Kitobni o'qish: «Хранитель тайн»

© Грабарь О. И., текст, 2013.

© ООО “КМК”, 2013.

* * *

Старый стол

Дописав последнюю страницу, Андрей Платонович Горелов отодвинул в сторону стопку бумаги и встал из-за стола.

Письменный стол был добротный, дубовый, на резных ножках, с выдвижными ящиками. Лет двести ему, поди. Такой еще столько же простоит, а то и больше, даже зеленое сукно сохранилось.

За этим столом когда-то дед-фабрикант купчие подписывал и отец-языковед трудился.

Горелов любит работать за письменным столом.

Пишущую машинку и прочую технику он держит в другой комнате, но делать черновые наброски и отшлифовывать фразы предпочитает сидя за столом. А как приятно размышлять, время от времени поглядывая на разные мелкие предметы и сувениры прошлых лет.

Много тайн и интересных историй хранит старый письменный стол. Тут и фамильные фотографии: мужчины с усами и аккуратно подстрижен-ными бородками в закрытых сюртуках и белых стоячих воротничках, и дамы в огромных шляпах с перьями. Более поздние и менее торжественные снимки: отец и мать в Крыму с маленьким Андрюшей. Школьные годы, знакомые разных лет. Война, боевые друзья, поездки за границу. Многих давно уже нет в живых.

Все фотографии разложены по конвертам. Горелов никогда не любил семейные альбомы.

В верхнем правом ящике под конвертами лежит пачка писем от гимназической подруги матери Аделины Паппе. В них бесхитростная история ее первой любви к молодому поручику Добровольскому, погибшему в 1916 году под Верденом. Письма перевязаны голубой ленточкой, пожелтевшей от времени. Горелов не отличается сентиментальностью и обычно выбрасывает из стола все лишнее, но почему-то на эти, никому не нужные письма рука у него не поднимается. Так и перекочевывают они вместе со столом при каждом его перемещении.

Отдельной фотографии поручика не сохранилось. На групповом снимке новобранцев он, вытянувшись в струнку, стоит рядом с маминым кузеном, Кокой Альтуховым, расстрелянным большевиками во время красного террора. «Повезло поручику!» – не раз ловил себя Горелов на невеселой мысли. Впрочем, развивать подобные темы ему не свойственно.

Взгляд Горелова скользит по столу, задерживаясь на отдельных предметах.

Вот резная металлическая коробочка с крышкой, выполненная в виде старинного фолианта. Отец привез ее когда-то из Англии. На крышке выгравирована надпись: «Запатентовано Леонардтом и Ко, Бирмингем». В таких коробочках продавали в то время перья для прививки оспы.

Еще один сувенир прошлого века – на этот раз бразильский – маленькая, изящная пепельница с узором из крыльев бабочек.

А вот сувенир позднего, уже послевоенного времени: металлический стержень с расширяющимся концом и небольшим углублением в нем. Его привез из Северной Кореи знакомый переводчик.

– Что это? – полюбопытствовал Горелов.

– Ложка, – ответил переводчик.

– Но ведь ею же ничего нельзя зачерпнуть!

– Когда им есть, что есть, они едят такими ложками, – веско пояснил переводчик.

Рядом с ложкой на столе лежит красивый камушек – память о посещении Гореловым знаменитого Лох-Несского озера в Шотландии, где, по поверьям, обитает чудовище. Как все просвещенные люди, Горелов не верит в чудеса, но камушек с озера все-таки на счастье прихватил.

Отец

На письменном столе у Горелова среди прочих, милых его сердцу предметов, неизменно красуется рамочка с забавной виньеткой в стиле арнуво, куда вставлена фотография только что поженившихся в четырнадцатом году родителей – любительский снимок на скамейке в Адлере: молодой супруг с модной тростью в руке и юная выпускница гимназии, вспорхнувшая на спинку скамьи.

Начавшаяся война помешала молодым совершить свадебное путешествие за границу. Платон Ермолаевич Горелов преподавал в то время словесность в гимназии, и война прошла от него стороной. Как-то так случалось и в дальнейшей жизни Платона Ермолаевича, что катаклизмы, сотрясавшие общество, его миновали. Во время Отечественной войны он был уже маститым профессором и вместе с академическим Институтом филологии благополучно отбыл в места, далекие от боевых действий. Его единственный сын Андрей, ушедший на фронт добровольцем, вернулся домой живым.

Когда в пятидесятом году на языковедов обрушилась кампания против лингвистической теории Марра, которому вменяли в вину извращение и вульгаризацию марксизма, Платон Ермолаевич трудился над большим словарем устойчивых оборотов речи в русском языке, что позволило ему миновать опасные рифы кампании и избежать ее неприятных последствий.

В повседневной жизни Платону Ермолаевичу также была свойственна отстраненность от людей и событий. Обычно он высказывал свои суждения в мягкой, полувопросительной манере, не пытаясь склонить на свою сторону собеседника, и производил впечатление внутренне не уверенного в себе человека. В действительности же Платон Ермолаевич придерживался твердых убеждений и правил, от которых никогда не отступал. Он всю жизнь занимался любимым делом и преуспел на этом пути. Его труды в области русской лексики были общепризнанны, научная репутация безупречна. Он мог бы достигнуть еще больших высот, например стать академиком, но был лишен честолюбия и старался держаться подальше от всякой публичности.

В семейной жизни Платон Ермолаевич также избегал внешних проявлений чувств – уменьшительно-ласкательных прозвищ или неожиданных возгласов, понятных лишь самым близким людям. Жену, Наталью Сергеевну, или Талю, он искренне любил, но если и отдавал должное ее достоинствам, то делал это в весьма своеобразной форме.

– Знаешь, Андрюша, – заметил он как-то раз, – современные барышни так и пышут здоровьем. Запросто могут тебя веслом огреть, и увернуться не успеешь. А вот Таля всегда была воздушная, и походка у нее – летящая…

Горелов не мог не согласиться с отцом. К своему огорчению, он не ощущал внутренней близости с матерью. При малейшем поползновении с его стороны поверить ей что-либо сокровенное, она ускользала от сближения. Позднее, начитавшись умных книг, Горелов пришел к заключению об эмоциональном несовпадении их темпераментов и прекратил свои попытки.

Отца он понимал лучше, считая, что тот способен на глубокие чувства, но сознательно ограничивает себя в этой сфере. «Так ему удобнее предаваться любимому занятию и не отвлекаться на пустяки», – рассудил Горелов. Не испытывая на себе родительского давления, он рано научился принимать решения, не полагаясь на помощь взрослых. Тем не менее, он охотно прислушивался к мнению отца, которое тот высказывал в своей обычной ненавязчивой манере, предоставляя сыну самому делать окончательный вывод.

Горелову легко давались иностранные языки. По-немецки он начал свободно говорить еще в раннем детстве, посещая частную дошкольную группу. В школе переключился на французский.

Когда в сороковом году Горелов окончил школу, он объявил, что будет поступать в Институт иностранных языков.

– Прекрасная мысль, – сказал Платон Ермолаевич. – И самый легкий путь, какой только можно себе представить. Будешь повторять то, чему ты давно уже научился.

Горелова задели эти слова. Ни слова не говоря домашним, он подал документы в Московский институт истории, философии и литературы (МИФЛИ), образовавшийся в свое время на базе филологического факультета МГУ, и, сдав экзамены, поступил на отделение немецкого языка и литературы.

– Значит, ты так решил? – спросил Платон Ермолаевич словно невзначай. И, не дожидаясь ответа, добавил: – Ну что ж, одним лингвистом в семье станет больше.

Но судьба распорядилась иначе. В сорок первом году началась война, и Горелов ушел на фронт переводчиком немецкого языка. Вернувшись домой, он не стал восстанавливаться в МИФЛИ. Тяга к живому разговорному языку пересилила, и он решил продолжить образование на переводческом факультете Института иностранных языков.

– Я полагаю, ты поступил правильно, – заметил Платон Ермолаевич. – Теперь сможешь освоить и английский язык. За ним будущее.

Горелов с блеском окончил институт, получив специальность синхронного переводчика по двум языкам – немецкому и английскому Он мог бы продолжить обучение в аспирантуре, но предпочел живую работу – сопровождение выезжающих за границу специалистов и туристов. Это позволило ему побывать во многих странах, что было в то время совсем не просто, и значительно расширить свой кругозор. В одной из поездок Горелов познакомился с миловидной москвичкой Аней и, вернувшись, решил начать самостоятельную жизнь.

– Я, наверное, перееду жить к Ане, – сказал он родителям.

– Вполне разумное решение, – поддержал его Платон Ермолаевич, и на этом разговор закончился.

* * *

Платону Ермолаевичу, как каждому человеку, были присущи некоторые слабости. Он любил включать в повседневную речь неожиданные словесные обороты, вроде «мозги набекрень», «рукой подать» «ума не приложу» и тому подобное, а также отдельные, вышедшие из употребления словечки: давеча, намедни, запамятовал, помилуйте. Не отказывал себе в удовольствии и порассуждать о происхождении слов, что неизменно вызывало улыбки домашних.

Классиков литературы в разговоре называл только по имени-отчеству: Александр Сергеевич, Николай Васильевич, Антон Павлович. Достоевского не любил за «чудовищное», как он выражался, «надругательство над русским языком». Толстых признавал лишь двух: Льва Николаевича и Алексея Константиновича. Из прозаиков двадцатого века выделял Бунина и Набокова.

Когда Платона Ермолаевича спрашивали, не назвал ли он сына в честь писателя Андрея Платонова, шутливо отмахивался:

– Помилуйте, что вы! Мне всегда нравилось имя Андрей, а Платонов вовсе не принадлежит к числу моих любимых писателей, хотя я ценю его раннюю прозу.

Дальше этого разговоры обычно не шли.

В семье царили мир и благоденствие.

* * *

Обычно Горелов предупреждал отца, если собирался его навестить. Платон Ермолаевич не любил неожиданных визитов. А тут случилась отложенная было командировка, и Горелов, вернувшись, решил: дай, зайду!

Выйдя из лифта, он обнаружил, что дверь в квартиру не заперта, а лишь притворена неплотно. Почему-то он сразу почувствовал недоброе. Отец стоял в передней, небрежно одетый, без очков, и, казалось, не видел ничего вокруг.

– Где мама? – не здороваясь, крикнул Горелов.

– Мамы больше нет, она улетела, – тихо ответил отец и добавил: – Талю увезли.

Все знали, что у матери слабое сердце, но ничто, казалось, не предвещало…

Платон Ермолаевич подался вперед, у него задрожали плечи. Горелов ни разу в жизни не видел отца плачущим и растерялся.

– Держись, папа, мы будем вместе, я тебя не оставлю, – забормотал он торопливо и тут же осекся. – Боже мой, что за несусветную чушь я несу!

– И то правда, Андрюша. «Чушь несусветная» – какой интересный фразеологический оборот! Между прочим, ты знаешь, что Даль производит слово «чушь» от «чужой»? А еще бывает «чушь собачья»!

Горелов взглянул на отца и тот слабо улыбнулся. «Справится, – подумал Горелов. – Лингвистика – надежная опора».

– Папа, хочешь, я на время перееду к тебе? – предложил он.

– Не выдумывай, Андрюша. Молодая жена не должна оставаться дома одна. И. потом мне тоже необходимо личное пространство.

* * *

Прошло некоторое время, и однажды, придя к отцу, Горелов обнаружил в доме женщину неопределенного возраста, которую принял за приходящую уборщицу.

– Это Капитолина Ивановна, а, проще говоря, тетя Капа из Подольска, мамина дальняя родственница, – сказал отец. – Помнишь, она к нам приезжала, когда ты был маленький, и привозила пироги с брусникой.

Горелов ни за что не узнал бы тетю Капу, но ему запомнилось великое множество узелков разного размера, неизменно сопровождавшее каждый ее приезд.

– Какой большой вырос! – воскликнула тетя Капа и улыбнулась, обнажив металлическую зубную коронку в правом углу рта. У нее было простое круглое лицо с зачесанными назад волосами и добрая улыбка.

Тетя Капа любила чистоту, и с ее появлением в квартире стало постоянно пахнуть кипяченым бельем и простым мылом.

Как-то раз Платон Ермолаевич, неловко откашлявшись, произнес:

– Андрюша, мы с тетей Капой… Ну, понимаешь, ей неудобно здесь просто так находиться. Одним словом, мне пришлось ее у себя прописать.

– Поздравляю, папа!

– Ты ничего такого не думай…

– Я и не думаю, это твоя жизнь, папа.

От внимания Горелова не ускользнуло, что вещи тети Капы давно уже водворились в спальне.

Прошло еще некоторое время, и отца не стало.

«Теперь она здесь полновластная хозяйка», – с досадой думал Горелов. Он с тоской глядел на длинные ряды книжных полок, старинную люстру и письменный стол.

Вскоре раздался телефонный звонок, и Горелов услышал голос тети Капы.

– Андрюша, ты не мог бы зайти в воскресенье? – спросила она.

Горелову очень не хотелось идти, но он не нашел в себе сил отказаться.

Дверь в квартиру была приоткрыта, и в передней на стуле сидела тетя Капа в окружении множества узелков. На голове у нее был повязан платок, в руках она держала дорожную сумку.

– Вы куда-то собрались? – спросил Горелов, чтобы что-нибудь сказать.

– В Подольск.

– Временно? – не удержался Горелов. Ему потом долго еще было стыдно за этот возглас.

Тетя Капа внимательно на него посмотрела.

– Нет, Андрюша, насовсем. Мне тут больше делать нечего. А в Подольске какой-никакой сад, огород, куры. Племянник из армии вернулся. Вот ключи от квартиры, возьми.

Горелов не нашелся, что на это ответить.

– Может быть, вызвать такси? – спросил он.

– Не нужно, сейчас племянник на «Ниве» подъедет, все заберет. Присядь, Андрюша, давай помолчим на дорожку.

* * *

Тетя Капа с племянником давно уехали, а Горелов все еще стоял с ключами от квартиры в руках. Он чувствовал, что сказал или сделал что-то не так, но не мог до конца понять, что именно. Мысли его, как обычно в таких случаях, обратились к войне. Почему-то именно в событиях тех лет Горелов находил для себя ответы на многие вопросы. Тогда все казалось простым и ясным.