Kitobni o'qish: «Три дома на Набережной»

Володя

Она посмотрела на него чужими глазами. И цвет стал другой. Почти голубой, как тогда, когда она теряла сознание у него на руках. В день её смерти. Не состоявшейся. Он тогда испугался. Испугался, когда она падала, испугался её пышущего жаром тела и голубых глаз. Потому что уже видел её глаза. Сине-зеленые глаза в обрамлении черных ресниц, густых и длинных.

Он её раздел догола и решил до приезда скорой остудить её жар. Нашел простынь, намочил в холодной воде и накрыл мокрой простынею её голое тело. Врач его похвалил. Больше никогда он не видел голубых глаз у своей любимой женщины. Ей плохо? Сейчас они оба замордованы работой, она устала или из-за его слов? Что он сказал? Почему она сморит на него чужими глазами?

Юлька так блестяще вывернула ситуацию, из которой, казалось, нет выхода. Загордилась собой и поэтому посмотрела на него чужими глазами? Но такое не про Юльку, про кого-то другого.

Проснулись злобные кошки. Они у него в душе жили. Когда-то давно их туда поселила странная женщина. Он избавился от женщины, и думал, что от кошек тоже. Но нет. Кошки живучи. Проснулись голодные и стали искать еду. Что произошло в эти несколько минут? Что было?

‒ Володя, а давай отменим наш перфекционизм. Смотри, эти образцы сделаны на нашем оборудовании, посмотри протоколы, заказчик получит то, что хочет. Два других образца сделаны у контрагентов, у них выше потенциал, шире функционал, но там серийное изделие будет дороже, они не очень понятно себя ведут, нестабильны, их надо ещё исследовать, дорабатывать, это время и деньги. Зачем? На нашем образце уже висят три патента, это не мало, это шикарно. У нас везде есть и конструктивный, и технологический запас, это блестящая работа. Наше опытное работает в одну смену, если мы внедримся у нас, то это полная загрузка в две смены, люди заработают, наконец, нормально. А эти два варианта, нам есть кому предложить. Технически, из отчета убираем два раздела. Всё! Меняем только содержание на первой странице. Наработанное переводим в режим служебного использования и пока никому не показываем, яблоко на голову обязательно упадет, оно уже созрело.

Тогда он ей что-то сказал. Что? Кажется, сказал, что любит её. Надо вспомнить, что он ей сказал.

Заскребли, зацарапали кошки. Он давно забыл, как скребут кошки, а теперь вспомнил. Он не умел с ними сладить, с этими кошками, потому что его кошки всегда скребли к беде.

Наверное, предстоял тяжелый разговор, а он не знал, как это будет, потому что у них никогда не было тяжелых разговоров.

Вспомнил. Он вспомнил что сказал. Понял, что ждал другой реакции, он устал и хотел какой-то разрядки, веселья, поэтому сказал, то, что говорил Алекс, когда гордился Верочкой.

Споры – да, а выяснений отношений не было никогда. Эта дедушкина шутка всегда заканчивалась смехом и веселой возней. А у него ничего не получилось. Его любимая Юлька посмотрела на него чужими глазами, печально, насмешливо и он ничего понял, только то, что оттолкнул её.

И ещё понял, что ему не предоставят последнего слова. Да нет, он их, наверное, сам сказал, последние слова, после которых отношения не уже не могут быть прежними, они уже не могут быть близкими, вот что произошло. Он понял, что лихо заработал себе свободу, которая ему на фик не нужна. Эта свобода понадобилась ей?

Юля

Захотелось плакать, потому что там, где сердце, там, где душа, образовалась пустота, закупоренная комом в горле, холодная бездонная яма и все так быстро и несправедливо больно закончилось. Всё, что было ценным и важным, всё что было частью её мира, оказывается таковым не было и с этим как-то надо было смириться и как-то потом жить.

Юля не была готова к этому, удивилась собственной интуиции, которая заставляла совершать необъяснимые поступки. В отпуск они всегда, всегда, это дважды, уезжали вместе, старательно подчищая хвосты работали в диком темпе, но на этот раз Юля собралась в отпуск одна. Потому, наверное, что все к тому и шло.

– Володь, ты остаешься вместо меня, по приказу. Я с понедельника в отпуске.

Он кивнул и стал тереть руками лицо. Она любила его руки, его пальцы, длинные сильные пальцы, любила его прикосновения, а кто теперь с ним рядом будет? Нежные отношения, дружба, товарищество, взаимоподдержка, и любовь. Неожиданная, в несколько секунд возникшая и такая сильная, что устоять невозможно, любовь. Разве у всех есть такое. Нет, не у всех. Быть рядом сутками, это, наверное, слишком много. Это перебор. Такое не каждый выдержит, но она то, выдерживала. Она была счастлива, очень, потому что он рядом!

Как, вдруг, потерять всё?

‒ Черт, нам даже не надо разговаривать, ‒ Юлька вздрогнула от его голоса.

‒ Да, не надо, ‒ обреченно и очень печально сказала.

На полу лежали распечатки, всегда это было уютно и удобно, на полу, на мягком ковре, в домашней удобной одежде и можно было все эти документы разложить по всему полу и потом удобно рассматривать, и доставать нужный и изучать, анализировать, делать выводы. И было смешно, когда они говорили вслух, в параллель, одними и теми же словами, случалось, что целыми предложениями и тогда они от радости взаимопонимания целовались, иногда мгновенными быстрыми поцелуями, а иногда долгими, умопомрачительными.

Они смотрели результаты экспериментов и никак не могли выбрать вариант конструкции для технического проекта, пока Юля не нашла главное обоснование окончательного варианта. То самое обоснование, которое вынудило вот так вот, с плеча рубануть эти слова.

Ну почему рубануть, ничего он не рубил. Это были не его слова, дедушкина шутка, которая всегда веселила Верочку. Бабушку. Но все звали её Верочка, потому что она была похожа на девчонку.

Он ухмыльнулся:

‒ Да, пожалуй, уже и обсуждать нечего, опираемся на твои доводы.

Она кивнула. Они стали собирать с пола и складывать документы, у них получалось. И сегодня тоже. Может не всё потеряно, думали оба.

‒ Выпьешь?

Он встал, мощный, статный и чужой. Налил Юле бокал красного вина, добавил минералку, она так пила, с водой, как древние греки, а себе виски. Вот и началось. Они даже напитки пили одинаковые. Всегда. А теперь выясняется, что этого можно не делать. Юле стало интересно:

– Володь, а ты любишь красное вино?

Он застыл, как будто его за нехорошим делом застукали, пожал плечами и не ответил. Ему, наверное, было не важно. А для неё? Вдруг Юля поняла, что не хочет никакого красного вина, ни разбавленного, ни неразбавленного, никакого. Она хотела кофе на ночь, вот чего, и расстаться с иллюзиями. Сразу, резко, как пластырь с раны. Больно, но быстро.

Может он давно уже хочет свободы, может ему нужно другое состояние, адреналин, перемены, неопределенность, загадки, преодоления, но они вместе тщательно устраняли всё это. Нет в их отношениях ничего такого, я ему надоела.

Чувства прошли. Такое бывает, вот о чем думала Юля, пока варила себе кофе на ночь. Варила по науке, трижды опуская и поднимая пену. Сварила и вылила. Володя ходил за ней, недоуменно разглядывая, как будто видит впервые. В другой день она бы пошла к нему целоваться. Улыбка была у него такая, невозможно устоять. Удивлялся и ухмылялся.

Впервые такое. Кофе на ночь. Очень странное поведение у его любимой женщины.

Смотри, смотри. Думаешь ты прямо знаешь меня, всю, с ног до головы. Это ты меня просто видел, но не знаешь. Я и сама себя, не очень-то! Просто нельзя пить или есть, вообще в рот тащить то, что приготовлено с черными мыслями. Юля закрыла глаза, надо себя настроить на что-то позитивное, например, на небо, звездное, которого не увидишь в большом городе, но есть места, есть на Земле места, где над головой каждую ночь сияет божественной красотой звездное небо, а воздух пахнет спелыми абрикосами и ночной фиалкой! Для абрикоса, рановато, а для фиалки самое время.

С удовольствием выпила приличного размера чашку черного как смертный грех, горячего как ад и сладкого как…, ну в общем очень сладкого кофе выпила и пошла спать, не позволяя себе думать о том, куда денется Володя. Легла и сразу уснула. На всех кофе действует по-разному, вернее, на всех одинаково, а на неё так!

Проснулась так же мгновенно, как и уснула. Она его обнимала, и он её обнимал, как всегда.

‒ Доброе утро, красавица, – каждое утро слышала эти слова и улыбалась, и сладко потягивалась, и потом они целовались, обнимались и всякое другое тоже было. Сегодня не будет ничего такого. Сегодня она сразу вспомнила что было вчера и проворчала:

‒ Я никогда, не была красавицей, но в молодости, я была чертовски мила!

Это утро было другое. Несчастливое и его под нормальное гримировать надо, чужими шутками, потому что свои не рождаются в боли.

‒ Ну что за мозги у тебя такие, заковыристые ‒ Володя засмеялся.

А потом Юлька передумала, пусть это будет последнее утро, но сегодня оно начнется с её самого горького и самого сладкого поцелуя.

Кошки спрятали когти, замурлыкали, свернулись калачиком и сладко уснули.

Никогда они так не любили, как этим утром. Нежно, страстно, неистово, под грохот и свист нахлынувших эмоций. Потому что прощались, потому что в последний раз. И потом она лежала у него на груди и отходила от этой сладкой неистовости, а он целовал её пальцы. Было так больно внутри, что она застонала.

‒ Юля, что между нами происходит? ‒ вчера ему казалось, что она разлюбила его, а только что он подумал, что это чушь собачья, что они стали ещё ближе, чем всегда, откуда этот горестный стон.

Просто смотрела в глаза и стала туда проваливаться, очень глубоко провалилась и попала в невыносимое желание. Непонятно было, это его желание или её и опять, в этот раз точно уже последний, как перед смертью, за день-два до ухода человеку становится лучше. Может так и любовь уходит, добирает последнее?

Днем Юле хотелось плакать, отложила это на вечер, когда сядет в поезд и там потихонечку порыдает, на послезавтра, когда выплачется на плече сначала у мамы, потом у Таньки, а сегодня предстоит пережить хлопотный день, формальности на работе, собрать для всех подарки, упаковать чемодан и на родину, к родителям, к подруге детства Таньке, к маленькой тезке Юлечке, бесконечной нежности и к звездному небу родины.

Прибавилось ещё одно горе. Страшное и неизвестное.

Позвонила родителям, как обычно спросила, что им привезти, как обычно услышала, ничего не надо, приезжай сама и на вопрос, как там Танюшка, мама горько вздохнула и сказала:

‒ Ох, доченька, приезжай.

Так было всегда, когда у мамы не было сил рассказать что-то плохое. Так было после папиного инсульта, так было после смерти Баванны. Ох, доченька, приезжай. И всё. Больше ничего она не смогла сказать. Юлька сразу поняла, что у Таньки беда, с ней совсем плохо.

Нет, этого быть не могло, ничего плохого не должно случиться с Танькой, потому что она не заслужила ничего плохого, никакой беды, никакого горя, только радость и счастье.

Танька

‒ Открывай глазы, скорее, скорее! А то без нас всё случится.

И так каждое утро. Что должно случиться никто не знает, но пропускать это нельзя. Да и невозможно пропустить, если у вас есть две настоящие лупы, два калейдоскопа, смешной пес и кошка с котом, две лопатки, две корзинки и великолепная экипировка на любую погоду.

В лупу разглядывалось всё! Узоры на крыльях бабочки, мордочка стрекозы, сверкающий бок майского жука, перышки цесарки или даже удода, крохотные цветочки, которые увеличенными были чрезвычайно красивы, мгновенную и бесконечную в разнообразии красоту снежинок. Мир щедро делился своими чудесами, мир был волшебным. Крохотное цветное стеклышко, которое находилось в земле, непременно запускалось под крышечку калейдоскопа. Калейдоскоп показывал прекрасное будущее. Нестерпимо ждать, когда оно начнется, но обязательно будет оно, яркое, неожиданное, разноцветное будущее.

Пса звали Настя, кошку Муся, а кота Мох. Настя был мальчик, но взрослые загадочно величали его Настоятель Монастыря. Муся была сначала Малышом, имея на лбу четкую букву М, потом оказалось, что это кошка и она стала Мусей, потому что кошку никак по-другому с такой меткой назвать было нельзя. Муся из игривого котенка стала величественной кошкой, которая регулярно приносила трех котят необыкновенной красоты. Какого окраса не были бы котята, на лбу они носили букву М. И не просто две дуги, как у других кошек, а полноценная буква М, добротная, печатная буква М. Даже белый пушистый Мох, на лбу носил букву М ярко рыжего цвета. Больше ни одного пятнышка на этом красавце не было. Гуляли всегда впятером, Настя, между двумя котами и две прелестницы.

По весне Баванна нарезала черный хлеб, кусочки сала, накладывала в корзинки пирожки и отправляла гулять надолго с невероятно загадочными словами:

‒ Берите своего Настоятеля идите гуляйте, чесночок сорвите, хлебушек натрите и гуляйте, гуляйте, а то у нас цыплят не будет.

Много позже девочки узнали, что их пес не выносил никаких амурных дел абсолютно всех представителей подворья, хоть своего, хоть соседского. Петух ли, селезень, кролик или индюк при малейших попытках продолжения рода были неистово облаяны и нервничали без положенного завершения важного акта, а некоторые даже попадали под острые зубы крохотной собаки. За высокую нравственность и был назван пес Настоятелем Монастыря, в миру Настя. Когда неожиданно похудевшая Муся вдруг приглашала всех полюбоваться своим потомством, пес гордо шагал рядом и упреки в недосмотре игнорировал, хотя был по жизни невероятно понятливым и производил впечатление очень маленького человека, имевшего слабость ходить на четырех конечностях, лохматого, с длинными гладкими ушами, который просто говорит плохо.

Настя пытался, он умел поддерживать беседу, вздыхал сочувственно, когда жаловались, ровно в тех местах, в которых вздохнул бы добросердечный, сочувствующий человек. Настя размахивал лапой и издавал какие-то наборы звуков, очень похожие на слова, когда шла бурная дискуссия, когда все махали руками, и умел слушать, обращая к говорящему то одно, то второе ухо, он умел плакать и смеяться, только наоборот, вместо ха-ха у него получалось ахь-ахь!

Отдельное и общее

Все было общее, но кое-что было отдельное. У Таньки флакончики, один из-под духов в виде маленькой капельки с черным колпачком и ещё один, пшикающий, с небольшим количеством волшебной воды чайного цвета.

Флакончики были для утешения. На них были написаны чужими буквами слова. Во флакончике в виде капли с черным острым колпачком хранился аромат Танькиной мамы, аромат был праздничный и торжественный, пудренный. Второй, большой, вытянутый флакон с замечательно весёлым ароматом, был запахом Танькиного папы и хранился во флаконе с пшикалкой.

Автобус, на котором приезжали Танькины родители, которые жили в городе с длинным названием Ростов-на-Дону, приходил ночью и все ждали их приезда каждую пятницу. Когда приезды не случались, пузырьки открывались.

Танька, закрывая свои огромные голубые глазищи, вытекая нескончаемыми солеными ручьями через веки, дышала этими ароматами. Юльке было всегда страшно, что она так плачет, беззвучно, она разделяла её горе, гладила её руку, очень долго крепилась, а потом заливалась громким воем. По-другому она реветь не умела. Только вслух, громко и тогда к ним присоединялся Настя, Мох и Муся и тогда Танька начинала жалеть их всех, и успокаивать, и они успокаивались и засыпали под собственные страдания и терпко-пудренный аромат духов.

А утром наступал день, в котором ничего важного нельзя было пропустить.

У Таньки были флакончики, а у Юльки был Ужас. Он находился между двумя глухими стенами стоящих рядом домов. Там была тьма и у тьмы было имя – Ужас. И если Танька спокойно перелезала со своего крыльца на соседнее, Юлькино, то Юлькин маршрут к Танькиной калитке пролегал буквой П с переходом на другую сторону улицы, мимо дома невероятных красавцев Ярого и Сени, либо кружными путями через огороды. Она старалась делать это незаметно от окружающих, но куда от соседей спрячешься, и они называли её чудная Юлька. Юлька понимала, что все остальные как-то договорились с этим пространством и оттуда их никто не обидит, а с ней Ужас договариваться не собирался. Она надеялась с ним договориться, потом, а пока приспособилась держаться от него подальше.

Родители

Юлькины родители, врачи, считались воспитателями. За ними закреплялась вторая смена. Так говорила Баванна, Танюшкина бабушка. Она занималась с юными девами, с утра, готовила на всех завтрак, отправляла врачей на работу до вечера. Вечером девицы передавались на воспитание, а до того находились у Баванны на пропитании. Моя миссия накормить и обстирать, а воспитывать я неграмотная. Воспитывать в полном и прямом смысле этого слова старшие Коптевы, Нина Тимофеевна и Александр Петрович вовсе не собирались, но, когда они возвращались с работы, у юных дев начиналась совсем другая жизнь, и с книжками, такими интересными, что рот сам как открывался, так и не закрывался, и с рассказами.

Редко, но так сказочно хорошо, с песнями под гитару, вкуснющим шашлыком, знатоком, почитательницей и поедательницей которого прославилась Таня, с шумными коптевскими друзьям, с красавцами соседями из дома напротив, проходили лучшие на свете. летные вечера. А когда шашлыки затевались с Михайловскими, Танькиными родителями, то песни пелись под две гитары и было это так красиво, так романтично. У дяди Васи, Танькиного папы, был невероятной красоты баритон, он привозил из города новые песни, записывал их, а папа разучивал, когда было время и силы после операций, потому что он был хирургом.

Так вкусно и счастливо было жить под эти праздники, когда песни звучали всю ночь и когда Коптев старший эти песни разучивал и каждый следующий праздник был ещё радостнее и счастливее.

А ещё были прогулки в центр? Чего только там не было и парк, и кино, и танцы, и красивые платья, и плечистые юноши, красивее всех их соседи, из дома напротив, смотри, не упускай.

Каждый день старшие должны были услышать рассказы о прожитом дне. Странно они их слушали, то как-то низко опускали головы, отворачивались, и тряслись. От смеха тряслись, ясно же. Про купание в пластиковом корыте в огромной луже, про облака, которые в лужах отражались вместе с синим небом и солнцем. По ним можно было ходить, по небу и по облакам, погружая ноги в теплую жижу летней почвы. Рассказывали, как строили дома из грязи, или как к дисциплине призывала Баванна или напротив, как нежничала с ними.

Баванна была большая мастерица ругать неслухменных. Были они и сатанами веревкиными и авгурами, когда ей не удавалось понять толком, чего собственно им требуется или анциперами неугомонными, а не детьми вовсе. В тихие дни, когда и кушали хорошо, и смирненько сидели, девицы обращались в пугонек сладеньких или люнёмочек аксаливатых. За эти фокусы Баванну любили особо и с каждым новым словечком родители рыскали по словарям и находили там, что слова эти реально существуют и что-то значат.

А ещё все любили Баванну за её невероятные кулинарные изыски, особенно пюре картофельное, пышное, нежное, ароматное и борщи, вкуснее шоколада.

Вечерний ужин готовила мама, добросовестно продолжая эстафету присмотра. Девочки считали морковки, картошки, луковички, без всяких проблем учась складывать и вычитать. Соседские дети, из дома рядом, знатные двоечники, тем не менее, научили умножать и делить.

Красавец Сеня, который из дома напротив, любил с девочками учить стихи. Юлька и Татьяна, с их незамутненным разумом, стихи запоминали легко и быстро, и радостно подсказывали заучиваемые строки. Всё не перед родителями запинаться. За год до школы девицы знали наизусть самые страшные, по их мнению, стихи. Анчар поэта Пушкина, «На смерть поэта» тоже поэта, Лермонтова. Поэму «Черный человек» Есенина. Сеня, для себя поэму учил. А ещё знали наизусть самые красивые и трогательные строки из Евгения Онегина, тоже поэта Пушкина.

Набор ещё маминых кубиков с буквами и детская толстая папка с набором букв, цифр и слогов, которая называлась бюро, научили девочек читать. Это было главное чудо и замечательное развлечение в непогоду.

А ещё были звездные ночи, когда небо было ясное, а ночи теплые. Коптевы стелили одеяла на крыше летнего сарая и можно было лежать на одеяле, есть спелые абрикосы и смотреть в разделенное Млечным Путем небо и на золотые россыпи звезд.

Счастья было много, общего на двоих.

У Танькиных родителей, которых она так хотела видеть каждый день, была Работа. Любимая Работа. И там были волшебные, непостижимо красивые и важные слова, Клавдия ловко с ними справлялась, так и сыпала, так и сыпала, эскизный проект, окаэр¹⁾, техпроект, их надо было сначала делать, потом защищать, а потом сдавать Госкомиссии. Юлька прямо видела эту Госкомиссию. Такая огромная тетка, волосы белые и необъятных размеров голова.

Там, где была работа и огромная бабища Госкомиссия, даже близко быть не могло такого замечательного присмотра, а была ужасная армия под названием детский сад, духота и бледность большого города, не было чистого воздуха и неба такого тоже не было, как и замечательного парка, свежих фруктов и вообще! Она так и говорила, я в детский сад, в эту армию, свою доченьку не отдам, ни за что!

А потом этот кошмар кончился, потому что Танькины родители вернулись на родину и сначала Клавдия жила дома, а потом, совсем недалеко, в десяти минутах ходьбы купили Михайловские себе дом, прямо напротив гончарного завода, где старший Михайловский стал главным художником, а Клавдия главным инженером. Как и почему это случилось дети не знали, приняли всё как есть.

С вернувшимися родителями у Таньки появилась нестерпимая боль. Мама с папой Таньке видеться не разрешала, грозилась сделать так как судья. Как судья Танька не хотела, но отца любила и встречалась с ним тайно, в темноте между домами, куда никто никогда не заглядывал. А потом они помирились и выяснилось, что мама сама папу очень любит. Жить без него не может. И тогда наступил на всей Земле настоящий рай.

Танька от бабушки уходить не захотела, она любила этот дом, приняла бабушкино наследство и теперь жила в своем родном доме, где выросла, где была счастлива и всеми любима. В детский сад тем более идти отказалась. В детский сад ходили дети детские. Пугонькам, веревкиным сатанам, с авгурами там не бывать, ещё чего!

Разлучил институт, но все летние каникулы подруги, да нет, уже давно сестры, водой не разнять, были вместе.