горенко наверху. …Наши семьи были очень рады найти квартиру, где можно было разместиться уютно, к тому же около вокзала (наши отцы были связаны с поездками в Петербург на службу, а перед старшими детьми уже маячило в будущем продолжение образования)».

Из воспоминаний Ахматовой: Моя «комната: окно на Безымянный переулок… который зимой был занесён глубоким снегом, а летом пышно зарастал сорняками – репейниками, роскошной крапивой и великанами лопухами… Кровать, столик для приготовления уроков, этажерка для книг. Свеча в медном подсвечнике (электричества ещё не было). В углу – икона. Никакой попытки скрасить суровость обстановки – безделушками, вышивками, открытками».

Из воспоминаний Валерии Срезневской: «При доме был большой хороший сад, куда обе семьи могли спокойно на целый день “выпускать” своих детей, не затрудняя ни себя, ни своих гувернанток прогулками.

Вот когда мы по‑настоящему подружились и сошлись с Анечкой Горенко. Аня писала стихи, очень много читала дозволенных и недозволенных книг и очень изменилась внутренне и внешне. Она очень выросла, стала стройной, с прелестной хрупкой фигуркой чуть развивающейся девушки, с чёрными, очень длинными и густыми волосами, прямыми, как водоросли, с белыми и красивыми руками и ногами, с несколько безжизненной бледностью определённо вычерченного лица, с глубокими, большими светлыми глазами, странно выделявшимися на фоне чёрных волос и тёмных бровей и ресниц. Она была неутомимой наядой в воде, неутомимой скиталицей‑пешеходом, лазала, как кошка, и плавала, как рыба. Почему‑то её считали “лунатичкой”, и она не очень импонировала “добродетельным” обывательницам затхлого и очень дурно и глупо воспитанного Царского Села, имевшего все недостатки близкой столицы без её достоинств, как и полагается пригородам. Наши семьи жили замкнуто. Все интересы отцов были связаны с Петербургом; матери – многодетные, обременённые хлопотами о детях и хозяйстве. Уже дворянского приволья не было нигде и в помине. Прислуга была вольнодумная и небрежная в работе. Жизнь дорогая. Гувернантки, большею частью швейцарки, немки, претенциозные и не ахти как образованные. Растить многочисленную семью было довольно сложно. Отсюда не всегда ровные отношения между членами семьи. Немудрено, что мы отдыхали, удаляясь от бдительных глаз, бродя в садах и кущах прекрасного, заброшенного, меланхолического Царского Села… В своей семье Аня больше дружила с братом Андреем, года на два старше её. Очень бледный, не по летам развитой и одарённый мальчик. Привыкнув говорить в семье по‑французски (мать Ани иначе не говорила с детьми), они, то есть Аня и Андрей, были на “вы”…

В доме Горенко не было большого чинопочитания… Правда, красавец черноморец “папа Горенко” любил пошуметь, но был так остроумен, так неожиданно весело‑шутлив… Мне кажется, что Аня в семье пользовалась большой свободой. Она не признавала никакого насилия над собой – ни в физическом, ни, тем более, в психологическом плане».

Из воспоминаний Ольги Федотовой: «Аню Горенко (Анну Ахматову) я знала ещё девочкой, училась она в той же гимназии, где и я, в Царском Селе. Познакомила меня с ней её старшая сестра Инна – моя одноклассница. При первой же встрече меня поразила внешность Ани: что‑то было очень оригинальное, неповторимое, во всём её облике. Как‑то Инна мне сказала: “Обрати внимание на Анин профиль – такого носика и с такой горбинкой ни у кого больше нет.” И действительно, её изящные черты лица, носик с “особенной” горбинкой придавали ей какой‑то гордый и даже дерзкий вид. Но когда она разговаривала, впечатление менялось: большие живые глаза и приветливая улыбка делали её простой, славной девочкой. Инна любила Аню, гордилась ею – высоко ценила её ум, талантливость и особенно её душевные качества. Впоследствии, когда я ближе узнала Аню, я поняла, что её нельзя не любить, несмотря на её неустойчивый, упрямый и капризный характер.

Мы часто вместе возвращались из гимназии, Аня, Инна и я, однажды Инна предложила мне зайти к ним, я согласилась.

…Мы поднялись во второй этаж, и из полутёмной прихожей вошли в небольшую комнату. За столом у окна сидели брат Анны Андрей и его товарищ, на столе лежала груда фотографий, мы тоже присели и с интересом стали рассматривать фотографии Крыма… Мы долго перебирали снимки, запомнился мне один из них: дом, терраса, лестница, на ступенях которой расположилась небольшая группа, должно быть родственников или гостей, и среди них маленькая девочка с растрёпанными волосами. “А это что за кикимора сидит?” – спросил товарищ Андрея. Аня вызывающе посмотрела на него и сердито сказала: “Дурак, это я!” Меня удивил такой оборот речи, и я вспомнила, как Инна мне говорила, что Аня любит иногда выкинуть что‑нибудь несуразное, не свойственное ей, просто из озорства. Когда ушёл товарищ Андрея, мы упрекали Аню за дерзость, она смутилась и заявила, что извинится, обязательно извинится… Инна… однажды… сказала, что Аня “выкинула очередной номер” – уехала одна в Петербург к знакомым, ночевала там, дома никого не предупредила. Вся семья была в большой тревоге. Обошли всех знакомых, но куда Аня исчезла, никто ничего не знал, и только на второй день она явилась как ни в чём не бывало.

Здоровье у Ани было слабое. “За обедом почти ничего не ест, – говорила Инна и, помню, как‑то добавила, полушутя: – Мама обещала ей платить за первое и второе блюда – только бы питалась как следует.” В один из чудесных весенних дней я зашла к ним, по дороге купила букет ландышей, – помню, Аня взяла несколько веточек из букета и презрительно сказала, что они ей не подходят, на мой вопрос “почему?”, шутя ответила: “Мне нужны гиацинты из Патагонии.” – “А какие они?” – спросила я. Аня засмеялась, ушла куда‑то и вернулась с вазочкой, поставила мой букет в воду и села с нами за стол… Я знала, что Инна и Аня пишут стихи “по‑новому”, как заявила Инна. Тогда же, я помню, попросила Аню прочитать нам что‑нибудь из своих произведений, она достала ученическую тетрадь и нараспев начала читать… Тогда же мы с Инной решили, что Аня будет поэтессой. Во время чтения вошла их мама – помню милую, полную даму в странной кофте‑“размахайке”. Нас познакомили, она постояла недолго, одобрительно послушала Анино чтение и ушла».

Из воспоминаний Ахматовой: «…В Царском Селе… делала всё, что полагалось в то время благовоспитанной барышне. Умела, сложив по форме руки, сделать реверанс, учтиво и коротко ответить по‑французски на вопрос старой дамы, говела на Страстной в гимназической церкви. Изредка отец брал… [меня] с собой в оперу (в гимназическом платье) в Мариинский театр (ложа). Бывала в Эрмитаже, в Музее Александра III и на картинных выставках. Весной и осенью в Павловске на музыке – Вокзал… Зимой часто на катке в парке…

Читала много и постоянно. Большое (по‑моему) влияние… оказал тогдашний властитель дум Кнут Гамсун (“Загадки и тайна”); Пан, Виктория – меньше. Другой властитель – Ибсен».

«В тринадцать лет я знала уже по‑французски и Бодлера, и Верлена и всех проклятых».

Глава 2. Гумилёв

Из воспоминаний Валерии Срезневской: «С Колей Гумилёвым, тогда ещё гимназистом седьмого класса, Аня познакомилась в 1903 году, в сочельник. Мы вышли из дому, Аня и я с моим младшим братом Серёжей, прикупить какие‑то украшения для ёлки, которая у нас всегда бывала в первый день Рождества. Был чудесный солнечный день. Около гостиного двора мы встретились с “мальчиками Гумилёвыми”: с Митей, старшим, – он учился в Морском кадетском корпусе, – и с братом его Колей – гимназистом императорской Николаевской гимназии. Я с ними была раньше знакома, у нас была общая учительница музыки – Елизавета Михайловна Баженова. Она‑то и привела к нам в дом своего любимца Митю и уже немного позже познакомила меня с Колей. Встретив их на улице, мы дальше пошли уже вместе, я с Митей, Аня с Колей, за покупками, и они проводили нас до дому. Аня ничуть не была заинтересована этой встречей…

Но, очевидно, не так отнёсся Коля к этой встрече. Часто, возвращаясь из гимназии, я видела, как он шагает вдали в ожидании появления Ани… Ане он не нравился… Но уже тогда Коля не любил отступать перед неудачами. Он не был красив – в этот ранний период он был несколько деревянным, высокомерным с виду и очень неуверенным в себе внутри. Он много читал, любил французских символистов, хотя не очень свободно владел французским языком, однако вполне достаточно, чтобы читать, не нуждаясь в переводе. Роста высокого, худощав, с очень красивыми руками, несколько удлинённым бледным лицом, – я бы сказала, не очень заметной внешности, но не лишённой элегантности. Так, блондин, каких на севере у нас можно часто встретить… Говорил он чуть нараспев, нетвёрдо выговаривая “р“ и “л“…»

Из книги Павла Лукницкого: Зимой 1904 г. произошла «2‑я встреча с Анной Андреевной Горенко (на катке)… [Весной] было приблизительно 10 встреч».

Из воспоминаний Валерии Срезневской: «Мы много гуляли, и в тех прогулках, особенно когда мы не торопясь шли из гимназии домой, нас часто “ловил” поджидавший где‑то за углом Николай Степанович. Сознаюсь… мы обе не радовались этому (злые, гадкие девчонки!), и мы его часто принимались изводить. Зная, что Коля терпеть не может немецкий язык, мы начинали вслух вдвоём читать длиннейшие немецкие стихи, вроде “Sängers Fluch” ["Проклятие певца”] Уланда (или Ленау, уж не помню…). И этого риторически цветистого стихотворения, которое мы запомнили на всю жизнь, нам хватало на всю дорогу. А бедный Коля терпеливо, стоически слушал его всю дорогу и всё‑таки доходил с нами до самого дома!»

Из книги Веры Лукницкой «Материалы к биографии Н. Гумилёва»: «На Пасху 1904 года Гумилёвы давали бал, на котором в числе гостей первый раз была А. Горенко. С этой весны начались регулярные встречи. Позже, в книге стихов Гумилёва «Жемчуга» 1910 г. появилась строфа:

Ты помнишь, у облачных впадин

С тобою нашли мы карниз,

Где звёзды, как горсть виноградин,

Стремительно падают вниз.

Об этой строфе Лукницкий пишет в дневнике:

“Башня (Турецкая) в Царском Селе – искусственные руины. АА и Николай Степанович там встречались наверху…”

Они посещали вечера в ратуше, были на гастролях Айседоры Дункан, на студенческом вечере в Артиллерийском собрании, участвовали в благотворительном спектакле в клубе на Широкой улице, были на нескольких, модных тогда спиритических сеансах у Бернса Мейера, хотя и относились к ним весьма иронически».

Из воспоминаний Ахматовой: «У меня есть около 15 стихотворений, которые я не решусь никому показать: это детские стихи. Я их писала, когда мне было …14 лет. Все они посвящены Н.С. Но интересно в них то, что я об Н. С. всюду говорю, как об уже неживом. Я много кому и в ту пору и после писала стихи, но ни с кем это не было так. А с Н. С. у меня так всегда. Это мне самой непонятно…

…И ещё, называю его братом».

Такое отношение к Гумилёву сохранилось у Ахматовой навсегда.

Как соломинкой, пьёшь мою душу.

Знаю, вкус её горек и хмелен.

Но я пытку мольбой не нарушу.

О, покой мой многонеделен.

Когда кончишь, скажи. Не печально,

Что души моей нет на свете.

Я пойду дорогой недальней

Посмотреть, как играют дети.

На кустах зацветает крыжовник,

И везут кирпичи за оградой.

Кто ты: брат мой или любовник,

Я не помню, и помнить не надо.

Как светло здесь и как бесприютно,

Отдыхает усталое тело…

А прохожие думают смутно:

Верно, только вчера овдовела.

Летом 1904 г. 15‑летняя Анна впервые влюбилась.

Из воспоминаний Валерии Срезневской: «…В этом возрасте девушкам нравятся разочарованные молодые люди, старше двадцати пяти лет, познавшие уже много запретных плодов и пресытившиеся их пряным вкусом».

Посв.***

О, молчи! От волнующих страстных речей

Я в огне и дрожу,

И испуганно нежных очей

Я с тебя не свожу.

О, молчи! В сердце юном моём

Пробудил что‑то странное ты.

Жизнь мне кажется дивным загадочным сном,

Где лобзанья – цветы.

Отчего ты так низко нагнулся ко мне,

Что во взоре моём ты прочёл,

Отчего я дрожу? отчего я в огне?

Уходи! О, зачем ты пришёл.

Это стихотворение, вероятно, обращено к 36‑летнему поэту Александру Митрофановичу Фёдорову, так же, как и другое, написанное 24 июля 1904 г. с посвящением «А. М. Ф.»

Над чёрною бездной с тобою я шла,

Мерцая, зарницы сверкали.

В тот вечер я клад неоценный нашла

В загадочно‑трепетной дали.

И песня любви нашей чистой была,

Прозрачнее лунного света,

А чёрная бездна, проснувшись, ждала

В молчании страсти обета.

Ты нежно‑тревожно меня целовал,

Сверкающей грёзою полный,

Над бездною ветер, шумя, завывал…

И крест над могилой забытой стоял,

Белея, как призрак безмолвный.

Осенью 1904 года старшая сестра Анны, Инна, вышла замуж за студента С.‑Петербургского университета, поэта Сергея Владимировича фон Штейна.

Из воспоминаний Валерии Срезневской: «Когда Инн[окентию] Фёдоров[ичу] Анненскому сказали, что брат его belle‑fille [будущей невестки] Наташи (Штейн) женится на старшей Горенко, он ответил: “Я бы женился на младшей”. Этот весьма ограниченный комплимент был одной из лучших драгоценностей Ани».

Из воспоминаний Ахматовой: «В 1904‑1905 годы собирались по четвергам у Инны Андреевны и Сергея Владимировича, называлось это “журфиксы”. На самом деле это были очень скромные студенческие вечеринки. Читали стихи, пили чай с пряниками, болтали. А в январе 1905 года Кривич [сын И. Анненского] женился на Наташе Штейн… У них собирались по понедельникам… Папа меня не пускал ни туда, ни сюда, так что мама меня по секрету отпускала до 12 часов к Инне и к Анненским, когда папы не было дома…»

На одной из таких вечеринок, видимо, и произошла роковая встреча Анны с приятелем фон Штейна, студентом факультета восточных языков С.‑Петербургского университета Владимиром Викторовичем Голенищевым‑Кутузовым, в которого Аня безнадёжно влюбилась.

И как будто по ошибке

Я сказала «Ты…»

Озарила тень улыбки

Милые черты.

От подобных оговорок

Всякий вспыхнет взор…

Я люблю тебя, как сорок

Ласковых сестёр.

Из воспоминаний Ахматовой: «…Когда Николай Степанович был гимназистом, папа отрицательно к нему относился по тем же причинам, по которым царскосёлы его не любили и относились к нему с опаской – считали его декадентом…»

«Николай Степанович… был такой – гадкий утёнок – в глазах царскосёлов. Отношение к нему было плохое, потому что он был очень своеобразным, очень отличался от них, а они были на такой степени развития, что совершенно не понимали этого».

Из воспоминаний Валерии Срезневской: «Он специально познакомился с Аниным старшим братом Андреем, чтобы проникнуть в их довольно замкнутый дом».

Из книги Веры Лукницкой: «В Павловске, на концерте, Гумилёв познакомился с братом Анны Горенко – Андреем. С этого момента началась их крепкая дружба. Андрея он считал единственным чутким, культурным, превосходно классически образованным человеком на фоне всей царскосельской молодёжи – грубой, невежественной и снобистской. Андрей Андреевич владел латынью, был прекрасным знатоком античной поэзии и при этом отлично воспринимал стихи модернистов. Он был одним из немногих слушателей стихов Гумилёва и часто обсуждал с ним не только их, но всю современную поэзию, публиковавшуюся в Журналах “Весы” и “Скорпион”…

С начала 1905 г. …Гумилёв стал, наконец, бывать в доме у Горенко».

Из воспоминаний Ахматовой: «Тогда, например, нельзя было думать о том, чтобы принимать у себя гостей. Приходил Николай Степанович к брату Андрею… А я была в таком возрасте, что не могла иметь собственных знакомых – считалось так».

Из книги Павла Лукницкого: Гумилёв «постоянно (но в среднем не чаще одного раза в неделю – в десять дней) встречается с Анной Андреевной Горенко».

Из воспоминаний Ахматовой: «Две мои фотографии в Царскосельском парке (зимняя и летняя) в 20‑х годах сняты на той скамейке, где Николай Степанович впервые сказал мне, что любит меня (февраль…)»

Из книги Аманды Хейт: В 1905 г. «на Пасху Гумилёв, в отчаянии от её нежелания всерьёз отнестись к его чувству, пытался покончить с собою. Потрясённая и напуганная этим, она рассорилась с ним, и они перестали встречаться».

Из воспоминаний Ахматовой: «Когда он хотел умирать, он подарил мне кольцо с рубином (в 5 г.)»

Из воспоминаний литератора Галины Козловской: Анна Андреевна «рассказала о том, что… [Гумилёв] подарил ей золотое колечко… Она вернулась из сада, где у неё было с ним свидание… и вдруг услышала шаги мамы. И она тут же содрала это колечко, и оно откатилось и попало в щель. Она говорит: “Это колечко было на моей руке минут 10 в моей жизни.” И так это колечко никогда не нашли».

Из воспоминаний поэта Всеволода Рождественского в передаче писателя Вадима Бронгулеева: «11(24). VI. 1905 года, т.е. в день рождения Ани Горенко, к ним в дом были приглашены гости, и в их числе Гумилёв. Как положено, новорождённой подносили цветы. Очередной букет принёс и наш влюблённый. Когда он подал его Ане, она с гримасой и вздохом сказала: “Боже мой, ведь это уже седьмой букет сегодня!” Молодой человек, столь самолюбивый и гордый, был, конечно, сильно задет и, ни слова не говоря, вскоре куда‑то исчез. Через некоторое время он появился, причём в его руках был новый букет, ещё более пышный и красивый. Принимая с полным недоумением этот второй букет, хозяйка воскликнула: “Коля, но ведь это уже десятый по счёту!” Тогда Гумилёв, поклонившись, сказал: “Да, я, разумеется, это знаю, но никто не знает, что я собрал его только что в саду императрицы Александры Фёдоровны”.

Конечно, все так и ахнули, представив себе, какой опасности подвергался молодой человек, когда перелезал через ограду царской резиденции и рвал цветы Её величества».

Из воспоминаний Ахматовой: «Весной 1905 года шухардинский дом был продан наследниками Шухардиной, и наша семья переехала в великолепную, как тогда говорили, барскую квартиру на Бульварной улице (дом Соколовского), но, как всегда бывает, тут всё и кончилось. Отец [уже статский советник] “не сошёлся характером” с [главноуправляющим торговым мореплаванием и портами] великим князем Александром Михайловичем и подал в отставку, которая, разумеется, была принята. Дети с бонной Моникой были отправлены в Евпаторию. Семья распалась. Через год – 15 июля 1906 г. – умерла Инна. Все мы больше никогда не жили вместе».

И Анна оказалась разлучена с Голенищевым‑Кутузовым. Я думаю, что именно это событие своей жизни Ахматова описала в знаменитом стихотворении 1911 г. «Песня последней встречи».

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

Показалось, что много ступеней,

А я знала – их только три!

Между клёнов шёпот осенний

Попросил: «Со мною умри!

Я обманут своей унылой,

Переменчивой, злой судьбой.»

Я ответила: «Милый, милый!

И я тоже. Умру с тобой…»

Это песня последней встречи.

Я взглянула на тёмный дом.

Только в спальне горели свечи

Равнодушно‑жёлтым огнём.

Из воспоминаний Ахматовой: «Я продолжала писать стихи, с неизвестной целью ставя под ними номера. Как курьёз могу сообщить, что, судя по сохранившейся рукописи, “Песня последней встречи” – моё двухсотое стихотворение».

Из «Интимной тетради» Павла Лукницкого: «Смотрю на её руку.

Я: …Это та жила, которую молодые девушки вскрывают всегда.

АА улыбнулась, показывает другую руку. На ней крестообразный, тонкий шрам.

Я: И Вы?

АА: Ну конечно… Кухонным, грязным ножом, чтоб заражение крови… Мне шестнадцать лет было…»

Из книги Павла Лукницкого: «В течение своей жизни л ю б и л а только один раз. Только о д и н раз. “Но как это было!”

В Херсонесе три года ждала от него [видимо, Голенищева‑Кутузова] письма. Три года каждый день, по жаре, за несколько вёрст ходила на почту, и письма так и не получила».

Из книги Веры Лукницкой: «В октябре 1905 г. на средства родителей была издана первая книга стихов Гумилёва “Путь конквистадоров”…

Один экземпляр Гумилёв отправил в Евпаторию другу Андрею. Его сестре книги не послал, хотя… многие стихи посвящены ей, почти все обращены к ней и в нескольких дан её образ:

Кто объяснит нам, почему

У той жены всегда печальной

Глаза являют полутьму,

Хотя и кроют отблеск дальний?

Зачем высокое чело

Дрожит морщинами сомненья

И меж бровями залегло

Веков тяжёлое томленье?..»

Из стихотворения Николая Гумилёва «Русалка»:

На русалке горит ожерелье,

И рубины греховно красны,

Это странно‑печальные сны

Мирового, больного похмелья.

На русалке горит ожерелье,

И рубины греховно‑красны.

У русалки мерцающий взгляд,

Умирающий взгляд полуночи,

Он блестит то длинней, то короче,

Когда ветры морские кричат.

У русалки чарующий взгляд,

У русалки печальные очи…

Из воспоминаний Ахматовой: «В Евпатории… я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов».

Из книги Павла Лукницкого: «Подготовлял её гимназист седьмого класса Миша Мосарский».

Из книги Аманды Хейт: «Занятия скрашивались тем, что молодой учитель влюбился в свою ученицу, правда, из‑за этого он проводил уроков вдвое больше, чем требовалось».