Kitobni o'qish: «Избранные стихи»

Shrift:

Отзывы

Стихи Рожанской настолько злы, язвительны, лаконичны и точны, настолько исчерпывающе резюмируют “роковые проблемы русской интеллигенции”, что давно должны были разойтись на цитаты, подобно “Горю от ума”.
Кирилл Анкудинов, 2002 г.

Есть поэты, которым я откровенно завидую… эта зависть смешана с радостью – и более того, радость, пожалуй, преобладает… Ольга Рожанская – поэт одновременно глубокий и легкомысленный. Драгоценное сочетание!
Бахыт Кенжеев – из предисловия к настоящему сборнику

Едва ли не у каждого поэта есть стихи о собственной смерти, но даются они лишь очень немногим. Это проба на подлинность, и по ним можно судить о поэте безошибочно…
Анатолий Гелескул – “Стихи по вертикали”, 8 декабря 2011 г.

Уход Ольги Рожанской подтвердил истину, подмеченную еще Ахматовой: “Когда человек умирает, /Изменяются его портреты”. Не только портреты, – если это поэт, изменяется и тембр его поэтической речи, и качество стихотворений. Смерть делает их лучше. Или нас зорче?
Чудо поэзии Ольги еще и в том, что самое последнее ее стихотворение – о Пасхе и встрече с Богом, а каждое второе о смерти, которая неизменно торжество и краса. “Чудеса! Говорят по-японски леса. Все собрались на тризну языки. Понимай так, что время вскрывать каравай. Это пир погребальный, великий”.
Майя Кучерская – “Я жива", Ведомости, 2014 г. про книгу “Элизий Земной”

От составителей

Уже более восьми лет прошло с гибели Ольги Владимировны Рожанской, а ее стихи, которые по точному замечанию Кирилла Анкудинова, сделанному еще в 2002 году, давно должны были разойтись на цитаты, как “Горе от ума”,и сегодня остаются практически неизвестными читателю. Мы не будем здесь вникать в причины этой нелепой и досадной ситуации, заметим только, что цель настоящего сборника – положить начало ее исправлению.

Ольга Рожанская (1951–2009) – человек огромных и разнообразных талантов – довольно рано осознала сочинение стихов, как дело жизни, может быть не единственное, но крайне важное. Стихи она не записывала, – держала в уме, читала при любой возможности близким, знакомым и незнакомым, доводя и обкатывая их; добившись желанного результата, записывала первую строчку или название в записную книжку. Имеющимся четырем книжкам Ольги мы обязаны подвигу Андрея Толмачева, который приходил, заставлял ее диктовать стихи, записывал, составлял сборники, сверял их, издавал, с участием некоторых ее друзей. Невозможно выразить размер нашей ему благодарности.

Стихи Ольги необычны прежде всего ее авторской позицией: про что бы она ни писала, ее стихи всегда о смерти, бессмертии и Воскресении. Это особенно очевидно в составленной в последний год жизни, но изданной посмертно книге: “Элизий земной”, где само название отсылает к последним стихам Баратынского, то есть к теме собственной смерти, а сами стихи – о победе над ней; но, если присмотреться, то же можно увидеть и в более ранних ее стихах. Несколько другими словами: все ее стихи о дороге, – дороге из Рима, – Первого? Третьего? – в небесный Иерусалим. Мы видим, что реалии, описанные в ее стихах, находятся в Риме (“Смерти нет, но бывают проскрипции”), но слышим об этом от человека уже явно вышедшего на дорогу. Эта Ольгина позиция сегодня, после нескольких десятилетий угара “обустройства” родного Рима, представляется нам актуальной, как никогда, и это – одна из причин, по которым мы думаем, что Ольгины стихи необходимы современникам как раз сейчас.

Тут хочется еще раз подчеркнуть, что настоящий сборник ни в коем случае не является отданием долга Ольге, – скорее мы пытаемся отдать долг читателю, несправедливо лишенному до сих пор Ольгиных стихов.

Кроме благодарности Андрею Толмачеву мы рады принести благодарность Бахыту Кенжееву. Он не только написал предисловие, но и прочел Ольгины стихи и серьезно их воспринял, – потому и предисловие написал; а для поэта, тем более активного, это – подвиг. Более того, он напоминал и торопил с изданием, чем его ускорил. Хочется поблагодарить Юлию Ефимову, сверставшую эту книгу, – она взялась за дело серьезно и устремленно, чем и других подтолкнула. Благодарим также издательство “Пробел-2000” и, особенно, Алексея Плигина за четкость, эффективность и доброжелательность.

Предисловие

Есть поэты, которым я откровенно завидую. Вот вроде положил жизнь на служение музам: биография сложилась довольно дурацкая, правила служения соблюдал, лирой не торговал, учил классиков, занимался самообразованием, катался по свету, как сумасшедший, заработал себе определенную репутацию. Все путем. Однако регулярно убеждаешься в наличии, как бы выразиться, коллег, которые что-то умеют делать так, как тебе и не снилось. Ну ладно, какой-нибудь Баратынский или Вагинов. Они как бы давно на Олимпе. Но и среди (условно) современников такие попадаются. Впрочем, эта зависть смешана с радостью – и более того, радость, пожалуй, преобладает.

Ольга Рожанская – поэт одновременно глубокий и легкомысленный. Драгоценное сочетание! В ее творческом развитии можно усмотреть историю духовного переселения из брежневской России

“Не вовремя снега в России тают,
И по утрам права качает стыд,
И бес изгнания шалит,
А без него в России не светает.”

в пространство мировой культуры. Нет, отечеству она не изменила – скорее встроила не слишком благополучную родину (и ее главное сокровище – язык) в новую Вселенную, приобщила его к своей домашней метафизике (не люблю этого слова, но что поделать), к обживанию времени как пространства. С точки зрения логики – бессмысленная задача. Но зачем еще нужна высокая поэзия, как не для борьбы с логикой? И вот мой соотечественник и современник, то есть не чуждый вольнодумства советский человек, просыпается на мировом ветру, в невесть каком веке, и на нынешнем – вполне живом – русском языке старается выразить свою причастность к времени, которое ощущает родным, даже если речь об ассирийской, библейской, греческой или иной давней истории.

Когда-нибудь “времени больше не будет” – а для нашего поэта его существование вообще сомнительно. Все времена имеют равное право на сегодняшнее живое существование. Мир целен, живущие не более правы, чем ушедшие. Иной раз поэт умышленно и подчеркнуто отрицает “насущность” (например, “обжит” у нее не космос, как полагалось бы в XX или XXI веке, а “моря”, что удивляло людей поколений так 40 назад, да и какая, прости Господи,“шкура жертвенной козы” может быть в нашу передовую эпоху!). Критики уже отмечали, что стихи Рожанской – в значительной мере суть реализация мандельштамовской “тоски по мировой культуре”. К этой культуре, нашему общему достоянию, можно относиться как к музею, где выставлено множество чучел, да щеголять своей просвещенностью, ссылаясь на ее достижения. Дело нехитрое. Труднее жить в этой культуре и осваивать ее, даже – не побоюсь этого слова – воскрешать.

Действительно, время беспощадно не только к смертным, но и к их прозрениям. Через считанное количество поколений история и произведения искусства ветшают и покрываются патиной. Бросить на них луч современного тебе света, перевести их на язык живых – нелегкий, но благодарный труд, удающийся немногим. А рецепт обманчиво прост (так Микельанджело, кажется, отшучивался от поклонников, уверяя, что для своих скульптур всего лишь “отсекает от мрамора всё лишнее”). Надо всего лишь чувствовать себя в мировой культуре как дома, чтоб библейская “смоква” естественно стояла рядом с кавказской “мушмулой”. Впрочем, этого, конечно, недостаточно, ибо поэзия больше своих составных частей. К тому, что создано твоими предшественниками, необходимо что-то добавить свое. Простым повтором готового (пусть и переведенным на современный язык) тут не обойдешься, иначе получатся неживые “антологические” стихи. Мне кажется, что Рожанская блестяще выполняет эту задачу, смешивая фольклорные интонации с церковнославянскими, интеллигентское просторечие с трагическим пафосом. Используя цитату (в широком смысле), как строительный материал, она возводит из него собственное здание мира, схожего с храмом, прихотливо складывая отдельные кирпичики прежних смыслов и перемежая их смыслами новыми.

“Когда над скинией Закона
Просела талая земля,
Миндальный посох Аарона
Процвёл, губами шевеля.”

Оптика сдвигается. Время исчезает, будто его нет и не было. Кстати, пристальный взгляд заметит в этих строках и эклогу памяти Мандельштама (“миндального дерева”), который “лежит в земле, губами шевеля”.

Итак, пировать с предшественниками, как с приятелями, живущими по соседству, создавать на основе их языка свой собственный.

Есть и третье слагаемое в этих замечательных стихах: не слушаться здравого смысла, не верить дежурным истинам – но приглядываться к ним в поисках внутренних противоречий.

“Как детская пьеска на двух обнажённых
Мы сыграны нотках. Да только не нам
у Автора клянчить концовки мажорной;
И жалость к живущим на шее, как жёрнов,
И тьма мирозданья валит по пятам.”

Рожанская верит в Бога не меньше (но и не больше), чем Тютчев или Достоевский – неплохая компания. Вера и смерть, красота и страдание, отчаяние и восторг – непримиримые, но сосуществующие полюса ее вселенной, между которыми и возникает силовое поле и электрический разряд того, что называется подлинной поэзией.