Kitobni o'qish: «Звуки цвета. Жизни Василия Кандинского»

Мы любим бумажные книги

© О. П. Иванова, текст, 2024

© АО «Издательский Дом Мещерякова», 2024

Часть I
Русский художник

Легенда о сыне Сойки
Начало

Мальчик осторожно постучал в дверь кабинета:

– Папа! К тебе можно?

– Входи, Вася! Ну, как дела в гимназии?

– Папа, у меня задание по географии очень сложное… Можно взять «Энциклопедию географических открытий»?

– Конечно, возьми. А что за задание?

– Мне нужно узнать, как изменилась наша планета за тысячи лет. Нужно взять один из фактов и подробно описать его…

Отец достал из книжного шкафа тяжелый фолиант с золотым орнаментом на переплете, полистал, положил перед сыном на стол.

– Я уже рассказывал тебе о своей родине. Когда-то там жили древние тунгусы. И среди них моя прабабка, шаманка.

– А что такое шаманка?

– Колдунья по-вашему.

– Добрая?

– Добрая, людей лечила, от бед спасала. На тысячи лет назад и вперед видела. Рассказывала, как предки ушли искать далекую землю…

Он открыл страницу с географической картой северо-восточного побережья.

– Вот, смотри: это Берингов пролив. А тысячи лет назад здесь была узкая полоска земли – Берингов перешеек. По этому перешейку перебрались предки сибирских тунгусов в Северную Америку. Их потомки – индейцы – и сейчас живут там. Только перешейка уже нет, не возвратиться им назад… Растаявший ледник сделал пролив глубоким.

Мальчик смотрел удивленно:

– Так они, выходит, наши родственники? Американские индейцы?

Отец улыбнулся:

– Выходит так. Только уж очень дальние…

* * *

Когда Нахавайя был молод, Племя кочевало, и ему принадлежала вся большая земля. Люди не знали железа. Ножи их были из крепкого камня, иглы из острых костей, наконечники копий – из рога оленя. Они никогда не слышали грома ружейных выстрелов и не видели белых лиц пришельцев из дальних краев.

Однажды ураган вздыбил море, и оно бушевало много дней. А когда ветер стих, рыбаки нашли на берегу чужую лодку, а в ней изможденного человека. Он умирал. Лицо его было бледным и совсем не похожим на лица людей Племени. Одежда тоже была невиданной.

Нахавайя собрал целебные травы и стал лечить пришельца.

Ему дали имя Хораолу, что означает «чужой, приплывший в лодке».

Долго он был неподвижен и безразличен ко всему, но понемногу начал оживать.

Наконец он смог подняться и заговорить. Речь его не понимал никто. Но Хораолу скоро сам научился понимать людей Племени и говорить с ними. И однажды он рассказал о своей земле, далекой и прекрасной. Там всегда светит солнце. Там земля красна от сладких ягод. Там зверь ходит рядом с человеческим жильем, птица сама идет в силки, а рыба так и вьется вокруг рыбачьих долбленок. Там живет его народ, добрый и сильный. Там много красивых молодых женщин, которые будут рады встрече с мужчинами Племени.

Долго думал Нахавайя, совершая обряды и камлания, советуясь с предками и тотемами.

И вот он собрал большое кочевье из тех, кто пожелал идти в далекие земли.

Взял самых сильных, удачливых и выносливых охотников, самых быстрых, смелых и ловких юношей. Волки сопровождали их на охоте, помогая взять добычу. Олени понимали каждое их слово и любой их жест, послушно подставляли спины под поклажу и неутомимо шли за хозяевами.

Нахавайя пообещал оставшимся: «Когда найдем землю Хораолу, я пошлю за вами людей».

Не один год добирались охотники до той благодатной земли. Когда на их пути расстилались широкие реки и проливы, они выдалбливали лодки. Когда преградой был непроходимый снежный лес, готовили широкие охотничьи лыжи. Когда вставали впереди неприступные горы, привязывали к рукам и ногам цепкие крючья из оленьих рогов, взбирались на вершины и спускались вниз.

И нашли они далекую и прекрасную землю. И Хораолу встретился со своей семьей.

Охотники Племени выстроили себе уютные жилища и выбрали жен. И самая красивая девушка стала женой Нахавайя.

Жили охотники безбедно и счастливо. Так счастливо, что когда Нахавайя решил отправить их за покинутым Племенем, идти не захотел никто. И Нахавайя пошел один. Да так и не дошел. Никто не знает, что случилось с ним в пути. Только самые сильные шаманы Племени видели его Ханян-Оми, душу-тень, пробирающуюся в родовое поселение умерших Омирук…

Много дней, много лет и веков прошло…

Но его Ханян-Оми являлся шаманам и всегда предсказывал будущее и предупреждал о бедах и несчастьях.

* * *

Мороз средь белых деревьев надежно спрятал в узорный иней оленьи шкуры, покрывающие чум. Только сизый дымок над навершием выдавал человеческое жилье.

В чуме, теплом от очага, царил темно-оранжевый полумрак. Сквозь щель завешенного волчьей шкурой входа пробивалась ярко-белая острая полоска света.

Любимая дочь князя Гантимура, самая сильная и мудрая шаманка Ульху щурилась на огонь, мерно покачиваясь на медвежьей шкуре. Она всегда так настраивала себя перед камланием, чтобы увидеть далеко вперед и еще дальше назад, где в неуловимо легком колеблющемся свете живут древние духи предков…

Она так долго не выходила из жилища, что даже шумно игравшие в охоту на медведя внуки утомились, а шестилетний Хрисанф, потеряв в сугробе меховую варегу, заныл, показывая старшим покрасневшие пальчики.

Он хотел войти в чум и погреться, но этого делать было нельзя. Ведь там бабушка Ульху ожидает духов, с которыми будет говорить чужим голосом…

Мал был Хрисанф, да шибко удал. Изловчившись, прыгнул под ноги пробегавшей мимо сестре Марфушке, сбил ее и, когда она растянулась на снегу, сорвал рукавичку с ее руки, сунул в нее замерзшую ладошку и отбежал в сторону, кривляясь и дразня плачущую девочку. Старшие, Прокопий с Данилой, кинулись было за мальцом:

– Эй, ты! Анчутка косоглазая! Отдай рукавичку!

Да куда там! Захохотал, умчался, быстро припечатывая снег мягкими торбазами. Смуглый, скуластый, узкоглазый – князя Гантимура кровь, порода гордая да твердая. А характером бесстыжим, варначьим – в отца, ссыльного Петра Кандинского. Переплелись, перемешались в Петровых детях бурные жаркие струи лихих кровей. В хитрых глазах младшего уже читалась судьба каторжная. Но это только старая шаманка видела. Знала и то, что разбойным промыслом внук богат и знатен будет и что богатство его рухнет враз. Она на много-много лет вперед умела разглядеть будущее, не на года – на века. И доброе, и худое, и мудрое, и страшное…

Она вышла камлать. Бубен подняла, ударила – зазвенело, загудело, завыло. Народ стал вокруг: тунгусы и с ними русские, разбойничье племя, воры да душегубцы, да те, что у царя урвать хотели, свою правду в народе насадить. Однако местные давно считали их своими – сами привыкли и чужаков приучили принимать таежный народ.

Русские не раз уже видели камлание и все равно пугались. Только один смеялся над шаманами и над верующими в их силу оленьими людьми. Тот самый Петр, с дальней реки Конды родом. Там все такие были – большие, сильные и грозные, как медведи, ничего не боящиеся: ни шамана, ни зверя, ни ссылки, ни каторги, ни морозов-метелей, ни иного лиха.

Самого Господа Бога Петр не боялся: разбойничал, церкви грабил, вот и попал в Нерчинский острог. А ему нипочем! Оттого сила шаманская и не брала его, оттого и не смогла воспрепятствовать Ульху, когда он забрал из племени ее дочь, самую красивую тунгусскую девку, которую русский поп нарек именем Варвара. Только так ее никто не звал, звали Кукóлло – Варежка. Потому, что родилась она крохотной, с варежку, не чаяли, что выживет.

Как такое случилось? А напала тогда на стойбище болезнь лютая, от которой хрип голос и давило горло. Ее ссыльные принесли. Сами они тоже, бывало, хворали, но поправлялись и были крепче прежнего. А тунгусы умирали.

Стали чаще появляться по тайге верхние могилы – арангасы. Сколько ни уговаривал русский поп хоронить умерших по христианскому обычаю – в земле, окрестившиеся тунгусы все равно поднимали долбленые гробы высоко на лабазы между деревьями. Да и как копать могилы в снежные зимы, в лютые морозы? Русские для этого жгли костры, разогревали землю, а охотники ругались: зверь много дыма не любит, далеко уходит.

Когда умерли подряд несколько сородичей, пришли к Ульху люди: помоги! Зови духов, надо болезнь из стойбищ выгонять!

Надела шаманка на голову корону с оленьими рогами, взяла в руки бубен, взмахнула колотушкой… Долго камлала, кружилась, тряслась, на землю падала, с духами на их языке говорила, а в животе дитя ворочалось… После того камлания ни один тунгус больше не заболел, только самой шаманке нездоровилось. Вот и родила она до срока, едва растопило снег нежаркое весеннее солнышко.

Знала Ульху: если не поднимет девочку в первый день ее земной жизни, не даст ей новую силу, появится еще одна высокая могила меж берез…

Муж принес колоду и наточил топор, чтобы выдолбить гробик для дочки.

– Убери! – закричала Ульху, глазами со злостью сверкнула, ногой топнула, хотя раньше лишний раз не смела на охотника Деханая глаз поднять…

Но недаром она была самой сильной шаманкой в Гантимуровом роду. Ночью родила, а на рассвете унесла полуживую дочку в верховье ручья, окунула в студеную воду. А та даже не плачет… Висит в руках у матери, как выделанная беличья шкурка, глазки не открывает…

Положила Ульху дитя в мягкий мох. Ходит вокруг, дышит тяжко, стонет, хрипит да вскрикивает сойкиным голосом. Гантимуров тотем был такой: сойка – птица-пересмешница, яркая, шумная да разбойная. И с волчьей добычи свое урвет, и у медведя поживится.

Все выше солнышко, все уже делает Ульху круги вокруг дочери, все ближе к ребенку, все громче, все страшней дикий голос матери…

Лосиха умчалась прочь, услышав. Рысь с испугу взобралась на высокую сосну, затаилась, замерла. Волки настороженно выглядывали из-за кустов поодаль, близко не подходили. Только сойка не боится, рядом летает, с ветки на ветку перепархивает, жалобно кричит, стонет и плачет вместе с матерью. Уронила младенцу на лицо легкое голубое перышко. А оно не дрогнет, не колыхнется на бледном крошечном ротике – не дышит дитя…

Вот уже день к закату, вот ночь подбирается… Ульху не остановилась ни разу, не присела, воды не глотнула, только губы в кровь кусает. Вдруг пала рядом с дитем, корчась, потом будто бы умерла…

Очнулась Ульху от плача младенца. Сойка мечется рядом, кричит, зовет! Встала, отгоняя тяжкую боль, отряхивая слабость… Взяла девочку, прижала к груди, укутала. Ребенок жадно схватил ожившим ротиком сосок.

Это мать-шаманка родила ее заново, здоровой и сильной.

Росла Куколло как цветочек, красивей не было ни в селе, ни в тунгусском стойбище! Ее соболью шапку мать оторочила оранжевыми, черными, белыми и голубыми сойкиными перьями, нагрудник расшила серебряными монетами, торбаза украсила цветным бисером.

Едва стукнуло девочке шестнадцать, приметил ее русский ссыльный великан. Он привел Деханаю десять оленей, а перед чумом бросил пеструю оленью шкуру. Ступила на шкуру Куколло – стала невестой. Надел ей на шею Петр серебряное ожерелье, посадил на белую важенку и увез в свой дом…

Ульху рано стала учить дочь шаманскому искусству, чуяла в ней силу. Она и сама когда-то только помогала матери в камлании, а вот теперь со всех таежных приделов идут к ней люди за помощью. Стадо ее оленей теперь самое большое в ближней и дальней тайге. Деханай и сам ловок и удачлив в охоте, да за помощь, за лечение, за камлание дорогую пушнину, дичь и рыбу несут в его чум люди…

Нынче видела шаманка необыкновенный сон. Вдали, на краю неба, светился и сиял красками начинавшийся восход. Она слышала его – так же, как и звенящие струи ручья, свистящую метель, поющих весной птиц.

Сойка летала по ярко-голубому, роняя алые сполохи, а голос ее был нежно-сиреневым, серебристо-белым, жарко-оранжевым, и пронзительным, и светлым, и легким… Но вот краски начали умирать, сойка застонала, заплакала, как женщина, сложила крылья, падая в темноту… А из темноты выплыл на могучих крыльях орел, перья его светились переливами золота. В когтях он держал измученную мертвую сойку. Головка ее бессильно свесилась, крылышки, испачканные кровью, повисли… Орел сделал два плавных неспешных круга в рассветном небе. Вдруг сойка шевельнулась, открыла глаза, встряхнула грязные перья и выпорхнула из когтей орла. Вокруг опять сияла синева, перемежавшаяся алыми, пурпурными и розовыми мазками. Яркое птичье одеяние было свежим и гладким, оживший голос – высоким, радостным и смелым.

Ульху долго перебирала в голове подробности сна. Она знала, что это послание древних духов, и пыталась понять, о чем оно.

Она вышла из чума. Дочь подала ей две дымящиеся головни: одну из очага, другую из костра. Стала шаманка окуривать свое жилище, обошла чум девять раз. Забормотала, закричала, запела, закружилась. Древних предков, покинувших родную землю, зовет, духов кличет.

Кто пляску шамана видел, не забудет ее никогда.

Лицо у колдуньи завешено густой черной бахромой из мышиных хвостов, шаг сделает – они вздрагивают, шевелятся, приплясывают, как живые. К замшевой парке жилкой пришиты обожженные в костре деревянные и железные фигурки зверей, высушенные ящерки, птичьи перья, медвежьи клыки, рысьи когти, ястребиные лапы, змеиные шкурки.

Сначала топочет, медленно кружась, ударяя в бубен, и вот шаги становятся чаще и быстрее, круг пляски шире. Взмахи рук угрожающе стремительны, удары колотушки часты и звучны. Она, дрожа, падает навзничь, устремляет взгляд в небо. Что там? Он! Вождь предков, ушедший в чужую землю и уведший за собой охотников древнего племени. Его фигура далека и туманна… Но шаманка уже различает на голове Его пернатый убор, на плечах волчью шкуру, ноги в мягких торбазах… Он медленно приближается… Вставай, Ульху! Не упусти Его, шаманка! Промедлишь, и Он растает в вышине… Вставай, бери в руки бубен! Он должен слышать твой голос!

Она вскакивает на ноги и кричит:

– О, Великий Отец, Дух Ханян-Оми Нахавайа! Говори! Говори! Говори!

Под удары гудящего бубна ритмично выкрикивает слова, призывающие Великого отца.

Она кричит на чужом языке. Слов ее не понимает никто. Голос становится низким, утробным. Теперь в нем гремят сорвавшиеся с горы камни, шумят быстрые струи переката, рокочет отдаленный гром. Это голос Великого Духа:

«Дочь моя, мать покинутого народа! Ты видишь сквозь время. Тебе доверю я Знание, как доверит его твой правнук одному из моих сыновей. Храни и помни его при земной жизни и после нее. Храни и помни!

Когда потомки разучатся догонять в тайге зверя и рукой ловить на лету пущенную стрелу, в далекой земле, где люди живут в высоких каменных чумах, где железные звери оставляют за собой железные следы, а их рев слышен за много верст, родится твой правнук. Имя ему Непохожий, Владеющий Языком Многоцветья, Хранящий Память и Преумножающий Знание. Вдохновенны будут верующие в Многоцветье, как в бессмертие. Он пройдет большую дорогу и много испытает на своем пути. А когда сойка его души покинет тело, орел бессмертия поднимет ее из нижнего мира. Мать покинутого народа! Направь сойку туда, куда ушли за мною твои предки! Когда тело Непохожего отпустит сойку, она обернется вокруг земли и найдет сына моего, чье тело, измученное черными духами зла, вражды и смерти, не живет и не умирает, чью душу покинула его сойка. Говори с ним. Он примет сойку Непохожего. И Непохожий будет жить в его теле».

Детство
1871

Одесса зацветала каштанами и сиренью. Нагретый ветер кружил над дорогами ароматы цветов и моря.

Лидия Ивановна и Василий Сильвестрович Кандинские с маленьким сыном приехали сюда надолго.

Впрочем, перебираться с места на место им было не внове, всю Европу за последние годы объездили. Не понравится или захочется чего-то нового – соберутся и уедут. Доходы-то у купца первой гильдии немалые!

В комнатах еще стояли неразобранными чемоданы, саквояжи, узлы и короба, а гостиная уже была убрана цветами, и посреди нее сиял рояль.

Ждали гостей: старшую сестру Лидии Елизавету Чемеркину с дочерью Аней и младшую золовку Анастасию Левицкую с детьми.

Чемеркины зиму проводили в Москве, а по весне приезжали в Одессу, жили до холодов. Елизавета давно не виделась с семьей сестры, соскучилась. Поэтому не хотела подождать, пока закончатся последорожные хлопоты.

А у Кандинских малыш захворал. Устал от тряски, утомился, надышался едкой дорожной пылью. Капризничал и просил маму посидеть с ним. Мама заглядывала в детскую, уговаривала:

– Конечно, дорогой, буду с тобой весь вечер, вот только провожу гостей. И твоя любимая кузина Аня у нас, и Верочка Левицкая с мамой приехала. Ты ведь еще не знаком с Верочкой. Познакомишься в следующий раз, когда поправишься.

– Я не хочу с Верочкой. Я хочу играть с кузиной. Я ее люблю, а Верочку не люблю. Она задавака.

– Милый, зачем ты так говоришь! Нельзя так о девочке! Она ведь дочка папиной сестры! Да ты и не видел ее еще!

– Ну и что, что не видел! Я знаю. Она задавака!

Из гостиной донеслись звуки фортепиано. Мальчик приподнялся на постели и замер. Мать сказала:

– Это Шопен.

– Да, Шопен. Мама, можно я оденусь, пройду в гостиную? Я уже поправился. Голова почти не болит.

– Ты уверен?

– Да! Я хочу к Шопену!

– Хорошо, мой дорогой. Мы будем ждать тебя, – и, обернувшись к няне: – Одень Васеньку, Глаша.

Мальчик вошел тихими шагами и остановился в дверях гостиной. Все повернулись к нему: мама, отец, старший кузен Виктор, дедушка Сильвестр, тетушка Елизавета и незнакомая дама в кремовом платье с открытыми плечами. Рядом с ней, прижавшись бочком, в кружевной пелерине и бантах, сидела незнакомая девочка.

За роялем была Аня. Она встряхивала в такт музыке тщательно уложенными локонами, и они нежно сияли в падающих из окна светлых лучах.

Когда все посмотрели на Васю, она, не прекращая играть, обернулась тоже, улыбнулась и кивнула. Острый носик, бледные щеки, круглые серые глаза, как две серебряные монетки, над ними тонкие полоски бровей. Она казалась ребенку красивой оттого, что всегда смотрела на него с ласковой улыбкой.

Он хотел обнять ее и уткнуться лицом в платье. Он помнил, что ее платье пахнет антоновкой. Но вдруг решил, как большой, поцеловать кузине руку. Взял ее пальцы, и, склонившись, хотел коснуться их губами, а получилось носом. Она погладила его по голове и участливо произнесла:

– Кажется, лобик горячий… Ты не захворал, Васенька?

– Аня, – сказал мальчик, – какой у тебя красивый голос! Как у птички!

За рояль села мама и заиграла любимую мелодию сына. Музыка всегда успокаивала ребенка.

Кузина стала позади Васи и положила руки ему на плечи. К ним подбежала девочка в пелерине.

– Вы хотите танцевать? – спросила она и за руку потянула мальчика к роялю. Танцевать ему совсем не хотелось. Хотелось сесть рядом с Аней и слушать. Но девочка закружилась весело и изящно, и Вася, послушно сделав несколько па, отошел. А она, танцуя, приблизилась к матери, по-французски спросила разрешения поиграть с мальчиком в саду, схватила его за руку, увлекая за собой, будто это она была хозяйкой, а он гостем. Представилась, сбегая по лестнице:

– Меня зовут Верочка. А вы Васенька. – Она щебетала без умолку, а Вася только кивал, или вставлял робкое «Да», или «Нет».

– Вам сколько лет? Пять? Шесть? А мне скоро восемь. Через неделю мое рождение. Вы непременно приезжайте! У нас красивый сад. Мы устроим пикник на берегу пруда. У нас большой пруд. А у вас небольшой. Вы в каком месяце родились?

– Не знаю… – растерянно сказал Вася.

– Вася родился в декабре, – послышался позади птичий голос.

– В декабре? Зимой? У, как скучно! Нужно рождаться весной, когда солнышко!

– А зимой зато снег! – заспорил Вася.

– А весной цветы!

– А зимой елка!

– А весной… А весной…

– А зимой…

Мальчик растерянно замолчал, но Аня сразу пришла на помощь:

– Зимой тройка и сани!

Вася почувствовал себя победителем в таком важном споре. А Верочка вдруг вскрикнула:

– Ой, смотрите, лягушка! Наверное, кусачая! Я ее боюсь! А вы боитесь?

– Совсем не боюсь! – сказал мальчик и погнался за лягушкой. Девочка бежала позади, крича:

– Лови ее! Хватай ее! Держи ее!

И он отважно бросался вперед. А Верочка заливалась смехом, когда лягушке удавалось выскользнуть из его неловких ладошек.

Хитрая лягушка стремилась к пруду. Храбрецу удалось схватить ее за лапку, но вместо ожидаемой похвалы он услышал испуганный визг, сам испугался, сделал шаг назад, поскользнулся на илистом берегу и шлепнулся в воду. Но лягушку не упустил. Аня мгновенно выхватила его из воды, при этом сама едва не потеряла равновесие и гневно обернулась на Верочку.

По дорожке к ним со всех ног бежала няня Глаша.

– Что случилось?! Что вы кричите?! Бросьте эту грязную лягушку, Василий Васильич! Напугали барышню! Не кричите, барышня, лягушка не кусается! Ах, беда! Ножки промочили!

Поздним вечером гости разъехались. Остались только тетушка Елизавета с дочерью.

Ночью у ребенка начался жар.

А ранним утром застучали по дорожке конские копыта: приехал лучший одесский врач, доктор Шеломовский. Васе сквозь больной бред он показался похожим на гордого гуся с высоко поднятой головой на длинной шее, с внимательными желтовато-карими глазами и черными бровями вразлет. Доктор прижимался прохладным ухом к Васиной спине, велел то дышать, то не дышать, то глубоко вдохнуть, то покашлять.

В дверях стояла тихонько плачущая Аня.

– Не плачьте, барышня, – сказал доктор, – поправится ваш братишка.

– Кузен… – прошептала девочка.

– Ну, кузен. Кузенчик. Кузнечик. Будет скакать и прыгать пуще прежнего!

Впрочем, мальчик еще долго был слаб. Он много спал, а когда просыпался, рядом видел не только маму, но и Аню. Девочка старалась сама подать ему питье, присаживалась на край постели, держала за ручку, переворачивала подушку прохладной стороной. Иногда напевала ему песенки птичьим своим голоском. А иногда с ним оставалась няня. Ребенок капризничал и просил рассказать ему сказку. Няня начинала:

– Жила-была Нюрочка-девчурочка…

– Нет! Не такую! Эту я знаю!

– Жили-были старик со старухой…

– Нет! Эту не хочу!

Аня входила быстрыми легкими шагами, присаживалась на край кровати:

– Я расскажу. Вот послушай. Тише, не плачь, послушай. Я расскажу тебе про Лоэнгрина. Однажды король узнал, что дети его друга, доброго герцога, остались сиротами…

Иногда она переходила на немецкий:

 
Ich will von keiner Freude wissen
Muss ich des Grales Anblick missen…
Es sei mein einz`ges Streben,
Fortan mein ganzes Leben ¹.
 

Мальчик утирал кулачками слезы и завороженно слушал, пытаясь бороться со сном.

Просыпаясь и не находя кузину у своей постели, первым делом спрашивал, где она. А если она была рядом, просил:

– Расскажи, что было дальше! Аня, пожалуйста, расскажи!

– Расскажу, только обещай хорошо покушать!

– Обещаю! Обещаю!

И мужественно старался справиться с содержимым тарелки.

А после нередко задумывался и просил:

– Расскажи, пожалуйста, еще про Лоэнгрина! – или вдруг начинал расспрашивать: – А почему Лоэнгрин не хотел, чтобы его имя знали?

– Потому, что ему не нужно было поклонение и обожание, ему нужно было, чтобы его просто любили!

– Мне тоже не нужно поклонение и обожание… А просто чтобы любили, – вздыхал мальчик.

Его мама уезжала, покидала Одессу, покидала маленького сына, прощалась с ним и, целуя, говорила, что она его обожает…

– Мама! – с дрожью в голосе, со слезами спрашивал мальчик. – Ты надолго уезжаешь?

– Дорогой мой! Я буду пока здесь неподалеку! Я буду приходить по вечерам, укладывать тебя спать, рассказывать сказки. Мы будем видеться часто!

– Мама! А зачем?! А почему?! Я хочу, чтобы ты была всегда! Здесь, с нами! Я не хочу быть без тебя, и папа не хочет!

Мама опускала глаза.

Их встречи становились все реже…

Если Вася начинал плакать, отец говорил:

– Пойдем-ка, сынок, я тебе корабль нарисую. Хочешь?

Он доставал листы плотной белой бумаги, усаживал мальчика за стол. Ребенок завороженно следил за руками отца, красивыми, изящными. На среднем пальце правой был тяжелый перстень. И эти руки творили волшебство. На листе появлялся силуэт парусного судна с высокими мачтами, с устремленным в неведомое бушпритом, с капитанским мостиком и рубкой, с пенными волнами под килем и чайками в небе за кормой.

Или вдруг на бумаге вырастали из ниоткуда высокие сосны, бежала бурная речка, на берегу появлялись маленькие, как игрушечные, домики с красными крышами, церковь с крестом, сопка и дорога вдоль нее.

– Это что? – спрашивал Вася, и отец отвечал:

– Родина моя. Село Бянкино Нерчинского уезда. Здесь мое детство прошло.

Он усаживал сына на колени и тихонько пускался в воспоминания о далекой забайкальской слободке, где рос до тринадцати лет.

Там по весне под необъятными вековыми стволами кедров и сосен ярко пылают пурпурно-розовые заросли багульника, а высокий берег бурной глубокой Шилки светится нежным розовато-белым цветом дикого сибирского абрикоса. Плоды его не съедобны, но на них настаивают самогон, и он делается целебным – лечит суставы и мышцы старикам, а молодым дает медвежью силу.

Там по широкой Шилке, несущейся между высоких гор, ходят пароходы «Соболь» и «Тарбаган».

Там тайга начинается прямо за огородами.

Там огромные орлы живут на высоких скальных останцах – овечку легко уносят в страшных когтистых лапищах, зазевайся только пастух…

Там могучие изюбри с громадными рогами ревут по осени за околицей, а отойдя на версту от села, можно легко наткнуться на медвежью берлогу у края курумных россыпей.

Там каждый житель – охотник, поздней осенью уходит в тайгу, взяв с собой небольшой припас да пару сибирских лаек, крупных, мощных, не знающих привязи. К Рождеству возвращается домой со связкой баргузинских соболиных шкурок, черных, со снежным проблеском серебряных сединок.

Там старые шаманы, похожие на сказочных леших, живут в одиноких, спрятанных в таежных зарослях, чумах, прячась от человеческого глаза. И только древние старики знают, где найти их, чтобы, если случается беда, пасть перед ними на колени и просить избавить от болезней, от хищных врагов, от других напастей и горестей. И тогда шаман надевает свою парку с нашитыми на нее бронзовыми фигурками зверей, медвежьими клыками, рысьими когтями, бурундучьими черепами, высушенными ящерицами и змеями. Берет свой бубен с колотушкой, временем отполированной – еще прапрабабка шаманила, этой колотушкой в бубен била, – и идет к людям камлать, гнать подальше беды и напасти. Кричит, зовет, воет, пляшет страшную пляску свою. И пугаются духи несчастья, улетают с дымом костра, уходят искать селения, не защищенные шаманским камланием.

Мальчик, замирая, с расширенными глазами, слушал рассказы отца, спрашивал:

– А мы поедем туда? Я хочу сам все увидеть!

Отец вздыхал:

– Уж больно далеко! Уж больно долго добираться! Ну, подрастешь – видно будет. Может, и доберешься когда. Только не дай господи никому, ни доброму, ни злому, не по своей воле туда попасть…

Когда ребенок, соскучившись, вспоминал маму, на помощь тут же приходила Аня. Она говорила, склоняясь к мальчику:

– Не плачь, Васенька! Все хорошо! Я с тобой, и папа, и тетушка!

– Только ты никогда не уезжай! – просил ребенок, цепляясь за ее платье. – Я от тебя тоже никогда не уеду! Знаешь что, Аня? Давай я буду твой Лоэнгрин!

Тетушка Елизавета Ивановна тоже всегда была рядом. Чтобы Вася не грустил, случалось, заговорщицки шептала:

– А у меня для тебя что-то есть! Ну-ка, угадай, что?

– Яблоко, – говорил Вася.

– Нет! Не угадал!

– Пастила. Или орехи. Или медовая бабка. Или… не знаю.

– Сдаешься?

– Сдаюсь.

Кроме лакомств, в тетушкином ридикюле часто прятались книжки издания товарищества Сытина: «Где любовь, там и Бог» господина графа Толстого, или «Золушка», или «Хрестоматия для малюток», или же самая любимая – «Приключения Гулливера».

В этот раз тетушка Елизавета с загадочным видом, под веселые аплодисменты Ани извлекла из тайных шелковых недр искусно изготовленную оловянную лошадку соловой масти, рыже-охристую, с мягкими светло-желтыми хвостом и гривой.

У ребенка радостно загорелись глаза. Много ли надо малышу для счастья!

Ложась спать, он уложил рядом на подушку Соловку и укрыл ее попонкой, которую из шерстяной пряжи связала кузина. Вдвоем с верной лошадкой все-таки легче было переносить разлуку с матерью.

Лошадка была его любимой игрушкой, пока он не подрос. Вася брал ее с собой гулять на бульвар и на море, не расставался с ней за обедом и за ужином, укладывал спать рядом с собой.

Сегодня они с тетушкой и кузиной собрались в гости к Левицким. Кучер Гаврила уже ждал у ворот с запряженной в легкую рессорную двуколку серой кобылой.

Вася подбежал к кучеру:

– А у меня вот какая! – и протянул ему свою лошадку.

Кучер восхищенно качал головой:

– Ох ты! Ладненькая! Соловая, что ли… Смотри ты: и хвост расчесали, и гриву! Я своей тоже все утро чесал.

– А твоя какого цвета?

– Моя-то? Да вроде как в яблоках…

– В яблоках?! А где они? – удивился мальчик.

– Это только так говорится, что в яблоках. Вот пятны видишь? Ну, вот это и называется яблоки. Пятны такие круглые.

– А, это только так говорится, что в яблоках! – Мальчик засмеялся. – А кто это придумал? Ты?

Кучер тоже рассмеялся, качая головой в большом картузе.

– Где уж мне такое придумывать! Нет, это не я, а, может, мой дед али прадед придумали.

– У тебя дедушка есть? – обрадовался Вася. – И у меня есть дедушка Сильвестр! Он тоже все всегда придумывает! А ты рисовать умеешь?

– Рисовать-то? Рисовать нас не учили, а вот к кузнецу ходил, так нарисовал ему, какой засов на вороты надоть…

Из калитки вышли тетушка и кузина. Вася бросился к ним:

– Смотрите! Вот конь в яблоках! Видите яблоки? Это пятны! Так только говорится, что в яблоках, а это просто пятны такие!

– Не пятны, а пятна, – улыбаясь, поправила Аня.

Удобно устроились в двуколке. Васю разморило щедрое одесское солнышко, и он задремал, привалившись на плечо кузины. Тетушка задумчиво сказала:

– Вот растет человек, ему все интересно, все необычно… Лошадь в яблоках… Никто и не думает, что это забавно, а ему… Мир открывается маленькому человеку. Славно это!

Вечером Вася достал краски и нарисовал лошадь. Всю в румяных спелых яблоках, а не в каких-то пятнах. Показал Соловке:

– Смотри! Узнаёшь? Видишь, какие они вкусные?

Она узнала, ей понравилось.

Рисунок он подарил кучеру. Тот долго смеялся:

– Ох ты, забавник! Смотри ты, какой патрет! – Бережно спрятал рисунок под сиденье облучка: – Бабе своей покажу, пущай посмеется.

В лубочной лавке тетушка Елизавета купила Васе альбом в бархатном переплете, где через каждые пять чистых листов плотной белой бумаги были изображены силуэты животных для раскрашивания. Первым был изображен силуэт лошади.

Они долго и тщательно раскрашивали ее. Тетушка тихонько шептала:

– Не спеши! Не набирай на кисточку столько краски! Разбавь чуть-чуть водичкой!