Kitobni o'qish: «Антракт»

Жизнь – все же не символ, не одна-единственная загадка и не одна-единственная попытка ее разгадать, она не должна воплощаться в одном конкретном человеческом лице, и нельзя, один раз неудачно метнув кости, выбывать из игры; жизнь нужно – из последних сил, с опустошенной душой и без надежды уцелеть в железном сердце города – претерпевать. И снова выходить – в слепой, соленый, темный океан.

Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта.

В детстве я была уверена, что по мере того, как человек появляется на свет, ему все по порядку дается: рождение, счастливое детство, родители, бабушки и дедушки, братья и сестры, друзья, образование, первая любовь, первый мужчина, семья, дети, карьера, свой дом, внуки…, т.е., само собой приходит. Во всяком случае, так было написано в книжках, которые окружали меня с детства в большом количестве. Там было одно условие: надо быть хорошей девочкой… Я старалась ею быть и была уверена, что это – залог счастливой жизни. И почему-то меня не настораживала та вопиющая несправедливость, что сама-то я живу только с мамой и сестрой, без папы, в коммунальной квартире, хотя моя мама самая красивая и умная. Правда, у нас, всех моих кузенов и кузин, был один папа: обожаемый нами дедушка. Когда доходила очередь катания меня на дедушкиной ноге, а выглядело это так: дедушка садился на табурет, клал ногу на ногу, я садилась на его ступню, он брал меня за руки и подкидывал ногу вместе со мной. Моему счастью не было предела. Я часто пользовалась правом внеочередного катания в силу своего привилегированного положения среди детей: правом младшей внучки. Причем, это право никем и не оспаривалось. Так мы и жили, имея одного папу на всех: на маму, на маминых сестер и на моих братьев и сестер.

В тех моих книгах ничего не было сказано о потерях, которые нас ожидают, о том, что ничего в жизни просто так не дается, и даже то, что дается или ты знаешь, что это твое, иногда почему-то кому-то становится нужней. И, наверно, за это твое надо бороться, а не отходить с гордо поднятой головой в сторону: типа, а не очень-то и хотелось…

В тех книгах не было главного: рецепта стандартного сценария жизни.

Детство

Первые годы моей жизни прошли в деревенском доме маминых родителей. Наш дом стоял в центре села, поэтому мы все звались «Серядины». Бабушка моя, Анна Ивановна, была красивая статная женщина с двумя смоляными косами, сложенными в тугой венец. Как сейчас помню ее шелковистые черные, как воронье крыло, волосы, которые она расчесывала каждый вечер. Наши кровати разделяла печка, и часто я изо всех сил старалась не заснуть, чтобы дождаться и поиграть волнами расплетаемых волос. Увы, но мне от бабушки не досталось шикарных волос. Став взрослее, я с досадой спросила у бабушки, почему же у меня на голове жалкое подобие косицы. Моя мудрая и тактичная бабуля ответила: «Зато ты у нас самая умная…». Милая моя, как часто хотелось мне без сожаления променять свой ум на копну роскошных волос!

Я была постоянным «хвостиком» бабули. Я даже держала с ней пост. Не позволялось мне только одно: присутствовать при вечерней молитве бабушки. До меня доносился ее шепот, и я понимала, что строгий Боженька, который смотрит из-за китайских роз и фикусов и знает все про всех, где бы кто ни находился, слушает бабушку, но почему-то никогда ей не отвечает.

Накануне праздников, когда избу приводили в особый порядок, мне доверялось протирать каждый листочек фикуса и китайской розы сахарной водой, чтобы блестели листочки, и тогда я вынуждена была очень близко подходить к Боженьке. Делала я это с замиранием и страхом, стараясь не встречаться с ним взглядом. Я бы могла, конечно, пропустить особо близкие к нему листики, но вдруг вечером он об этом скажет бабуле! Я знала, что наказания за это не последует, но взгляда и укоризненного слова «Что же ты, Олинка…», было достаточно, чтобы с усердием вытирать каждый листочек.

Мытье полов мы делили с сестрами, и я всегда удивлялась, как смело они ныряли в заросли фикуса и китайской розы, не опасаясь сурового взгляда Боженьки. До сих пор помню все подробности этой иконы: глаза, волосы, жест, даже цвет одежды. И, что странно, нигде не встречала ее повторения.

По воскресеньям мы с бабушкой ходили навещать «тетяку», ее отца, парализованного прадедушку Ваню. Летом его выносили и сажали на завалинку перед домом, а зимой он лежал в избе, всегда чистый, с аккуратно подстриженной бородой, в наглухо застегнутой рубахе. Позже я узнала, что наш прадедушка в годы коллективизации был оголтелым революционером и сбрасывал колокола с деревенской церкви. Церковь, конечно, была уничтожена задолго до моего рождения, но в моем детском сознании невероятным образом она запечатлелась. Когда я маме рассказывала, где стояла церковь и другие невероятные подробности, она с досадой говорила, что ничего такого не помнит.

У бабушки было четыре брата, и двоих их них звали Василиями. И все знали, о ком речь, потому что старшего звали Васька, хотя он был очень уважаемый, потому что после войны жил в Москве и возил какого-то очень важного человека из Кремля. Кстати сказать (скорее, не кстати), однажды он нас с мамой встречал на своей шикарной «Волге», и меня в ней стошнило прямо на шикарное кожаное сидение: тогда мне еще было тошно ездить на подобных авто.

А второго, младшего брата, звали Васяка. Он был большой любитель выпить и подебоширить. Впрочем, такое поведение было скорее обычным в деревне. Нет, конечно, не поощрялось! Но как бы понималось и великодушно прощалось.

И никто не задумывался, почему в семье два Васьки-то? Имен что ли других не нашлось. Но у нас есть еще вполне молодой очевидец событий, это моя двоюродная сестра Галя, которая дольше всех прожила в родительском доме и фактически воспитывалась бабушкой. И только несколько лет назад, сидя на скамейке под израильским солнцем, она рассказала мне, что, оказывается, у прадедушки Вани было две жены: Лена и Таня. И каждая из жен подарила ему по Ваське: как батюшка в церкви нарек, так и назвали. Лена умерла при родах. А к бабе Тане, своей мачехе, наша бабуля относилась очень уважительно, называла ее «неняка». Я ее запомнила как страстную собирательницу груздей. Эта стремительная сухонькая старушка всегда приносила в «запоне» (так назывался фартук) свежие груздьи, которые бабуля солила, добавляя туда какие-то коренья и листья. Вкус этих хрустящих грибов остался в той жизни, в том счастливом детстве.

А еще Галя рассказала, что мать Лены, первой жены прадеда Вани, наша прабабушка, ходила пешком в Иерусалим. Вот как витиевато проходит связь времен, событий и действующих лиц: моей сестре надо было выйти замуж за еврея, чтобы поселиться в Израиле. А мне надо было работать в авиакомпании, придумать и создать систему учета финансовой деятельности представительства и приехать внедрять ее в первое представительство, которое находится в Израиле. Так Израиль поселился в сердцах правнучек. Привет тебе от нас, прабабушка Лена: твои внучки ездят в Иерусалим на комфортабельном авто.

Прощай, папа!

Отец ушел от нас, когда мне было три месяца. Фактически, не ушел, а перестал приходить, потому что совместной жизни не было. Есть моя фотография в младенчестве. На ней видно, что кто-то держит меня на руках. Но самого держащего не видно. Мама говорила, что это и есть мой отец. Есть еще одна фотография, где два молодца, явно слегка навеселе, позируют для истории, вполне довольные собой. Посередине она надорвана. Вероятно, мама боролась со своей обидой на отца. Я смотрю на него и пытаюсь найти хотя бы одну свою черточку – не нахожу. Может, только подбородок. Все остальное – мама. Теперь я понимаю, что до последнего дня мама любила только моего отца, хотя это была не последняя и не единственная любовь в ее жизни.

Еще один обман детского воображения… Очень ярко вижу картину: ко мне спиной стоят несколько мужчин, и один из них говорит, что очень хочет сына. И произносит фразу, что если родится дочь – он уйдет от жены. Говорящий – мой отец. Мама потом созналась, что именно так все и было – добрые люди сказали. У отца родилось потом еще двое детей. Теперь у него три дочери. Надеюсь, что моим сестрам не пришлось слышать таких слов. Этим летом, последним в жизни моей мамы, она предприняла последнюю попытку показать меня отцу. Она была уверена, что он этого жаждет всю жизнь, но что-то ему мешает. Не удалось…Наивная моя мамочка! Наверно, он на самом деле хороший человек, если за всю жизнь я не слышала ни одного слова упрека в его адрес. Только однажды, при оформлении моей первой зарубежной поездки, необходимо было указать координаты отца, которых мы не знали. Горькая была для меня и мамы минута, не скрою. Да и цена вопроса была велика: поездка в Париж. Слава Богу, тогда все обошлось. Спасибо тебе, папа! Говорят, что при встрече с родными срабатывает генетическая память. Интересно, сработала ли бы она у меня, и воспылала ли бы я любовью к отцу… Не знаю. История не терпит сослагательных наклонений…

Но ведь была же и еще одна страница, последняя, в этом эпизоде длиною в жизнь под названием «папа». Я никогда не относила и не отношу себя к порывистым натурам. Но этот поступок до сих пор не могу себе объяснить. Моя сестра в этом случае просто крутит пальцем у виска. Иногда ко мне приходит страстное желание – увидеть линию горизонта. Мои близкие знают это состояние и слегка замирают в ожидании моих действий. В Москве и Подмосковье это желание не осуществить, а оно на меня, что называется, накатило. А сама красивая линия горизонта где? Конечно, на моей родине – в оренбургских степях. Тем более, в начале осени, когда рассветы слегка затуманены росой, а потом вдруг появляется солнце, и воздух становится кристально звенящим от чистоты и золота редких перелесков.

На мое счастье, на работе не было цейтнота (да если бы он и был – ведь накатило же!) Один звонок приятелю, покупка билетов и презентов, и я уже в поезде: еду сутки, чтобы посмотреть на линию горизонта. У меня достаточно времени в поезде, чтобы подумать обо всем: и о том, что мой приятель Анатоль будет слегка в недоумении, как же себя вести с этой дамочкой, и как мне себя вести с ним так, чтобы не очень опустить его статус неотразимого бонвивана и победителя женщин. Возникают же такие ситуации, когда старые приятели остаются наедине: и вроде бы близость душевная есть, и все уже было, кроме интима, а его предлагать или нет – непонятно…А без интима вроде мужик не совсем себя чувствует мужиком. Короче, понимала я, что ставлю Тольку в непростую ситуацию. Правда, недолго я мучилась думами на эту тему, потому что вдруг поняла, что обманываю себя: не нужна мне никакая линия горизонта (по крайней мере, проживу без нее), не нужна мне встреча с Толяном (хотя, почему бы ни посмотреть, как живут русские олигархи), и даже без визита в свою родную Преображенку я проживу. Ключевое слово в этой моей авантюре – Колтубанка, та тьмутаракань, в которой живет мой отец и в данный момент вершит свой нефтяной бизнес мой приятель Толян. Я захотела увидеть отца впервые в жизни. Не его, так дом, в котором он живет или жил…И задать ему единственный вопрос: почему никогда он даже не попытался встретиться со мной. Отцы моих братьев и сестер, тоже не жившие с ними, хотя бы однажды сделали попытку: написали письма своим детям или как-то обозначились в их жизни. Ни одна попытка не имела продолжения. Но попытка-то была…

Думаю, Толька тоже понял цель моего визита, потому что я рассказала ему раньше про отца и просила узнать про его настоящее житье-бытье. А, может, он забыл про это. Хотя, он тоже – бастард по рождению, и у него наверняка в этом месте тоже рана: ведь чем-то мы должны быть похожи с мужиками, хотя бы ранами!

Наконец, доехала я до этой Колтубанки, встретил меня мой расфуфыренный френд, повез по русским колдобинам на своем пятиметровом лимузине, показал свою резиденцию – деревенскую избу с евроремонтом. Довольно забавное зрелище…И, как всегда бывает, когда человек немного не владеет ситуацией и не уверен в исходе, так меня загрузил действиями и событиями, что от этой хлестаковщины у меня слегка закружилась голова. «Ну ничего» – думала я, он же все равно выдохнется и сделает паузу и тогда я спрошу, наконец, то, что давно крутится в моем мозгу: "Толь, а где живет мой папа?"

Но не тут-то было…Этот энерджайзер потащил меня в ресторан. Был день Учителя – святой праздник для нас, учительских детей. А для Толяна еще и повод показать местному бомонду: смотрите, у меня есть и такая – женщина большого города. Ребят, как всегда, было гораздо меньше девушек. И все расклады, вполне себе классические, были понятны сразу. Петрович был вне конкуренции, в него действительно трудно было не влюбиться, и девушки бросали на меня странные взгляды, видя отсутствие всякой моей реакции на его ухаживания за другими дамами. На этой почве к концу мероприятия я подружилась со всеми. Один парняга, совсем простой, муж одной из учительниц, выпив со мной на брудершафт и приобняв, тихонечко спросил: «Теть Оль, вы правда прям к Петровичу приехали?» «Конечно, Серега!» – сказала я. Он уважительно пожал мне руку.

После ресторана шоу продолжилось уже дома: душ со светомузыкой, мелькание передо мной в полуобнаженном виде, пробежки из бани и обратно, листание мужских журналов, разговоры на фривольные темы. Короче, стандартные джентельменские наборы остались не востребованы, и мы разошлись по разным спальням.

Следующий день я посвятила-таки общению с линией горизонта. Для этого Анатоль отвез меня к моему брату Васе, а утром следующего дня должен был приехать за мной. Вот и задумала я, что мы, возвратившись с моей родины, заедем-таки к моему папе на огонек. Фактически об этом, расставаясь всего на сутки, мы и договорились. Но этот повеса продолжал гуляния до утра, и уже ближе к обеду, не дождавшись его звонка, набравшись смелости, я все-таки ему позвонила и услышала довольно невнятное мычание в трубке. Из него я поняла, что он не форме потому что вчера перебрал и не может сесть за руль. Мое «мы же договаривались…, мне же завтра уезжать, а вещи у тебя….» было перебито вполне трезвым и холодным тоном, что задачи надо ставить четче, а не мямлить типа «если – может быть».

Через два часа он приехал: черный демон на белом авто. Лицо – вылитый Феликс Эдмундович. Васька, ковыляя на своей больной ноге, вышел меня проводить и тихонько прошептал: «Ну их на хер, мужиков, Лёлёк! Приезжай сразу ко мне!»

И вот мы едем на белом лимузине. Уже почти темно. Нам навстречу бредут с пастбищ коровы. Сначала молчим. Потом я, вспомнив недолгую роль жены, начинаю разговор на отвлеченную тему. Петрович ловит менторский тон и начинается длинный-предлинный диалог Петровича с Петровичем. Лейтмотив этого диалога – толкование великой книги русского народа «Домострой». И фактически, вторит ему Петрович, все беды на Руси оттого, что женщины не могут внятно сформулировать свои мысли и желания. Мне приходится с этим согласиться: ведь их же двое, Петровичей-то! И ведь какие образованные! Я-то «Домострой» не читала – вот в чем моя беда и, как оказалось, вина.

Потом он снова превратился в Толяна, сверкнул своими то ли цыганскими, то ли еврейскими глазами, и произнес фразу типа того, что не надо возвращаться в прошлое. Мужчине надо быть благодарным только за то, что он подарил тебе жизнь и не приставать к нему с глупыми вопросами – он тебе больше ничем не обязан. Из этой фразы я поняла, что он все знает про моего отца, никогда мне этого не расскажет, и эта моя линия горизонта навсегда растаяла.

Когда мы доехали до дома, была уже глубокая ночь, и такого звездного неба я не видела с детства, когда в деревне не было уличного освещения, и горели (именно, горели) только звезды. Анатоль к тому времени поостыл, но все-таки задал мне контрольный вопрос, осознала ли я свою ошибку. Услышав в ответ «да», удовлетворился полностью. Но душ в этот вечер для меня был почти холодный, не говоря уже о цветомузыке, которой не было и в помине.

На следующее утро он проводил меня на поезд, и, подсаживая в вагон, посокрушался, как я буду жить с таким пониманием жизни без направляющей руки и без знания основ «Домостроя».

Ну что ж: поездка удалась! От линии горизонта я возвратилась в подземные дворцы пролетариата. Прощай, папа! Теперь я – круглая сирота. Но традиции русской идентификации личности не дают мне забыть того, чьи обязательства передо мной закончились так и не начавшись. И чем старше я становлюсь, тем настойчивее они напоминают, обращаясь ко мне ….”Васильевна”.

Траур по цыпленку

Я двадцать пять лет не была на своей родине, там, где прошло мое детство. Летом, последним в жизни моей мамы, состоялся наш с ней визит к «родному пепелищу». Дом наш на самом деле горел. Внутри он представляет собой абсолютно удручающую картину. А внешне еще вполне цел. И даже узнаваем заплаткой на крыше и разросшимися кленами под окном. Но нет в огороде дедушкиной березы и бани у пруда, пристанища игр и озорства.

По весне, как только начинала пробиваться первая зеленая травка, я со свойственной Деве педантичностью очерчивала довольно приличное пространство перед баней и устраивала прополку прошлогодней травы, чтобы не мешать зелени равномерно пробиваться. Получалось что-то наподобие английской лужайки на заднем дворе деревенской усадьбы. Моих чудачеств не понимали, но относились снисходительно: ребенок трудится! Бабушка даже приносила обед мне в «поле» в кукольной кастрюльке, чтобы не отрывать дитя от благородного занятия. А эту лужайку все обходили стороной, чтобы не затоптать травку.

Теперь уже не построить наше генеалогическое древо: ушли наши предки, потомки разбрелись по миру. Веточки наши подрастают и в Израиле, и в Канаде. Некоторые ветви засохли. Навсегда останется загадкой, откуда в нашем деревенском роду появилась девочка с грустными глазами, тонкими чертами лица и изящными дворянскими ручками. Благодаря этой улыбке природы я с детства пользовалась некоторыми привилегиями. Правда, я тогда считала это своим недостатком и изо всех сил старалась доказать, что мне любой деревенский труд по плечу. Но мой дедушка, глядя на худенькие длинные пальчики трудолюбивой внучки, как-то произнес: «Наверно, с аристократической повозки упала». А, как известно: «…как вы яхту назовете, так она и поплывет». Вот и плывет по жизни трудолюбивая аристократка с изящными запястьями, тонкими пальцами и грустными глазами.

Жила с нами по соседству, через символически плетеный забор, крикливая тетка Аниска. Была она дама экспансивная, но отходчивая. Такого же характера была и вся ее живность. Самыми демократичными были цыплята, которые питались по двойному рациону: и на своем дворе, и на нашем. Однажды, возмутившись беспардонным поведением пернатых, дедушка попросил меня их разогнать, бросив в них камешком. Меткий камешек попал в цель, и один бедный цыпленок пал смертью храбрых. Боже, что за реакция последовала за этим событием! Мой погребальный рев был слышен всей деревне и продолжался до поздней ночи. Все увещевания были напрасны. Даже Аниска, всполошившись, пришла узнать, что случилось у соседей. Дедушке пришлось раскрыть тайну убийства. Видя мою безутешность, добрая анискина душа дрогнула, и она простила мне мой грех. Но не я себе! Траур по цыпленку носился еще долго.

Чтобы закончить с куриной темой… Бабушка наша славилась на все село своими кулинарными способностями. Только теперь можно оценить ее труд. Летом нас собиралось под крышей гостеприимного дома до пятнадцати человек. Был у бабушки тот самый брат Васька, который приезжал из далекой и загадочной Москвы. Был он любитель выпить и закусить и очень любил свою сестру за хлебосольство. К его приходу всегда готовился праздничный обед, и самый вкусный кусочек отдавался ему. Наверно, очень уж велика была моя любовь к вареной курице, если я посмела ее высказать публично в присутствии гостя. И нарек меня дядя Вася «наша евреечка». Через много-много лет, когда я стала совсем взрослой, судьба не раз меня забрасывала на землю Обетованную, как будто памятуя о моем «крещении» в детстве.

Самым любимым развлечением моего детства были поездки с дедушкой на мельницу. Никто, кроме меня, желания сопровождать дедушку не выказывал, и для меня это стало почетной обязанностью. Мельница была не классическая, водяная, а, наверно, электрическая, потому что внутри нее все сильно гремело и гудело. Мы приезжали туда на тарантасе, запряженном лошадью. Я важно восседала на мешках с зерном, по-взрослому повязанная белым платком. Главный мельник, Микитон, наш сосед, почему-то всегда задавал вопрос, чья я дочка. Услышав ответ, интересовался, слушаю ли я маму. После моего уверения в послушании маме, дедушке и бабушке он хвалил меня и позволял подняться по белой от муки лестнице на самый верх жерла, внутри которого клубилась пшеница. Мне было страшно, и я была счастлива. Моя миссия заключалась в насыпании в мешки отрубей. Отруби были еще теплые от переработки и вкусно пахли хлебом и электричеством. (А совки, которыми насыпались отруби, остались в супермаркетах для насыпания сухофруктов или заморозки. Каждый мой поход туда сопровождается обязательной покупкой чего-нибудь сыпучего в память о детском счастье – чтобы подержаться за совок). По дороге домой мы останавливались у колодца, умывались и пили обжигающе холодную воду. В этот миг я любила весь мир и больше всего того, кто подарил мне это счастье: папу – дедушку Петра Яковлевича.