Kitobni o'qish: «Детство золотое»

Shrift:

Памяти Владислава Рылькова посвящается

* * *

К. Лукашевич
Птичница Агафья

Вечерело. Солнце скрывалось за большим лесом, кидая прощальные лучи на все окрестные предметы. В воздухе стало прохладно; так легко дышалось после дневного жара, так было тихо и привольно. Хорошо в деревне в эту летнюю пору! После тяжёлого трудового дня все идут на покой, идут отдохнуть.

По дорожке, которая жёлтой узкой полосой тянулась к роскошной господской усадьбе, шла старая бабушка Агафья. Она была очень стара: согнулась её спина, плохо слышали уши, едва видели глаза. Одета была старушка крайне бедно: в ветхом, домашней пряжи сарафане, в ситцевой ватной кацавейке и с пёстрым платком на голове.

Старая Агафья шла тихо и важно, точно командир перед своим полком. А за ней тянулось целое стадо уток. Они шли, переваливаясь с ноги на ногу, крякали, останавливались; но лишь старуха повернётся, погрозит длинной хворостиной, – опять водворяется порядок в этом шествии. На руках старуха держала двух маленьких утят; они зашибли себе где-то ножки и не могли поспевать за остальным стадом.

– Ну, что же вы, мои косолапенькие! Ужели не нагулялись за день-то? Время и на покой! Ступайте, ступайте… – повторяла бабушка Агафья, загоняя уток в их жилище. А тем ещё неохота расставаться с привольем; так и разбегаются по просторному зелёному двору, пощипывают густую травку и ловят мух.

– Да, что это вы сегодня, насмех мне, что ли! Или думаете, что мне только и дела, что вас по всему двору собирать? Шиш… ш… вы, косолапые. Ишь гулёны какие! – Старуха притворилась, что сердится, и усердно махала хворостиной, а её послушная команда испуганно скрывалась в своё помещение. Бабушка Агафья закрыла за ними дверцу, а сама опять поплелась по двору, направляясь к видневшейся вдали церкви: там, за церковной оградой, внизу под горою, сверкало чистое, прозрачное большое озеро.

У озера старая Агафья стала сзывать гусей; они поспешно сбегались на её зов.

Шествуя теперь по жёлтой дорожке со своей новой командой, старуха шла за гусями. Гуси – птица злая, кого ни завидят, так и бросаются, подбегают, кричат, изгибают шеи, так и норовят клюнуть за ногу. Если с ними старая птичница, никто не бойся, не тронут; погрозит она им хворостиной, крикнет, и птицы слушаются – боятся.

Дорогой бабушка Агафья подбирала на руки тех гусенят, которые были послабее, а когда подходила к птичьему двору, то из её передника выглядывали три беленьких головки; она их ласково гладила и что-то им шептала.

Чинно и послушно прошли гуси по двору в своё жилище на покой.

– И знает же птица бабу Агафью. Просто удивленье! Ведь понимают её речи. Так за ней и ходят все, – смеялся молодой парень, спуская с плеч вёдра, полные воды.

– Ещё бы, – вторила ему чернобровая женщина, – она ведь с малых лет около птицы ходит. А ей, поди, годов поболе ста.

– Должно быть, она колдовство какое знает: ни у кого такая птица не водится, как у Агафьи!

– Полно тебе балагурить-то. Любит она их, вот что! И ходит около них с лаской да с приветом. Так, малец, всякое дело на лад пойдёт. Верно тебе говорю. Она хорошая, тихая, добрая старуха.

– Бабушка, а баба! – крикнул парень проходившей мимо старухе. – Я говорю, что птица тебя слушается, крепко тебя любит. Говорю вот, Марьюшка, что ни у кого такой пригожей птицы не водится, как у нашей старушки.

Парень прокричал это так громко, что каждое слово явственно доносилось до слуха Агафьи.

– Верно, Стёпушка, верно, родимый, – отозвалась обрадованная старуха, кротко поглядывая на говорившего, и, подойдя к нему ближе, похлопала его по плечу.

– Любят они меня. Взгляну – понимают, только сказать не умеют. Да ведь и я их шибко жалею.

– Устала ты, бабушка, ступай отдохни, – сказала чернобровая молодуха.

– И то, правда. Умаялась. Годы-то мои у-у-у-какие! Поживите-ка с моё! – и старуха прошла в свою избу.

Давно это было… Старуха Агафья была ещё тогда маленькой, бедовой девочкой, которую все звали Ганька-сорвиголова.

Мать Ганьки была крепостной богатой барыни-помещицы и всю свою жизнь ходила за птицами.

Целыми днями на птичьем дворе, между курами, индюками, павлинами, гусями и утками, мелькал красный сарафан Ганьки.

Знала девочка каждого самого маленького цыплёнка, умела передразнить голосом всякой птицы, знала каждый уголок на птичьем дворе. Мило и дорого ей было это царство! Она сама росла тут, весело распевая, как вольная пташка.

Когда Ганьке исполнилось десять лет, то барыня-помещица велела ей уже как следует приучаться ходить за птицей и во всём помогать матери. Новая маленькая птичница и без того хорошо знала это дело, но, получив приказ «барыни-графини», как говорила она, сразу стала меньше шалить, стала серьёзнее.

Время шло. Ганька подрастала, помогая матери, и с каждым годом всё более и более привязывалась к птицам.

Когда она выросла, стали все её звать Агашей да Агафьюшкой. Мать её умерла, и она осталась главной птичницей в богатом имении. Что за удивительный птичий двор был в нём: ровное поле, нарочно усеянное свежей зелёной травой, широкое и длинное, кругом обнесено было затейливым каменным забором; по краям двора тянулись постройки: зимние и летние помещения для птиц и жилища для людей.

У каждой отдельной породы птиц были свои особые помещения, свои дворы.

Много помощниц было у Агаши, но за всем старательно наблюдал её заботливый глаз.

Важная графиня-помещица с седыми локонами, с чёрной кружевной наколкой на голове часто приходила на птичий двор, приводила с собой гостей, а за нею прибегали двое внучат: девочка лет семи, весёлая, румяная, миленькая, с голубыми глазами и золотистыми кудрями, и мальчик-кадет, который приезжал в деревню только летом.

– Покажи, покажи, Агафьюшка, твоё царство, – тихо и медленно говорила хозяйка, поднося к глазам лорнетку.

– Пожалуйте, ваше сиятельство, пожалуйте, – приветом встречала птичница свою госпожу и, шумя ключами, бегала от одного помещения к другому, всё открывала настежь и скликала птиц. Куры, гуси, утки, индюшки, павлины сбегались со всех сторон!

– Ах, какая роскошь! Какой восторг! Какие удивительные у вас птицы! – восхищались гости и, осторожно ступая, заглядывали внутрь помещения. – Какая везде чистота! Какой порядок! Да у вас образцовый птичий двор.

– Всё она… Всё Агаша моя… – шёпотом сообщала барыня. – Такая трудолюбивая, кроткая, любит животных. Я просто удивляюсь, как ей на всё времени хватает.

– Это – цесарки, те – кохинхинки, а вон те, дальше – брамапутра, – сообщала маленькая девочка гостям, указывая на куриц.

– Графинюшка тут всё знает, всё сами расскажут, каждую птицу по имени назовут, – замечала Агафья, с любовью посматривая на прелестное личико белокурой девочки. Та улыбалась в ответ задорно и весело и грозила пальцем птичнице: видно было, что они давно большие друзья.

– Я ведь очень, очень люблю птиц. Мы с Агашей почти их всех тут вместе выводили… Вот она, моя любимица!.. – и девочка стрелой понеслась к белой, как снег, курице, выходившей из палисадника со своей семьёй.

– Не знаю, что мне с ней делать? Разве в птичницы отдать. Первое удовольствие моей Фофочки – это птичий двор, – шутила старая графиня.

– Маленькая графинюшка сами, как ранняя пташка. Чуть утро, они уже тут… И ведь всё-то им надо знать. Всё их забавляет: и покормят птиц, и воды попить дадут.

– Вы посмотрите, бабушка, что это за курочка? Другой такой в мире нет. Снежинка! Душка! Прелесть моя!.. – восторгалась девочка, делая ручки горделивой курице, которая степенно проходила мимо гостей с такими же белыми, как сама, цыплятами.

Действительно, «маленькая графиня», как называла девочку Агафья, или «Фофочка», как звала её бабушка (девочку звали Соней), много времени проводила на дворе.

Придёт весна… Наступит время сажать птиц на яйца. Вот когда много забот и волнений для Агаши. Во всех тёплых помещениях, в корзинках с сеном, иногда под решётками сидели наседки и выводили птенцов.

Редкий выводок появлялся на свет без ласкового присутствия Фофочки.

– Душки! Прелесть! Милые! – встречала девочка появление на свет птенчиков, когда они, проламывая клювом яичную скорлупу, выходили на свет Божий, такие маленькие и слабые.

Из каждого выводка Фофочка выбирала себе одного цыплёнка, давала ему имя и называла «своим».

Во время выбора она бывала в большой нерешимости и в простоте сердечной думала, что те, которых она не выберет, обидятся; долго в раздумье смотрит девочка на цыплят и непременно укажет на самого слабенького и некрасивого. Таких она больше жалела.

Агаша хорошо знала сердце своей молодой хозяйки и догадывалась.

– Вот этот будет ваш, графинюшка.

– Почему ты отгадала, Агаша? Ну, скажи: почему? Ведь верно, его-то я и хочу сделать… своим.

Птичница только улыбается.

– Да у него вон лапка кривая, он хромой.

– Бедный! Как мне жаль его! Он никому не будет нравиться. Тех-то красивых все будут любить. Да, этот будет моим, – решительно заявляла девочка и с тех пор чаще кормила и баловала «своего» цыплёнка.

Сама хозяйка – старая графиня, все гости любовались птицами, но не знали они, скольких забот, ухода, труда стоили они Агаше.

Встанет она с первым рассветом… и до вечера не присядет, о каждой самой маленькой пичужке вспомнит и позаботится, а было их на том птичьем дворе не одна сотня.

Кормит их птичница вовремя, сытно, поит чистой водой, свежей водой, разнимает птичьи ссоры; с ног собьётся, обходя помещения и следя, как убирают её помощницы: птицы любят большую чистоту. А если заболеет которая из птиц, так ведь Агафья, как за человеком ухаживает, жалеет больную, ласкает, по ночам к ней встаёт.

Год за годом прошло много лет. Старое старится – молодое растёт. Состарилась Агаша и стала для всех «бабушкой Агафьей».

На много вёрст кругом прошла слава про старую птичницу. Весь свой долгий век прожила она, ухаживая за птицами, и знала много секретов, знала, как надо сажать птицу на яйца, чтобы много хороших цыплят вышло, знала, чем надо лечить птиц.

Поэтому за советом, с просьбой ли какой, за лекарством для птиц из всех соседних поместий и дальних деревень шли к бабушке Агафье.

Пришлось пережить старухе и тяжёлое время, очень тяжёлое… Богатое имение, где она жила всю свою жизнь, было продано другим господам. Уехала важная графиня-помещица со своими детьми и внучатами. Белокурая Фофочка с горькими слезами рассталась со своими любимцами, с птичницей Агашей. В то время она была уже взрослой девушкой. Вероятно, в новой жизни она забыла прежних своих любимцев.

Но старая птичница Агафья, у которой в деревне мало было радостей, никогда не забывала свою ласковую графинюшку.

При продаже имения старая графиня об одном только особенно просила нового хозяина: старухе-птичнице не отказывать.

– Сделайте это доброе дело! Старуха не переживёт, если её отставить от птиц. Она отличная старуха, да и вам спокойнее: лучше её никто не ходит за птицами, ведь она любит их, – говорила старая графиня.

Новый хозяин согласился.

Другие порядки пошли теперь в богатом имении. Помещик, купивший его, туда больше и не заглядывал, а за всем смотрел управляющий Семён Петрович.

Пришла весна холодная и дождливая. Посадила бабушка Агафья птиц на яйца. А сама сердится и ворчит целыми днями.

– Да наколешь ли ты мне дровец? Ах, народец какой! Ведь птице-то холодно! Надо им избу истопить! – кричит она работнику.

– Некогда, бабушка, некогда!..

Поплетётся старуха к управляющему.

– Семён Петрович, дровец мне надо: птице холодно, да в курятниках пол бы новый сделать, сыро там очень. Пожалуй, нынче и цыплят у нас не будет.

– Ах, старуха, не до тебя… Дела по горло. Ужо сделаем всё. Повремени! – И никто ничего не делал. Не знала Агафья, кого ей просить о своих птенцах: хозяева были далеко, да и писать она не умела.

Вылупились цыплята у кур, у индюшек, у двух пав. Рада старуха. Милы её сердцу эти пискливые шарики. Всю жизнь, такую долгую, она жила для них.

Вот и теперь, что сделала из своей каморки? Всех туда отогреваться поочерёдно с матками носит, рублеными яйцами, творогом, хлебом кормит.

– Семён Петрович, надо бы творожку побольше, особливо пыркам (молодые индюшата). Пырки – птица нежная. Овса не любят. Надо бы творожку. Цыплята пропадать станут.

– Помилуй, старуха, да ты нас разоришь! Давно ли тебе мешок овса да ведро творогу дали? Этак не напасёшься на твоих птиц!

– Я вашего творогу, батюшка, и в рот не беру. А птицы много, корм им надо хороший…

– Отстань, отстань, старуха! Не до тебя.

Разгневанная, со слезами уходила бабушка Агафья в свою каморку. Навстречу ей под ноги бросались птенчики.

– Что же мне делать с вами? Ах, вы мои горемычные! Ах, желанные!

Старуха разваривала им овёс, но птички неохотно клевали его.

А весна продолжала стоять холодная и дождливая. Плохой корм да холода сказывались: цыплята стали пропадать один за другим.

Немного уже осталось индюшат: худые, несчастные, с вылезшими перьями. Едва покажется Агафья, так и бросаются к ней, около ног увиваются, жалобно пищат, всякий поймёт, что голодны, – есть просят.

Рассердилась совсем бабушка Агафья, пошла к управляющему и ещё издали ему кричит:

– Сердца в тебе нет, что ли, сударь? Птица с голоду околевает, а у вас толку не добьёшься, корму не выпросишь.

– Ведь я велел тебе, старуха овса дать.

– Не едят пыренятки овса.

Управляющий даже не взглянул на неё, сел на беговые дрожки и уехал.

– Изныло моё сердце… Просто не смотреть бы на всё… Брошу всё и уйду, – разговаривала сама с собой бабушка Агафья и плелась в свою каморку. Индюшата опять к ней под ноги, так и пищат.

Посмотрела она на них, постояла, подумала… Жаль голодных. Махнула рукой и полезла под печку, там в углу достала узелок, развернула: всё это у неё приготовлено к смерти: рубашка новая, платок на голову, коленкору пять аршин на саван и три рубля деньгами на похороны.

Старые люди в деревнях всегда так поступают.

Вот они – три рубля: один бумажный, два серебром, лежат в коробочке; деньги на прощанье дала графиня, а коробочку давно подарила маленькая графинюшка. Прибежала она тогда на птичий двор, тряхнула белокурыми кудрями и, подавая коробочку, сказала: «Возьми Агафья, себе для булавок. Смотри, тут курочки нарисованы, а это ты их кормишь».

Смотрит бабушка Агафья на коробочку. А слёзы одна за другой так и капают из старческих глаз.

– Хорошее, давно прошедшее время…

А голодные индюшата тут около неё вьются, жалобно пищат.

Достала старуха из дорогой коробочки денег, всё снова завязала в узелок. Спрятала, оделась потеплее и скоро, насколько позволяли её старые ноги, пошла в ближайшую деревню. Там она купила творогу, овсяной крупы и пошла обратно.

То-то были рады птенчики вкусной, здоровой пище, набросились с жадностью, друг друга отгоняли, только и слышно было, как стучали их клювы по полу.

Почти две недели прикармливала старуха своих милых птенцов на трудовые деньги.

Скоро наступила погода потеплее; те из птиц, что выжили, уже разгуливали по двору, щипали свежую траву, ловили мух: сами себе находили еду.

Как вырастила их Агафья, никто не знал: она отогревала их у своей груди. Часто ночи не спала, отдала последние гроши.

Птица вырастала красивая здоровая.

– Что смотришь? Небось, благодаришь? – разговаривала старуха с молодой индюшкой, когда та подбегала к ней горделивой поступью.

– Помнишь, небось, как с голоду пищала? Скажи бабке Агафье спасибо. Пожалела вас глупых… Ишь, теперь какая красивенькая! Много я из-за вас горя видела. Ну, да теперь ничего! Выходила вас, моих цыпушек, вырастила! – и бабушка Агафья улыбалась, счастливая и довольная.

Случилось то осенью… Управляющий велел позвать к себе старую Агафью. Пришла она в господскую горницу, видит: Семён Петрович письмо в руках держит.

– Ну, старуха, вот от господ наших письмо получил, недовольны очень, что у тебя нынче птицы мало. Приказывают тебя отставить и другую птичницу нанять.

– Отставить!! От птиц отставить!! – прошептала старуха, пошатнулась, ухватилась за дверь и невольно присела на близ стоявший стул.

– Воля ваша, сударь! – сказала она приподнимаясь. – Господь всё видит и всё знает! – И она, пошатываясь, побрела домой; всё кружилось перед её глазами. За что же такое горе, такая незаслуженная обида?

Люди не всегда добры, не всегда справедливы.

Бабушка Агафья вошла в свою каморку, присела к маленькому окну, припала головой на подоконник и залилась горькими, неудержимыми слезами.

В избе бабушки Агафьи поселилась новая птичница Марья, а старухе дали помещение далеко от господского дома в полуразвалившейся бане. Носили туда ей и дров, и хлеба.

Марья ухаживала за птицами только потому, что ей платили за это деньги, но ей решительно всё равно было, едят ли птицы здоровую пищу или плохую, хворают они или нет.

В душе грубой женщины не было ни любви, ни сострадания к животным, точно она не понимала, что все живые существа чувствуют так же, как она, и боль и голод. Случилось два раза, что она в дверях защемила лапки цыплятам, те запищали, а она отпихнула их и прошла. Даже не обернулась. Разве так поступила бы старая Агафья?

Да, люди на свете не все одинаковы.

В первое время, как отставили от птиц бабушку Агафью, она часто захаживала на птичий двор. Бедная старуха бродила между строениями как потерянная. На что теперь её одинокая жизнь?

Когда на дворе или на улице ей попадались птицы, она украдкой брала их на руки, ласкала, целовала. Давала хлеба.

Новая птичница раз это увидала и закричала:

– Не смей дотрагиваться до птиц! Ещё обкормишь чем-нибудь, – захворают.

– Бога ты не боишься, Марья! Неужто я что вредное сделаю им, моим голубчикам?

Старуха перестала ходить на птичий двор. Лучше подальше от этих злых, несправедливых людей.

По большей части она лежала в бане на печурке, совсем сгорбилась, поседела, похудела и молча переносила своё горе.

А весна снова стояла дождливая и холодная. Птиц у Марьи вывелось куда меньше прежнего. Цыплят у индюшек и у пав совсем не было.

Бабушка Агафья ничего не знала о том, что делалось на птичьем дворе.

Изредка приходил к ней работник, приносил хлеба, дров, иногда воды.

– Что, баба, скучно тебе без птиц-то?

– Скучно, батюшка, – кротко отвечала старуха.

Был тихий, летний вечер.

Спустивши ноги с печурки, Агафья сидела в своей бане. Последние золотистые лучи заходящего солнца врывались в крошечное окно… старуха опустила голову и задумалась: она вспомнила прежнее время. Свою молодость. Богатый птичий двор, маленькую графинюшку… Прошло так много дней, и скоро конец её жизни.

Вдруг за дверью ей послышались милые, знакомые звуки… кудахтанье, писк…

Глаза старой птичницы оживились, она проворно сползла с печки и торопливо вышла на улицу.

Смотрит – курица с цыплятами… Верно, гуляя, нечаянно забрела так далеко.

Не вытерпело любящее сердце, открыла бабушка Агафья дверь и зазывает к себе дорогих гостей, угощает их чем Бог послал: накрошила на пол хлеба, поставила чашку воды.

– Ах, милые!.. Ах, желанные!..

И она берёт каждого цыплёнка отдельно, плачет и целует их головки, ласкает их мать, говорит с ними и радуется. Как дитя.

Да, эта курица Чернушка, что в прошлом году с индейкой передралась, ещё крыло себе повредила. И старая Агафья так долго лечила её, берегла и лелеяла.

И думает старая Агафья (недаром говорят, старики детьми делаются), что курица её добро помнит и вот с цыплятами нарочно пришла навестить всеми забытую, одинокую женщину.

– Ну, ступайте, теперь, дорогие, ступайте. Я ведь рада вам, да только нельзя. Хватятся вас – меня бранить станут, – говорила старуха, – мне же достанется. Скажут, что нарочно вас повадила.

Бабушка Агафья ласково махала передником и проводила дорогих гостей до изгороди, а оттуда до птичьего двора, как говорится, рукой подать.

С тех пор курица с цыплятами стала часто захаживать в отдалённую баню. Старая Агафья всегда поджидала гостей, припасала им хлеба.

В её скучной, однообразной жизни это были радостные, счастливые минуты.

Пришла осень. Опали листья с деревьев, улетели птицы в тёплые края, природа приготовилась к зимнему отдыху. Люди в деревне принимались за новую, совсем не такую, как летом, работу: полевые работы кончались, зато много накопилось дела по дому и хозяйству.

Только бабушка Агафья по-прежнему лежала в бане, молилась про себя Богу, скучала, худела и старилась. Курица Чернушка больше не навещала её.

В один из хороших ясных осенних дней дверь в баню Агафьи отворилась и вошёл Семён Петрович.

– Ну, старуха! Полно тебе на печи лежать. Вставай, принимайся-ка за дело. От господ письмо получил, приказали тебе опять за птицей ходить. Нынче ведь у Марьи почти вся птица пропала. Ну, я и написал, что ты это дело лучше знаешь.

– Господи! Услышал Ты мою грешную молитву… Сударь мой, Семён Петрович, спасибо тебе на добром слове. Я ведь душевно птицу-то жалею… Что и говорить, всю жизнь около них… Вот мне радость какая! Теперь и умру спокойно… – старуха плакала, радовалась, суетилась, разговаривала. Достала она свой заветный узелок и пошла вслед за Семёном Петровичем, пошла опять в свою каморку, чтобы среди милых сердцу, среди любимого дела дожить свой век.