Kitobni o'qish: «Хранители веры. О жизни Церкви в советское время»

Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви ИС 14-321-2593

В книге использованы фотографии из личных архивов героев, из приходского архива храма Покрова Божией Матери села Акулова, а также фотографии Р. Захарова, А. Героева, В. Нефедова, А. Новик, А. Дуковского

Предисловие

Идея создания этой книги возникла из печального наблюдения: с каждым годом рядом с нами остается все меньше людей, способных поведать о жизни Церкви в советское время. Иногда уже в ходе работы над книгой оказывалось слишком поздно: батюшка с удивительной судьбой, близко знавший многих подвижников XX века, в силу возраста не смог подробно рассказать о себе; инокиня, принявшая тайный постриг в 1960-е годы, ушла из жизни, успев провести с нами лишь одну встречу, и ее повествование так и осталось незавершенным… Казалось бы, проще обстоит дело с людьми более молодыми, родившимися после войны. Но, как выяснилось, многие из них пришли в Церковь лишь после перестройки. Потому особенно ценны истории людей, выросших в Православии или обратившихся к нему в период, когда быть христианином значило не просто плыть против течения, но нередко – рисковать многим.

Выступая отчасти автором, отчасти редактором-составителем данной книги, я хочу поблагодарить Марину Нефедову за предоставленную расшифровку рассказа Феодоры Никитичны Кузовковой, в более краткой редакции опубликованного в журнале «Нескучный сад», и за интервью с протоиереем Иоанном Каледой, проведенное специально для этого сборника; Арсения Загуляева за его беседу с Андреем Борисовичем Зубовым, а также всех, кто принял участие в работе над книгой.

О судьбе Церкви в советские годы написано немало, издано множество документов и воспоминаний. Могут ли девять небольших историй открыть что-то новое? Мы – автор и издатели этой книги – убеждены, что могут. Путь каждого человека уникален, и мы не боялись повториться. Но главное, собранные под одной обложкой, эти интервью прочитываются иначе, чем каждое по отдельности. Не претендуя на полноту охвата, мы тем не менее старались побеседовать с людьми самыми разными. Поэтому в книге вы найдете рассказы не только известных священников, но и простых прихожан, обычно остающихся в тени. Православие с колыбели или мучительный экзистенциальный кризис, приведший к Богу? Репрессии, погибшие в лагерях родственники, вызовы на Лубянку или внешне спокойная жизнь без преследований и угроз? У каждого из наших героев свои ответы на эти вопросы. Но именно в таком калейдоскопе несхожих обстоятельств высвечивается то главное, что помогает понять, как люди Церкви в советские времена сохранили веру.

Мотив сохранения Православия, преемственности церковных традиций отчетливо звучит в большинстве бесед. Живой пример родителей и близких, опыт духовных наставников, связь поколений и трагедия разрыва этого преемства – среди ключевых тем книги. Поэтому ее название справедливо можно отнести не только к титульным героям девяти историй, но и к тем, о ком они вспоминают: прославленным новомученикам, подвижникам и духовникам XX века и еще многим людям – известным и не очень. И все же в каждом интервью звучит живой голос одного конкретного человека – рассказчика, а расспрашивая его о, казалось бы, ушедшем прошлом, мы в конечном счете задаем очень важные вопросы самим себе.

Работа над книгой велась в 2013 году, первое издание вышло в 2014 году. С тех пор изменились жизненные обстоятельства некоторых героев, но в книге сохранена информация, актуальная на момент беседы с ними.

Ольга Гусакова

Протоиерей Валериан Кречетов

В наши времена верующих просто сажали. Поэтому отец сказал нам прямо: «Собираетесь священниками быть? Готовьтесь к тюрьме».

Протоиерей Валериан Кречетов (род. 1937) – один из старейших клириков Московской епархии, авторитетный духовник, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы села Акулова Одинцовского района. Рукоположен в 1969 году, в 1973 году окончил Московскую духовную академию.

– Отец Валериан, расскажите, пожалуйста, о своей семье.

– Мама моего отца, моя бабушка, Мария Арсеньевна Морозова, происходила из старообрядческого купеческого рода Морозовых.

Дед Валериан Петрович и прадед Петр Гаврилович были из города Обоянь, из-под Курска. Приехали в Москву. И вот Петр Гаврилович стал специалистом по шерсти, выражаясь современным языком, товароведом. Он был арбитром в спорах между купцами. Представляете, что это такое? Он неподкупным был совершенно. Его очень любили и уважали в своей среде. А его сын Валериан Петрович стал специалистом по хлопку, текстилю. Валериан Петрович два года жил в Англии, в Ливерпуле. Затем ездил по Европе и овладел четырьмя языками: английским, немецким, французским и итальянским. И вот как раз Валериан Петрович (мой дед) женился на Марии Арсеньевне Морозовой (моей бабушке), которая была из старообрядческой семьи.

Ее отец, Арсений Иванович Морозов, владел Богородской мануфактурой, поддерживал старообрядческую общину. И когда его дочь решила выйти замуж не за старообрядца, он, конечно, был против. Но они тайно венчались, вступили в брак вопреки воле родителей. И Арсений Иванович потом жалел, что сначала не принял своего зятя. «Зря я, – говорит, – упирался. Можно было Валериана вместо себя хозяином мануфактуры оставить». Самому же Арсению Ивановичу уже после революции Виктор Ногин¹, который был рабочим на мануфактуре в Богородске, а затем советским деятелем, предлагал остаться на фабрике управляющим. Но Арсений Иванович отказался: «Нет, я с вами не смогу работать». Он отдал все это производство и умер своей смертью в 1932 году, его никто не тронул.

Дедушка, Валериан Петрович, по характеру был очень прямолинейный человек. Во время войны он жил с нами – мы были в оккупации под Волоколамском, село Ильинское. Так вот, дед на разных языках говорил, потому он с немцами общался и способствовал освобождению некоторых людей. Но некто сотрудничавший с немцами, прислуживавший им, оклеветал деда, сказал, что он предатель. Его забрали, так он и не вернулся. Мы не знаем, где он умер.

И вот у бабушки и дедушки родился сын Михаил, мой отец. Когда вырос, стал бухгалтером, специалистом в сфере хлопкового производства. Кстати, много лет позже, будучи уже священником, папа увидел экономические сводки одной из советских фабрик трикотажа. Он сказал: «Нерентабельно работают». То есть он с первого взгляда мог определить нерентабельность производства.

А мама, Любовь Владимировна, была родом из Коломны. Ее отец, Владимир Васильевич Коробов, – инженер. А мамин дед по матери, Илья Николаевич Серебряков, был молочным братом И. С. Тургенева и потом управляющим его имения.

Моя мама до девяноста лет прожила. Она была физически очень сильным человеком, в детстве занималась спортом – фигурным катанием, акробатикой, гимнастикой. Гроза улицы была, трепетали ее все. А в пятнадцать лет она решительно повернулась и стала ходить в церковь и петь на клиросе. И вот с пятнадцати до девяноста лет – семьдесят пять лет – пела она в церкви. В 1947 еще году, то есть в сорок четыре года, она с нами на коньках каталась на реке. Мы ей только помогали коньки к валенкам прикручивать.

Папа тоже был спортивный, развитый физически – занял как-то первое место в московских соревнованиях по академической гребле. Он был загребным в восьмерке, задавал темп. Он и боксом немножечко занимался, был знаком с Константином Градополовым² – известнейшим боксером двадцатых годов. Так что родители оба спортивные были люди.

– А как ваш папа к вере пришел?

– Это было мгновенное действие благодати Божией…

Мой отец родился в 1900 году, то есть его молодость как раз пришлась на послереволюционные годы, и под влиянием новых веяний он отдалился от Церкви. И вот как-то, это было, наверное, в 1922 году, мама, моя бабушка, попросила его Великим постом пойти в церковь причаститься. Сказала: «Миш, я тебе в ноги поклонюсь, только сходи причастись постом». «Ну что ты, мама, я и так схожу», – ответил он и пошел на Арбат в храм святителя Николая в Плотниках к отцу Владимиру Воробьеву³ (деду нынешнего ректора ПСТГУ протоиерея Владимира Воробьева). Маму очень уважали в семье, потому он и пошел. Пришел на исповедь. А мыслей о покаянии у него никаких не было: стоял рассматривал девушек в храме. Подошла его очередь исповедоваться, священник спрашивает: «Ну что скажете, молодой человек?» Папа отвечает: «Мне нечего сказать, я не знаю, что сказать». – «А что же вы пришли?» – «Меня мама попросила». Тогда священник помолчал немного и ответил: «Это очень хорошо, что вы маму послушали», – накрыл его епитрахилью и начал читать разрешительную молитву. И вот он рассказывал, что и сам не понял, что с ним произошло: зарыдал, благодать почувствовал, слезы полились, как из крана вода течет, и, когда шел обратно, мир для него враз стал совершенно иным. Так благодать Божия мгновенно подействовала. Наверное, и мать за него молилась.

С этого времени отец стал ходить в церковь. В этом храме он познакомился со своей будущей женой, моей мамой. Она не только пела в хоре, но потом и управляла хором, хотя не училась этому специально.

И они стали общаться. А он же мастер спорта, чемпион Москвы по академической гребле. И мама, которая была острая на язык, как-то ему говорит: «А вы плавать-то хоть умеете?» Мастер водного спорта – и не умеет плавать! Он думает: «Ух какая девица! Никогда на такой не женюсь!» Но оказалось, лучше-то ведь ее нет!

При этом я не помню, чтобы мама про кого-нибудь сказала плохо, кого-нибудь осудила. Папа любил приговаривать: «По имени твоему тако и житие твое». А саму ее звали Любовь.

– Батюшка, ваш папа был репрессирован, расскажите об этом подробнее.

– Да, с 1927 по 1931 год он находился на Соловках, где был лагерь – СЛОН⁴, и в Кеми. Город Кемь расположен на полуострове, который вдается в Белое море, там тоже была зона.

Когда он был в лагере, ему в видении, как он нам рассказывал, открылся тот, иной, мир. Папа начинал рассказ так: «Был закат, я смотрел на море… И вот небо открылось и закрылось. Я увидел тот мир. Он был более реальный, чем наш». Это свидетельство отца, как Господь давал откровения в тех местах. Господь подкреплял верующих, бывших в заключении, давал откровения.

А того, что тот мир реален, свидетельств очень много и в моей жизни было. Я не раз рассказывал, как Господь сподобил меня общаться с Владимиром Петровичем Седовым, дальним родственником митрополита Филарета (Дроздова)⁵. Он однажды мне сказал: «Я всегда был глубоко верующим, а теперь я не верую – я знаю. Ведь так вот, как я с вами говорю, я говорил с человеком с того света в течение часа». Дело в том, что ему явился митрополит Филарет и беседовал с ним. Причем о конкретных вещах. Митрополит Филарет просил восстановить могилу его матери – Евдокии Никитичны Дроздовой – и сказал, где она расположена. И действительно, могила находилась именно там, где указал митрополит.

И я такие свидетельства того мира очень часто встречаю. И связь двух миров настолько конкретна, что удивляешься. Как повторяла Елена Владимировна Апушкина, моя теща, которая сама прошла годы ссылки в Казахстане, «с испытанием посылается избытие». То есть параллельно какому-то испытанию идет помощь. Это факт.

Так вот, отец мой в Кеми сидел вместе со священноисповедником епископом Коломенским Феодосием (Галицким)⁶, который умер на свободе потом в 1937 году. И как-то у них состоялся такой диалог. Папа спрашивал владыку: «Как мне быть?» – «Положитесь на волю Божию». – «Я положился». – «А чего ко мне пришел? В лучших руках дело». Такие были люди…

Самое удивительное, что почти через восемьдесят лет я участвовал в освящении престола именно в этих местах, где сидел мой отец. У Господа было устроено так, что мой отец должен был жениться, а младший из его сыновей должен был служить там, где он был зэком.

Однако отец нам почти никогда не рассказывал о тюрьме. Ведь там было очень страшно. Я уже сейчас читал о Соловецком лагере, как там издевались над заключенными, он же никогда нам ничего не рассказывал. Вероятно, чтобы нас заранее не устрашать. Как отец Иоанн (Крестьянкин)⁷ сказал: «Часто люди мучаются от ожидания того, что будет». То есть мучаешься только от ожидания событий. Поэтому папа нас не пугал. Ну и, может быть, еще для того, чтобы у нас не было ненависти к власти. Он не воспитывал нас в ненависти к власти. Никогда. И у него ее не было.

– А как ваш отец стал священником?

– Ему еще в тюрьме предсказывали, что он будет священником. И супруга на него повлияла. Нас было трое детей в семье, отцу сорок девять лет, а чтобы стать священником, ему надо было учиться. И вот он говорит жене: «Как же я пойду учиться, а ты с тремя детьми останешься?» – «А ты не беспокойся. Я справлюсь. Ты иди учись». Очень сильная была женщина!

А ведь она замуж за него выходила, когда он был еще на поселении после тюрьмы. Они венчались на Соломбальских островах, сейчас это часть Архангельска, и какое-то время после свадьбы жили там. А потом, когда он был на войне, она написала письмо: «Запомни, где бы ты ни был, что бы с тобой ни было, хоть без рук, без ног, я тебя разыщу и привезу тебя. Иди исполняй свой долг». И это письмо папа носил всю войну с собой.

Мама была очень смелая. Когда была война, она давала сигналы партизанам, есть немцы или нет. Вывешивала белье. Если бы это раскрылось, то смерть была бы всей нашей семье. Но она все же делала это, хотя трое детей на ее руках были.

– Как же она страх преодолевала?

– У нее вера была очень крепкая. Ей было видение, что православная вера будет на Руси процветать. И, переживая годы гонений на Церковь, она ждала, что скоро будет возрождение Православия.

– Вы в Зарайске жили после войны?

– Так мы же в Зарайск вернулись во время войны после оккупации, когда освободились, и потеряли все. Я и брат Николай родились в Зарайске, сначала он, потом я. Отец ведь поселился здесь после заключения, потому что в Москве не имел права жить. Мне с самого моего рождения была явлена настоящая милость Божия. Меня крестили в зарайском храме Нерукотворного Спаса на Спасской улице, и восприемником был сторож храма – заштатный священник, отец Михаил Рождествин. В апреле 1937 года меня крестили, а осенью того же года он был расстрелян в Бутове⁸. Господь сподобил меня такой милости – во младенчестве меня носил на руках будущий священномученик.

В 1939 году отцу предложили место под Волоколамском, в селе Ильинское. Это недалеко от знаменитого Дубосеково⁹, в тех краях где-то. И мы туда переехали. Два года прошло, и началась война. Папа добровольцем ушел на фронт. А мы с мамой остались и через некоторое время попали в оккупацию. Немцы пришли, дом сожгли. Мы валялись где-то на снегу. Стрельба шла, гранаты рвались. Но нам, мальчишкам, интересно было. «Не поднимай голову, застрелят!» – кричали нам. Мальчишки ведь есть мальчишки, хоть пятилетний, а все равно ему интересно. Потом в войну играли. А ведь все было очень серьезно – в той местности оставались после оккупации мины, они взрывались, погибало много людей.

– Расскажите, пожалуйста, о ваших семейных традициях.

– Мы церковной жизнью жили, то есть Рождество, Святки, Пасха… Мы жили по церковным праздникам, у нас светских праздников не было.

Вообще, устои-то в семье были серьезные. Еще дед моему отцу говорил: «Не ходи в тот дом, в котором есть девушка, на которой не собираешься жениться». То есть даже не ходить в этот дом, чтобы не давать повода девушке переживать и не бросать на нее тень. Я помню, один случай был на Урале, где я работал. Мне было трудно, общаться не с кем. А там была одна семья верующих. Хозяин бухгалтером работал. В семье было две дочери и три сына. Бабушка их, Галина Степановна, была женой царского офицера. И у нее на руках умерли пятеро детей ее. Одна дочка осталась. Следующий муж дал этой женщине свою фамилию, чтобы скрыть ее прошлое, дабы избежать неприятностей. Она Шаляпина видела, при царском дворе бывала. Интересная такая старушка. Ну, мне было интересно общаться, я ходил туда… Я просто ходил и не думал, что могут быть какие-то последствия. А потом как-то на Новый год собрались все, а я смотрю, одна из дочерей что-то в слезах. Думаю: «Кто ж ее обидел? Что такое?» А мне говорят: «Ты что, не понимаешь, что ли?» – «Не понимаю». А девушка, видимо, решила, что у меня намерения по отношению к ней… для нее мои посещения были важнее, чем для меня, ей не все равно было. Так я невольно заставил человека страдать. Это стало для меня уроком, это у меня осталось на душе тогда.

А что касается детства, я особенно и не помню, чтобы мы праздновали дни рождения, к примеру. Очень скудно жили, чего там праздновать-то? А вот на большие церковные праздники – Рождество, Пасху, День Святой Троицы – к нам собиралось много народу, батюшки приходили.

Мы вообще очень ценили, когда семья собиралась. Папа, бывало, сидит с нами: «Как я мечтал, когда был на войне, что я буду рядом с семьей своей сидеть». После войны мы жили в Зарайске, на берегу реки Осетр, – домик был с соломенной крышей. Керосиновая лампа горит, вьюга за окном. И вот мы сидим за столом. Откуда, каким образом у нас появилась семиструнная гитара? Не знаю. Но помню, папа играл на гитаре и пел. И мы, мальчишки, пели романсы, русские песни, духовные стихи. Мама подпевала. У нас была традиция петь под гитару.

Потом, когда папа ушел в семинарию, мы, мальчишки, стали сами собираться и петь. Тут Николай, брат мой, сейчас он тоже священник¹⁰, освоил гитару. А потом и я начал вспоминать аккорды, и так, на трех аккордах, как Паганини на одной струне, всю жизнь играю и пою. Так у нас было всегда. Такие были традиции.

Родители – протоиерей Михаил и Любовь Владимировна

– Батюшка, а вас воспитывали как-то по-особенному, что вы стали священником, богослужение полюбили?

– Дело все в том, что мы регулярно все бывали на службах. Когда переехали в Зарайск, я уже в возрасте шести лет начал в церкви прислуживать. Народу очень мало было, молодежи совсем не было. Нас – несколько мальчишек, в том числе мы, три брата, и читали, и пели. А поскольку мы в семье пели, то и в церкви пели. А другие мальчишки нас обижали, потому что мы ходили в церковь, они нас били, кричали: «А, попы!» Дразнили. А служили тогда священники, вышедшие из тюрем и лагерей, и молодые батюшки – горящие такие были!

Каждые субботу и воскресенье, во все праздники мама меня будила: «Валюшка, вставай». Встаешь и опять – бух, спать падаешь. Она рубашку наденет, я снова – бух, спать. Постепенно начинаешь просыпаться. Затем тащат куда-то, особенно зимой: по снегу, в метель. Летом, конечно, легче, но идти самому не всегда хотелось: рядом река, хотелось покупаться, побегать. А тут надеваешь обувь, как кандалы, и идешь на службу, думаешь, что это все-таки нужно. А оттуда уже радостный возвращаешься. Вот туда вроде идешь – тяжело, а оттуда – душа радуется…

Вот так с детства мы приучились к службам.

А потом большую школу дала моя теща – Елена Владимировна Апушкина, духовное чадо сначала отца Алексия Мечёва¹¹, затем его сына – отца Сергия Мечёва¹².

– Она была свидетелем церковной жизни двадцатых – тридцатых годов прошлого столетия…

– Да! Конечно… Она мне очень много объясняла, рассказывала об отце Сергии, о том, какая духовная школа была в том храме на Маросейке. Это, конечно, очень большую, неоценимую пользу мне принесло, особенно для понимания значимости богослужения.

На самом деле наше православное богослужение настолько глубоко, настолько оно красиво… Только в полноте его мало кто знает. Там такая красота раскрывается!

– А почему, как вы думаете, происходит так, что мы часто не чувствуем красоту богослужения?

– Мир открывается тому, кто по миру ездит. Так и с богослужением. Понимаете, нужно этим жить, а не приходить в церковь от случая к случаю.

Я общался с владыкой Стефаном (Никитиным)¹³, который тоже ходил на Маросейку к отцу Алексию и отцу Сергию Мечёвым. Им был дан завет: никогда никуда не ходить под праздники, под воскресенья, ни у себя ничего не устраивать – никаких праздников, мероприятий. Потому что шли в церковь.

Ведь в Церкви во всем определенный смысл. Например, предпразднство, к празднику готовятся. А затем праздник проходит, но начинается попразднство. И человек еще продолжает как бы жить этим праздником. То есть праздник расширяется. Чем больше праздник, тем предпразднство и попразднство длиннее. Устав очень премудро составлен и поучительно. Ну, я уж не говорю о церковном пении. От некоторых песнопений просто душа замирает! Вот от великопостных – особенно.

А светилен праздника Успения: «Апостоли от конец совокуплыпеся зде в Гефсиманийстей веси погребите тело Мое. И ты, Сыне и Боже мой, приими дух мой». (Поет.) Я помню, как служил эту службу отец Сергий Орлов¹⁴, который был настоятелем нашего храма в Акулове почти тридцать лет. Хор тихо поет светилен, тишина кругом, а я смотрю – у отца Сергия слезки по щекам текут. Очень умиротворяющие песнопения.

Почему напевы церковные протяжные? Они дают возможность задуматься, сосредоточиться на чем-то высоком, понимаете? Кто-то из отцов говорил: «Если я больше увлекаюсь звучанием, чем содержанием, я тяжко согрешаю». А почему чтение монотонное? Оно никому ничего не навязывает, а позволяет человеку сосредоточиться на том, что ему ближе. Вот в этом особый смысл богослужения.

– И все-таки: родители воспитали вас в вере единственно собственным примером или они что-то рассказывали, чему-то учили?

– Папа мой говорил: «Нужно не верить в Бога, а верить Богу». Потому что дело все в том, что верить в Бога, просто верить в то, что Бог есть, недостаточно. Бесы тоже веруют и трепещут. Ведь сказано: «Имейте веру Божию». Не просто имейте веру, а имейте веру Божию.

Даже, бывает, и верующие люди начинают обсуждать какие-то вопросы, и так судят, и эдак, но все с точки зрения земного знания. И вот мой духовный отец в таких случаях говорил: «Вы договорились до того, что про Бога забыли». И мой папа вот это же говорил, только другими словами. Чего-нибудь начнем рассуждать, а он заметит: «Ну да! А Бог-то? Забыли, что ли, про Бога?» Без Бога-то ничего нет и быть не может.

– Наверное, этому доверию Богу можно научиться? Вот ваш отец прошел такой путь – от блестящего спортсмена из зажиточной семьи до узника Соловков, потом война, священство… Как можно научиться такой вере? И вообще – можно ли учиться таким вещам? Или это Бог дает?

– Можно, можно. Бог-то дает, но не все учатся. В школе-то всех учат, но не все же учатся – преподаватель всем говорит, всем преподает, а учатся немногие. Так и с верой: Бог дает, да не все учатся. Но опять-таки: почему-то одним дано, а другим не дано.

– Да, почему?

– А это уже всеведение Божие. Это выше нашего разумения. Господь мог бы дать всем. Но многим кое-что дано, а они и этого не используют. Зачем еще больше давать, если это еще не используют? Поэтому не дается, толку-то никакого нет. Можно одарить всеми талантами, да мы и одного-то как следует не развиваем.

А как вере научиться? Один из псалмов пророка Давида такие слова содержит: Яко погна враг душу мою, смирил есть в землю живот мой; посадил мя есть в темных, яко мертвыя века. Иуны во мне дух мой, во мне смятеся сердце мое. Помянухдни древния; поучихся во всех делех Твоих, в творениих руку Твоею поучахся (Пс. 142: 3–5). Если будешь внимательным, то увидишь, как Господь избавляет от таких безвыходных ситуаций. И научишься вере Божией.

– Расскажите, пожалуйста, подробнее: вы, все три брата, помогали в храме, учились в школе, потом в институте?

– Да, все трое. Старший, Петр (недавно скончался), вообще очень серьезно относился к своим обязанностям. Когда мы, младшие, начинали баловаться, как дети, он нас строго останавливал.

– А почему Петр не стал священником, а вы с отцом Николаем стали?

– Это надо было спрашивать его, конечно. Но мы все имели в виду, что каждому из нас нужна профессия, отец нам говорил: «Служение священническое – это не профессия. Это служение. А профессию должны иметь». Апостол Павел делал палатки, почти все святые имели земные профессии, за счет которых они жили. Служение Богу само по себе никогда не было профессией, которая давала доход. Когда апостолы ходили с Господом, их, конечно, кормили везде, потому что Он – Учитель, проповедник, а они – Его ученики, и это было выражением почтения и благодарности. Но вообще-то апостолов Господь призвал от рыбной ловли, рыбаки они были. А как только они погребли своего Учителя, то опять пошли рыбу ловить. Одно из первых явлений Спасителя было на апостольской рыбной ловле. Апостол Павел прямо пишет, что он никогда никого не обременял, питался трудами рук своих. Один из известных всемирных святителей, Спиридон Тримифунтский, пас овец, даже будучи уже архиереем.

Такие вещи, как образование, профессия, необходимы, потому что человек должен чувствовать себя в этой жизни в земном смысле обеспеченным чем-то. Если нет профессии, кем же ты будешь, в каком качестве среди людей? Только человеком, который нагружает других? Ну а в наши времена верующих просто сажали.

Поэтому отец сказал нам прямо: «Собираетесь священниками быть? Готовьтесь к тюрьме». Нужно было приобрести профессию, которая будет пригодна в тюрьме. Первая – врач, потому что он везде нужен. Но тут мне папа сказал: «Может быть, ты не выдержишь. Это слишком – резать трупы…» И мы с братом Николаем поступили в Лесотехнический институт, потому что заключенных на лесоповал посылали – в Сибирь, на Дальний Восток, на Север и в другие места. А старший брат, Петр, хотел попробовать себя на научном поприще, физиком стать. Он школу окончил в 1950 году. У нас пять лет разница. Когда мы были в оккупации, он потерял один учебный год, не мог учиться. Так вот, он решил поступить в МГУ. Но у него наивное было представление: он в анкете написал, что отец в семинарии учится. Естественно, его тут же «срезали», не поступил.

Мы не были ни пионерами, ни комсомольцами. Мы ходили в церковь, прислуживали. Он учился хорошо, в школе мог по своему усердию получить медаль, но из-за того, что он не был комсомольцем, ее не получил.

– Вы сознательно все трое не вступали в пионеры и комсомол?

– Конечно, сознательно. Меня спрашивали: «Почему ты против вступления?» Я отвечал вопросом на вопрос: «А может в пионерах быть тот, кто ходит в церковь?» – «Нет». – «Так я же хожу, значит, вы не можете меня принять». И когда спрашивали, почему я против, было понятно, что если я выскажу какую-то критику, то моего отца могут опять посадить.

– Поэтому вы старались подобных разговоров избегать, но все же свою позицию имели?

– Нет, мы не избегали разговоров, но мы выражали свою позицию от себя лично, не прикрываясь мамой, папой, чтобы никого не подводить. Такое воспитание было.

– В каких еще случаях вам свое мнение приходилось высказывать?

– Потом был похожий разговор насчет комсомола, сначала в школе, а потом в институте. Но это все кончилось. В институте обнаружилось, что я не комсомолец, когда уже проучился два года. За меня все это время комсорг сдавал взносы. А потом спрашивает: «А какой у тебя номер комсомольского билета?» – «А у меня его нет». – «Как это?» – «А я не вступал в комсомол». – «Как так?» Ну, главное, деньги идут. Хоть и копейки какие-то, но все-таки деньги.

– Он из своего кармана за вас платил?

– Да.

– И думал, что вы – комсомолец?

– Я был бедно одет, он считал, что мне оказывает услугу.

А брат Петр поступил в педагогический институт на математический факультет. Поскольку мужчин там было мало, то он поступил, блестяще, однако, сдав экзамены. И опять – сначала приняли, а потом хватились насчет его происхождения. Но тут он уже не писал, что отец у него в семинарии или священник… Написал, что родился в семье служащего, обтекаемо так.

А когда мы с Николаем поступали, то писали, что родились в семье бухгалтера. Это была чистая правда – я родился, когда папа бухгалтером работал. Время было такое – приходилось применять дипломатию.

Помню, я уже учился в школе, у меня спрашивают: «Гром – это что? Это когда Илья-пророк на колеснице по небу едет? Как у вас там говорят, в церкви?» Я отвечаю: «Знаете, впервые это от вас слышу. В церкви никогда такого не слышал». – «О чем там у вас говорят?» – «Приходите, послушаете». – «Да-да, интересно». Они очень хорошо ко мне относились.

– Эти провокационные вопросы вам дети задавали или учителя?

– Учителя. Дети вообще не задавали. Были те, кто дразнил: «Попы, монахи», – было такое, но это на улице. Но все же я проучился десять лет, и никто в классе никогда в моем присутствии не смеялся над верой. Я не задумывался, почему это так, но, когда получил характеристику, подписанную классным руководителем (папа потом ее хранил), увидел, что там было написано: «…пользовался уважением и любовью класса». Я не осознавал этого.

– То есть они уважали вашу позицию?

– Уважают, когда твердая позиция. Весь город ведь знал. Одна церковь была. Тем более что я ходил с крестным ходом на реку на иордань, на Пасху. Все знали. Нас было несколько человек всего (кроме нас, братьев, были и еще братья из верующей семьи). Молодежь настоящую твердость уважает. Тогда у молодых был идеал мужества.

– Вообще, вы подвижные дети были? Свободное время как проводили? Не только, наверное, церковная жизнь была, но и общение с другими детьми?

– Я не понимаю, когда ставят какую-то грань: верующий – не верующий. Кроме того, что мы ходили в церковь и, естественно, не ругались, не курили, не пили, в остальном ничем не отличались от других детей. Так же участвовали во всех играх. В городки, в лапту играли – в подвижные игры. Жили бедно, чтобы играть в городки, мы вырезали из палок чурбачки, бита – обычная палка. А лапта у нас была – мячик черный на двенадцать человек, – это сокровище. В футбол мы не могли играть, у нас просто не было футбольного мяча. Если футбольный мяч где-то появлялся, это была элита! Когда река покрывалась льдом, мы катались, гоняли конский навоз замороженный, играли в хоккей. Клюшками служили сучья дубовые. Подбирали, подтесывали, тяжеленные они были, конечно. Это было физическое развитие.

Учились мы с керосиновой лампой, электричества не было. Я так десятилетку и окончил без электричества. А с весны до осени работали в огороде. Копали, сажали, все это поливать нужно было, на речку за водой ходить. А до реки – метров сто. И вот мы договаривались – чтобы побегать, нужно было сначала выполнить норму. И вот когда по пятьдесят раз сбегаешь за водой… Я даже не задумывался, сколько это было. Потом, когда посчитал, оказалось, что я пробегал десять километров, из них пять – с полными ведрами на коромысле. Такая у нас была жизнь.