Kitobni o'qish: «Лёшенька. Часть вторая»
Хлеб
Под вечер прибежала взволнованная Анисья в наброшенном на плечи тулупчике и сбившемся платке. Вера мыла посуду после ужина в большой лохани, глянула на белое Анисьино лицо и застыла у печки, только с рук грязная вода капала.
– Идут! Эти… из продотряда!
– Матерь Божья! Полинка, поди с Лёшей поиграй в комнате, – поспешила она спровадить младших подальше от греха.
– А можно твои бусы взять? – оглянулась в дверях Полина.
– Бери, бери… Ну, что там слышно?
– В Окунёвке они пока… – Анисья тяжело опустилась на лавку и перевела дух. – Сегодня, поди, уже не придут, а завтра с утра пожалуют. Много солдат, все с оружием… Ты хлеб спрятала?
– Н-нет…
– Так что же ты? – досадливо поморщилась Анисья, даже кулачком по столу пристукнула. – Ждёшь, когда последнее отберут? Весной что сеять будешь?
Вера стала белой как полотно:
– В прошлом годе у нас не брали.
– И у нас не забрали, а сейчас, сказывают, у всех берут!
– Да ведь не всё же отбирают…
Отбирали-то не всё, оставляли сколько-то на посев, сколько-то на прокорм семье, но… Крестьяне перестали сажать больше, чем требовалось – толку спину гнуть, если всё одно забирают? – и тогда продотряды, с которых трясли план, изымали совсем не лишнее. За пуд ржаной муки платили семьдесят семь рублей, за пуд пшеничной – восемьдесят шесть, но разве это деньги? Курям на смех. На рынке зерно и мука стоили куда дороже. Кончится свой хлебушек – новый не укупишь. Поэтому припрятывали, чтобы не протянуть ноги. Если находили спрятанное, то забирали уже безо всяких денег. И не только зерно, но и картошку, яйца, мясо, птицу, но главное – хлеб. Прежде чем посылать продотряды, с населением проводилась разъяснительная работа. Мужики и бабы слушали, мрачнея лицами, а дома давали волю чувствам:
– Ишь чего! Мягко стелют, да жёстко спать!
Агитаторы зачитывали газету, где был нарисован пузатый мужик в жилетке и лаковых сапогах, сидящий на мешках с мукой, чем-то похожий на Ульяна Петровича. Волосатыми толстыми руками он загораживал своё добро. До чего противен был этот похожий на паука мужик, даже надпись у него над картузом подтверждала: «Хлебный паук». У такого-то не убудет: эвон сколько мешков, у Сапожниковых столько сроду не водилось. В будние дни, поди, белые булки с изюмом трескает.
Агитаторы уехали, оставив после себя расклеенные по стенам сельсовета плакаты. Яшка с Ванькой подходили поглазеть на них.
– «… Отдашь ли ты во власть голода рабочих, кующих оружие? Оставишь ли ты без куска хлеба детей и женщин?.. Никакой милости утайщикам хлеба!..», – шёпотом читал Ваня.
– «Выполнил ли ты, брат крестьянин, развёрстку? Спеши! Не медли!» – продолжил Яшка.
И баба на плакате, прижимающая к груди младенца в пелёнках, и рабочий в фартуке, и солдат, указывающий пальцем прямо на Яшку с Ванькой, смотрели, казалось, с укором. Хлеба! Хлеба! Всем нужен хлеб.
Вера запричитала:
– Да куда же мне прятать?
– Я знаю, – подал голос Яшка. На правах старшего сына и главного мужика в доме он никуда не ушёл и слышал весь разговор.
– Ну вот и ладно, – подхватилась Анисья. – Надо ещё Белкиным и Тараскиным сказать, побегу…
– Что ты придумал? – спросила мать, после того как закрылась за соседкой дверь.
– Около нужника закопать, туда, чай, не сунутся.
– Нет, сынок. Земля мёрзлая – не удолбишь, да и видно же будет, что копали. В лесу спрятать разве?.. Не ровен час, наткнётся кто-нибудь и заберёт.
Яшка подумал, почесал затылок и пошёл одеваться. В сарае нашёл лом да лопату, расчистил снег у нужника и, надев рукавицы, стал долбить ломом мёрзлую землю. Дело шло медленно. Яшка возился до темноты, а углубил яму всего-то на аршин. Что тут спрячешь, один мешочишко разве… Он притащил из амбара тощий мешок ржи, засыпал землёй и закидал снегом. Эх, видно… Одна надежда, что не сунутся солдаты к нужнику.
Яшка вернулся в дом. Мамка запихивала завязанные верёвками мешки в сундук и шкаф.
– Ты что, здесь в первую очередь искать будут.
– А куда же? – растерялась мать. – Что же за жизнь такая… Бьёшься-бьёшься, чтобы вас прокормить, самой ноги не протянуть, а толку нет.
Лёшка оторвался от уроков и сказал:
– Мама Соня велела несколько мешков ржи в угол амбара сложить, а в ларях муку не трогать, пусть там и остаётся. Они не заметят.
У Яшки от изумления глаза на лоб поползли.
– Вот балда! С тобой в прятки хорошо играть: даже искать не надо, сам на блюдечке подносишь.
– Вона! А помнишь, как ты меня летом целый час искал и найти не мог, а я в двух шагах стоял?
– И что?
– И то. Я тебе мысленно глаза завязал – ты меня и не видел! – торжествующе ответил Лёша.
– Так ты мухлевал? – ощетинился Яшка. – Никогдашеньки больше с тобой играть не буду.
– Тихо, детки, – мать не смогла сдержать улыбку, – сделаем так, как Лёшенька говорит.
***
Продотряд из тридцати человек прибыл в Василёвку рано утром. Мать в это время жарила лепёшки с припёком и увидела, как возле дома остановилась каурая лошадь с санями. Послышались чужие голоса и громкий стук в ворота.
– Хозяева, открывай!
Выгнулась дугой, зашипела испуганная Зайка. У Яшки чай затвердел в горле, он поперхнулся и раскашлялся. Мамка метнула быстрый взгляд на Лёшу, набросила тулуп и пошла открывать. В окно братья увидели, как во двор зашли двое молодых солдат в полушубках и с ружьями за плечами. Козырнули, поздоровались.
– Где хлеб храните?
Мать охнула и слегка побледнела:
– В амбаре…
– Пройдёмте, хозяюшка.
– Трое деток… мужа убили… – лепетала мамка.
Лёшка сорвался из-за стола, натянул валенки и тулупчик и выскочил за порог. Яшка опомнился и метнулся за братом.
Солдаты деловито вошли в небольшой темноватый амбар с маленьким окошком под самым потолком, откинули крышку ларя. Оттуда пахнуло пустотой, холодом и мучной пылью. Внутри ларя со слабым попискиванием бегал из угла в угол серый мышонок.
– Пусто, – разочарованно протянул солдат.
– Нам к такому не привыкать, – хмыкнул другой. – Где зерно и мука?
Испуганная мать указала в угол амбара, где стояли мешки с зерном.
– Это что, всё? Не богато.
Солдаты штыками протыкали земляной пол, пытаясь нащупать спрятанный хлеб, искали во дворе, в сараях, в подполе… Забрали два мешка зерна, лукошко яиц, приготовленное мамкой для продажи, и полмешка картошки из погреба.
– Держите. Не за так берём, государство платит, – сказал солдат и подал мамке выписанную квитанцию. – А где у вас уборная?
У Яшки кровь отлила от лица. Сейчас продотрядовец пройдёт в отхожее место, увидит следы вчерашних раскопок и догадается, что это неспроста. Вот тогда они будут искать гораздо внимательнее.
– Я покажу! Идёмте, дяденька, – потянул за рукав Лёшка, – вот по этой дорожке идите…
Солдат пошёл по расчищенной тропинке и скрылся за дверью деревянного туалета, не оглядываясь по сторонам, – действительно, захотел по нужде.
Продотрядовцы загрузили в сани мешки с зерном, картошкой и отъехали.
Яшка сплюнул и с досадой сказал:
– Замёрзнет у них картоха в такой-то мороз, даже сеном не накрыли.
– В школу опоздали, – вздохнул Лёша.
– Ничего, поднажмём – ко второму уроку успеем.
Со дворов доносился бабий вой, наверно, солдаты нашли у кого-то спрятанный хлеб.
– Я так и обмер, когда они крышки откинули, – признался Яшка. – А сам смотрю: ларь пустой, а по дну мышь бегает.
– Я всем глаза завязал, – улыбнулся Лёша, – чтобы вы с мамкой себя не выдали.
– А два мешка таки забрали. – Яшка вспомнил печальные и полные укоризны глаза рабочего и женщины с плаката и махнул рукой: – Ничего, мы же не хлебные пауки, можем и поделиться с голодающими…
Дар
Мамка… Не сидевшая без дела, не боявшаяся никакой работы, умеющая всё на свете: и косить, и жать, и ткать, и прясть. Сильная, здоровая… да болела ли она когда-нибудь раньше? Яшка не смог вспомнить, сколько ни хмурил лоб. Нет, кажется, никогда и болела, даже не кашляла. А теперь лежит на кровати похудевшая, лихорадочный румянец на щеках горит. Термометра нет у Сапожниковых, но и без того понятно, что сильный жар.
Яшка осторожно прикоснулся ладонью к мамкиному белому лбу и испуганно одёрнул руку – горячий. А ведь ещё вчера здоровёшенька была… Эх, не надо было ей в лес ехать. Разве они вдвоём с Лёшкой не управились бы?
С утра запрягли Вишенку в сани и выехали за дровами. Мороз был крепкий, день ясный, солнце слепило глаза. Осталась позади Василёвка, впереди темнел лес.
– Снегу-то, снегу… – сказала мать, неловко вылезая из саней. – Вишенку придётся у дороги оставить – увязнет кобылка.
Она шла впереди, глубоко проваливаясь в сугробы и набирая полные валенки, за ней Лёшка и Яшка с заткнутым за пояс топором. Они выбрали подходящую высокую сосну, утоптали вокруг неё снег.
– Я сам, – сказал Яшка и отстранил мать.
Он ловко бил топориком по стволу, с каждым взмахом всё больше углубляясь в дерево, только щепки летели.
– Давай я, а то выдохнешься, – остановила мамка.
Клиновидная вырубка становилась глубже и шире. Втроём они навалились на сосну, и она с шумом обрушилась в снег. Очистили ствол от веток, разрубили его на несколько брёвен, перетащили в сани. У матери в валенках растаял снег, хоть и вытряхивала его, ноги стали мокрыми и холодными. Но ничего, ещё немного – и дома отогреется.
А на другой день почувствовала разбитость и слабость в теле. Поднялась на дрожащие ноги и принялась растапливать печь, поминутно присаживаясь и отдыхая.
– Яша…
Тот протяжно зевнул, свесил с печки взлохмаченную голову:
– Что, уже в школу?
– Неможется мне, захворала… подои корову…
Яшка мигом слетел с лежанки, натянул будничную одежду, бросая испуганные взгляды на мамку. Растолкал Полинку, чтобы помогала с печкой, Лёшке велел почистить у Вишенки, а сам поспешил в хлев, от души надеясь, что Зорька будет в хорошем настроении.
К вечеру матери стало совсем худо. Яшка ругал себя за то, что послушал её и не поехал на станцию за фельдшерицей или доктором. Приходила Анисья, разохалась да разахалась. Заварила малиновых веточек кипятком из самовара, быстро и ловко обтёрла больную уксусом, укрыла толстым одеялом.
– Простуда, обычная простуда… Пропотеешь – и вся хворь уйдёт, – успокоила она, а в глазах огоньки были тревожные.
Лёшка подтащил к кровати тяжёлый табурет, взял мать за руку и долго не отпускал.
– Я тебе свою силу даю, бери её, я сильный.
– Ты мой птенчик… – сморщила губы в улыбке мать.
Всю ночь она не спала, ворочалась и кашляла, задыхаясь, а когда задремала на минутку, увидела возле кровати плачущую сестрицу Софьюшку.
– Бедная ты моя, бедная… – услышала лёгкий шёпот.
Утром, подозвав Яшку, мать тихо сказала:
– Деньги лежат в коробочке, она в погребе спрятана… Возьмёшь, если что…
– Зачем, мам? – не понял Яшка.
– Ежели помру… не соглашайся в приют идти. Оставайтесь с Полинкой и Лёшенькой в дому, вместе вам легше будет… И Лёшку не бросай. А может, братец Константин с Фенечкой сюда переберутся… у нас изба большая, все поместитесь.
– Не надо, мамка.
– Сестрицу Софьюшку видела… Чую, за мной она пришла.
Озноб по спине пошёл у Яшки. Он не мог отвести взгляда от мамкиных сухих губ и рук, комкающих край простыни.
– Не смей, мамка, не смей! – Метнулся к дверям, сорвал с гвоздя тулуп и шапку. – Я доктора привезу!
Лёша присел на край постели, накрыл материну шершавую от работы руку своей ладошкой, зажмурился, аж задрожал от напряжения.
– Не получается… – с отчаянием прошептал он.
– Что не получается, Лёшенька?
– Вылечить тебя не выходит.
– Не надо, сынок, я сама поправлюсь… вы с Полиной собирайтесь в школу, – через силу сказала мать. – Опоздаете – учительница заругает.
Лёша решительно замотал головой:
– Я не пойду в школу. Боюсь, если уйду, то придёт она.
– Кто, Лёшенька?
Он скорбно сжал губы и снова покачал головой: не скажу.
Мать только вздохнула:
– Водицы принеси, во рту сухо…
Воды принесла заплаканная Полинка.
***
Яшка гнал Вишенку во весь дух. Только бы успеть, только бы успеть!
Но вот, слава богу, и станция. Яшка остановил лошадь возле одноэтажного здания больницы, построенного купцом-меценатом ещё при царе Николае, и взбежал на крыльцо.
В коридоре пахло карболкой, от резкого запаха защекотало в носу; по обе стороны на лавках сидели люди, расстегнув шубейки и тулупы. Один крестьянин собирался перекусить: разложил на коленях белую тряпицу с хлебом, луком и солью, видно, давненько здесь сидит.
– Тебе чего, милый?
Яшка обернулся и увидел пожилую женщину в белом халате и косынке с красным крестиком.
– Мамка заболела, ей надо доктора.
– Ты откуда?.. Из Василёвки? Хорошо, завтра доктор или фельдшер приедет.
– Надо сейчас, – с отчаянием сказал Яшка, – мамке очень худо.
Медсестра покачала головой и мягко сказала:
– Никак нельзя, милый, видишь сколько сегодня больных.
– Я никуда не уйду, буду здесь сидеть, – плюхнулся на скамью Яшка.
Мужик, завтракающий хлебом, подвинулся, поглядел с сочувствием. На шум из двери кабинета выглянул молодой, не старше тридцати лет человек, в таком же халате, как у сестры, на голове сидела белая шапочка.
– Что случилось, Елизавета Андреевна? – спросил он.
«Доктор», – определил Яшка, вскочил и заговорил с мольбой:
– Дяденька доктор, мамке плохо, другой день не встаёт… жар у неё.
– Хм… хорошо, в стационаре я осмотр закончил, доктор больных примет. Ты на лошади приехал?.. Отлично.
– Но Олег Никитич, – попыталась возразить сестра, – как же можно…
– Надо ехать, вдруг что-то серьёзное. – Олег Никитич скрылся за дверью и через несколько минут вышел в пальто с меховым воротником, в руках – маленький кожаный чемоданчик.
«Лекарства, должно быть…» – с уважением покосился Яшка и побежал отвязывать Вишенку.
***
Доктор потёр озябшие руки, достал из чемоданчика деревянную трубочку, приложил её к мамкиной спине и стал вслушиваться в хриплое дыхание.
– Жар, кашель? – спросил он, не отрывая трубочки.
– Да… дышать тяжко.
– В больницу вам надо, Вера Семёновна. Полежите у нас в стационаре, полечитесь…
– Это чего такое? – испугалась мать.
– Ну… больница.
– Как же я деток одних оставлю?
По мамкиному лицу было видно: она надеялась, что доктор успокоит, скажет, мол, полежишь пару деньков – и будешь здоровёшенька, Вера Семёновна. А он – в больницу.
– Наверняка найдётся какая-нибудь добрая соседка. – Олег Никитич бросил взгляд на мрачного Яшку и добавил: – Да и старший сын взрослый, справится.
– Нет, доктор, увольте. Не поеду, – откинулась на подушку мать. – Если оставите порошков каких, то спасибочко скажу, а в больницу не поеду.
И так и эдак уговаривал Олег Никитич – не согласилась. Тогда, покопавшись в чемоданчике, он оставил порошков в бумажных пакетиках, наказав принимать по часам.
Яшка повёз доктора обратно. Не несмышлёныш какой-нибудь, понимал, что тот по доброте своей согласился в Василёвку ехать. Не топать же ему до больницы в мороз и ветер по заснеженной дороге, поминутно оборачиваться, высматривать попутку.
– Мамка поправится? – после молчания решился спросить Яшка.
– Конечно, как же иначе, – торопливо ответил доктор, но в глаза не посмотрел, и Яшке стало не по себе.
***
Перед божницей теплится огонёк лампадки, освещая тёмные лики Спасителя, Божьей Матери и святых. Маленький Лёшка стоит на коленях и молится горячо и страстно, как не молился ещё ни разу за свою недолгую жизнь.
– Отче наш, Иже еси на небесех… да святится имя Твое… – шепчет он слова молитвы, истово крестится и бьёт поклоны. – Миленький Боженька, спаси мою маму. Всё-всё для тебя сделаю, только спаси маму Веру…
Слёзы текут по Лёшкиному личику и капают с подбородка на полосатую дорожку, огонёк лампадки расплывается радужным пятном.
– Миленький Боженька…
Это ничего, что он молится своими словами, мамка говорит, что Бог поймёт, он всё понимает, он есть любовь.
Огонёк лампадки становится всё ярче и ярче, светятся лики святых и Спасителя, а Божья Мать глядит так ласково. Луч света медленно движется сам по себе, становится всё шире. Это уже не тонкий луч, а целый столб света с пляшущими внутри золотыми пылинками. Свет накрывает Лёшку, согревает его тельце, озябшее от долгого сидения на полу, нежно гладит стриженую голову. Лёша подносит ладони к лицу и с изумлением видит, как по ним пробегают искорки, похожие на крошечных светлячков.
– Спасибо, миленький Боженька!
Мелко дрожат руки, сила рвётся из них. Он заставляет себя подняться с колен и на слабых ногах подходит к матери. Её глаза закрыты, слышно хриплое, прерывистое дыхание. Лёшкины ладони прилипают к мамкиному телу магнитами, сила идёт из них потоком, перетекает в неё. Уставший так же, как тогда в лесу, он лезет на тёплую печь и мгновенно проваливается в сон.
***
Вера пробудилась ещё затемно, когда в чёрных квадратиках окон ещё не забрезжил рассвет. Она пошевелилась и повела глазами, с удивлением и радостью чувствуя лёгкость в теле. Потрогала рукой лоб – жара не было.
– Ай да доктор, помогли его порошки!
Она встала, потихоньку оделась и вышла в кухню, где на печи спали Лёша и Яшка, но, к несчастью, задела ухват. Тот с громким стуком упал на пол.
– Что такое? – подскочил на лежанке Яшка. – Мамка, ты зачем встала? Не ходи, я тебе ведро поставил.
Из-за его плеча высунулась Лёшина голова:
– Мам, а ты уже здоровёшенька?
– Отудобела, слава тебе… Думаю, чего лежать, корову доить надо-тка.
– Мы подоим, ты ложись. Доктор не велел вставать. – Яшка почти насильно уложил мать обратно в постель. – Лёшка, вставай, лежебока, у Вишенки в загородке чистить надо.
– Ещё не рассвело даже, эвон какая темень.
Спорить с Яшкой опасно, можно и братскую затрещину получить, поэтому Лёша сполз с печки, натянул штаны с рубахой, погремел длинным носиком рукомойника. Вытираясь вышитым рушником, он внимательно рассмотрел ладони. Они были обычными. А вчера-то как бегали по ним искорки, будто в догонялки играли. Получится ещё или нет?
Лёша таращился на ладони и увидел, как снова побежали по пальцам сверкающие точки, руки потянулись друг другу как намагниченные.
– Мам! Никуда не уходи, я тебя лечить буду, я теперь умею! Смотри!
Лёшка показал руки.
– Царица Небесная! Что это, Лёшенька? – ахнула и перекрестилась мать.
– Бог дал.
***
В воскресенье Лёшка управился с уроками и запросился в усадьбу.
– Иди… только не болтай там, что не следует, – многозначительно сказала мать. Она совсем поправилась и сейчас месила ржаное тесто на присыпанном мукой столе.
– Знаю, не буду.
Ха, «не болтай»! Да разве можно сдержаться и не рассказать про этакое чудо закадычному дружку Лёньке? Это же Лёнька!
Птицей долетел Лёша до усадьбы, стукнул в окно, вызывая приятеля на крыльцо. Они перебежали широкий господский двор и свернули за угол амбара.
– Холодно, чёрт! – Лёнька дрожал в плохонькой кургузой курточке. – Может, лучше в комнате посидим или в кухне? Там тепло…
– Нет, там народу много. Смотри!
Лёша сдёрнул варежки сунул руки дружку под самый нос.
Тот отшатнулся:
– Да… сейчас ущипнёшь… или дашь понюхать какую-нибудь дрянь.
– Балда! Смотри… видишь?
У Лёньки глаза стали по полтиннику, он несмело притронулся пальцем к сияющей ладони.
– Ух ты! Это чего такое?
– Бог дал, – серьёзно ответил Лёша.
– А зачем?
– Чтобы мамку вылечить. Я долго просил – и он дал.
– Ого! А меня вылечить сможешь? Чирей на заднюхе вылез, – поморщился Лёнька, – смерть как болит. Пойдём в библиотеку, там, кажись, никого нет.
Генеральская библиотека занимала большую комнату в два окна, с тёмно-синими бархатными шторами со шнурами и кисточками, оставшимися от прежних хозяев; вдоль стен стояли сколоченные коммунарами деревянные стеллажи, сплошь заставленные книгами.
– Вот это да-а… – восхищённо прошептал Лёшка. Он ещё никогда не видел такого богатства. – За всю жизнь не перечитать.
– Эва, я уже по сто раз всё перечитал! – прихвастнул Лёнька.
– Брешешь.
– И не брешу.
– И вот эту тоже? – Лёша ткнул пальцем в толстую книгу в чёрном кожаном переплёте.
– И эту.
– Вот и брешешь, там не по-русски написано.
– Ну ладно, ладно… Лечи давай. Портки тоже снимать?
– Не надо.
Лёнька вытер мокрый нос рукавом и с опаской спросил:
– А это, чай, больно?
– Не знаю, сейчас видно будет. Сюда ложись, – указал Лёша на деревянную скамью.
Лёнька снял великоватые штаны, оставшись в одних подштанниках, и послушно растянулся на лавке.
– Ого… огромный какой чирей. – Лёша приложил тёплые покалывающие ладони к грязноватым порткам.
– Да не, это мамка жёваный хлеб примотала, говорит, завсегда помогает.
– Ну что, больно?
– Да не… как будто мураши бегают и щекочут, – ответил Лёнька. – Ты лечи, лечи…
Он вдруг ойкнул, сполз со скамьи и поковылял к выходу, поддерживая портки.
– Лёнь, ты куда?
– Сейчас… кажись, прорвался.
Через несколько минут он вернулся с сияющим лицом:
– Всё… И болеть сразу перестало. А то ведь страсть как мучился. Слушай, мой брат Колька брюхом другой день мается, ажно похудел. Поможешь?
– Зови.
Мелкий пришёл, постанывая и держась за живот, глянул на Лёшины ладони:
– Намазал чем, что ли?
– Ничем не мазал, – обиделся Лёшка.
Колька, кряхтя, лёг на лавку:
– А долго ли? До ветру охота.
– Потерпи чуток. – Лёша приложил ладони к Колькиному животу и спросил: – Что чуешь?
– Щекотно… и щиплет немного.
Бегали по Лёшкиным рукам искорки, отбрасывая голубоватое сияние, покалывали крохотными иголочками… Вскоре Колька с удивлением заметил, что ему стало легче, кишки уже не так болят, а завтра точно будет совсем здоровёшенек.
– Надо Маньку позвать – она ногу порезала, всё гниёт, не заживает… И Ваську тоже…
***
Перед дверями библиотеки толпились ребята, подглядывали в щёлку, шушукались, пихали друг друга локтями.
– Куда лезешь, Лёша велел по одному заходить! – пищал возмущённый голосок.
– А ты зачем пришёл, ежели ничего не болит?
– Так… посмотреть хотца.
– Чего смотреть, чай не в цирке.
Они не заметили, как торопливо шёл по коридору председатель с гроссбухом в руках, приостановился, окинул ребят быстрым взглядом.
– Что за собрание? А ну, посторонитесь…
Игнат открыл дверь в библиотеку и увидел Лёшку, приложившего руки к перевязанной ноге худенькой девочки с косичками. Лёнька на правах лучшего друга пристроился рядом на корточках, во все глаза глядя на отсветы от ладоней и высунув от восхищения кончик языка.
– Это что такое? – загремел председатель.
– Да вот… Лёшка лечить может… Бог ему дал…
– Какой ещё бог? Учишь вас, учишь: никакого бога нет. «…Религия – это вздох угнетённой твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она – дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа». Кто сказал?
– Карл Маркс… – нестройно ответили ему.
– Правильно! – с удовольствием кивнул Игнат Захарович. – Идите обедать, повариха два раза приглашать не будет.
Ребята оживились и побежали по лестнице в столовую, откуда долетали сытные запахи щей, пшённой каши и свежего хлеба.
– Так-то лучше… А то – бог, бог… Ишь!
***
Не успела Вера подоить корову и процедить молоко, как с утра пораньше заявилась соседка Федора, краснощёкая с мороза, полная и рыхлая баба.
После первых же приветствий, она полезла за пазуху и достала беленький узелочек, положила на стол.
– Возьми, Веруша, не побрезгуй. Это сальце и яичек пяток… Уф, насилу утра дождалась, ноженьки гудят, так и крутило их всю ночь, так и крутило… А Лёшенька-то где?
– Дак спит ещё… Зачем он тебе? Никак в толк не возьму.
Федора сделала попытку упасть на колени, но сморщилась от боли и села обратно на табурет.
– Помоги Христа ради! Попроси Лёшу ноженьки мне вылечить, а я уж не поскуплюсь. И яиц принесу, и сметаны, и хлеба.
– Да с чего ты взяла, Федорушка? Нешто мой Лёшка врач? Тебе на станцию надо, там новый доктор, Олег Никитич, очень хороший…
– Да что доктора! – отмахнулась соседка. – От старости микстуры ещё не придумали. А вот Лёша, сказывают, всё может. В усадьбе всех ребятишек вылечил.
У Веры руки и опустились… Взглянула на печь, где завозились сыновья, и вздохнула: таки не выдержал малец, рассказал дружкам.
***
Ух и уродились нынешним летом грибы! Яшка с Лёшкой чуть ни каждый день в лес ходят, приносят полные корзинки подосиновиков, опят и, конечно, белых. Что же может быть лучше, чем проснуться утром раньше мамки, когда ещё коров в стадо не выгоняли, взять из суднавки краюшку хлеба и пару варёных картофелин со стола, разбудить засоню Лёшку и тихо выбраться из избы. А в лесу-то какая благодать! Прохладно, свежо и тихо-тихо…
Они перешли ручей, немного поплутали по лесу и вышли к своему заветному местечку, где всегда хорошо родились белые грибы. Яшка опустился на колени и шарил руками по мху и опавшим листьям – пальцы нащупали крепенькие шляпки грибов. Он очистил их, выцарапал из земли и сложил в лукошко. Вот и славно, мамка и нажарит с картошкой, и засолит, и насушит…
Последнее своё беззаботное лето догуливает Яков. Окончена школа-семилетка, осенью ему предстоит ехать в город и идти на завод учеником слесаря. Яшка упрашивал мамку, чтобы позволила пойти в кузню к Константину, но та сомневалась, боялась, что в тягость он будет. Зря беспокоится: дядя Костя – свой человек, мужик хороший. Ничего… есть ещё время.
Яшка вспомнил, как прошлым летом они с Лёшкой пытались найти в лесу клад, и повернулся к брату:
– Ты, Лёшк, не только грибы ищи.
– А что ещё? Ягоды?
– Клад. Может, почуешь что-нибудь… Деньги у мамки почти кончились. Чего глаза вытаращил? Вишенку купили, дяде Косте на жеребчика дали, – стал загибать пальцы Яшка, – тарантас, одёжку и валенки всем… Муки ещё, когда своя вышла… крышу у амбара чинили… Что там осталось, кот наплакал.
– Так мама Соня сказала: здесь клада нет, – напомнил Лёша.
– Балда! Это раньше не было, а сейчас, может, и есть. Вдруг кто-нибудь пришёл и закопал?
С этим нельзя было не согласиться, и Лёшка обещал быть настороже. Бродя между деревьев, он смотрел под ноги, буравил землю взглядом. Остановился возле куста и закричал:
– Нашёл!
– Что нашёл? Где? – Яшка с колотящимся от радости сердцем бросился к брату.
В руках у Лёши белел серебристый портсигар, залепленный опавшими листьями. Братья очистили его от грязи и увидели на крышке гравировку в виде лошадиной головы и женщины с длинными распущенными волосами, в накинутом на плечи платке.
– Ух ты, серебряный, небось… тяжёлый какой. Дорогая вещица, – со знанием дела сказал Яшка.
Он поддел ногтем крышку и открыл портсигар. Внутри лежали свёрнутая купюра и плотный ряд тонких папирос.
– Почти не отсырели, крышка плотная. Подсушить только малость…
Деньги он спрятал в нагрудный карман, чтобы после отдать мамке.
– Поди, осенью гость к кому-нибудь из города приезжал, пошёл в лес грибы собирать, присел передохнуть – и потерял. А мы нашли.
Яшке уже давно хотелось научиться курить. Кирька, лавочников сын, умел курить, Васька умел и Колька тоже. Кирьке так вообще было легко: стащит потихоньку у отца папироску, тот и не заметит – считать он будет, что ли?
Братья отдохнули у ручья, разделив пополам краюшку ржаного, чуть кисловатого хлеба. Яшка наклонился и попил чистой воды, вытер рукавом рот.
– Полнёхонькие корзины, пора домой… А что, Лёшка, может, в коммуну заглянем Кольку проведать?
Лёша стрельнул хитрыми глазами:
– Кольку?
– Ну да, а что?
– Знаю я твоего Кольку… с вот такой косой, – хихикнул Лёшка и показал рукой чуть ниже спины.
– Сейчас в лоб получишь! – мрачно пообещал брат.
Вы только посмотрите, люди добрые, как избаловался этот мальчишка! Слова ему не скажи, пальца в рот не клади – вот до чего вредный стал, совсем добра не помнит.
Яшка сунул брату грязный кулак под самый нос:
– Будешь ехидничать – расскажу мамке, что ты штаны порвал и в чулане спрятал.
Лёшка сердито засопел. Почти новёхонькие штаны он изорвал, когда полез на берёзу и неосторожно зацепился за сучок. Большая дыра красовалась теперь на самом видном месте. И как только Яшка узнал?
– Ладно, не буду, – буркнул он, – пойдём в усадьбу.
***
В коммуне садились обедать. Все собрались за длинным столом, заставленном тарелками со щами и гороховой кашей.
– Гость в дом – бог в дом, – с улыбкой сказал председатель, увидев ребят. – То есть не бог, а… ну неважно… Анна, принеси ещё две тарелки. Вишь, гости пришли!
Зардевшаяся Олька подвинулась на лавке, освобождая братьям место.
– Демьян! – повернулся Игнат к маленькому мужичонке. – Жалуются мне бабы на твою козу, несознательно ведёт себя, не по-коммунарски. – Он старался придать голосу строгость, а в глазах так и плясали смешинки.
– А что? – поднял голову Демьян.
– Сегодня утром она открыла запор на сарае и вышла во двор.
– Кто?
– Ты, Демьян, дурака не валяй. Мы про кого говорим? Про твою козу.
– Не моя она, а обчественная. Я её обчеству сдал, – нахмурился мужик. То ли он шуток не понимал, то ли настроение неважным было.
– Дак мало того, что сама вышла и болталась по всей коммуне, – продолжил Игнат, – так ещё и коров за собой увела!
– Это она, Захарыч, агитацию с бурёнками провела! – развеселились коммунары.
– Думай что говоришь. – Демьян хлебной коркой подчистил остатки каши в тарелке. – Как коза может открыть запор? Рук у неё нетути.
– Эва! Рук нет, так она, шельма, рогами и языком открывает! Марья-скотница видела.
– Она у меня всю жисть такая, – вмешалась Демьянова жена. – Никакие запоры ей не помеха, очень карахтерная коза.
– А третьего дня что она сделала? – отложил ложку председатель.
– Что?
– Ушла с выгона в деревню, всех коров за собой притащила и ещё и мирского быка в придачу. И вся эта орава возле колодца стояла.
Коммунары хохотали до слёз, держась за животы. Звонко смеялась Олька, прикрываясь ладошкой и украдкой поглядывая на Яшку.
– Саботаж устроила!
У Демьяна поползли глаза на лоб:
– А я при чём?
– Демьяныч, ты её поругай по-свойски, чай она тебя послушает, – задыхался от смеха Грач.
– Выговор ей объяви!
– Пастух сам виноват: принял на грудь, а Милка пьяных не любит, – объяснила Демьянова жена Домна. – Коли учует запах вина – рогами под зад поддать может. Очень умная коза.
– Расскажи, Домнушка, как ты её продавала, – попросил кто-то из коммунарок.
– Отчего ж не рассказать, расскажу, – с удовольствием согласилась Домна. – Узнала Дарья Митрофанова из Митяевки, что я Милку продавать хочу, и говорит: «Продай мне, уж больно коза хорошая». А она и взаправду хорошая: молока много даёт, вкусное оно, сладкое… Сговорились о цене, увела Дарья Милку к себе. А на другой вечер, после дойки, смотрю: стоит коза у меня под забором, рогами калитку открывает.
– Нагостилась, домой захотела, – вставил Грач, вытирая рукавом красное от смеха лицо.
– Вернулась, родимая… Два раза я её Дарье возвращала, и два раза Милка назад приходила. Ну, Митяевка-то недалеко, оно и понятно… Вернула я деньги и решила, что надо в дальние деревни продать, чтобы не вернулась Милка. Нашёлся покупатель в Окунёвке…
– Из Окунёвки, поди, не добралась – тридцать вёрст ведь, – заметила повариха.
