Kitobni o'qish: «Часовщик. Зима»

Die Stunde kömmet schon,

Da deines Kampfes Kron'

Dir wird ein süßes Labsal sein.

Уж час настал,

когда венец борьбы твоей

тебе отрадой сладкой станет.

Georg Neumark, Johann Sebastian Bach.

Cantata BWV 21

Глава 1. Иван

Иван опустил роллету и присел на корточки, закрывая её на ключ.

– Привет, Лексевич, – окликнул его сзади вышедший из соседнего магазина паренек-продавец.

– Как жизнь?

– Слава Богу.

Длинные ряды частных магазинов и мастерских, протянувшихся через торговый центр, закрывались. Люди, покидавшие их, стекались ручейками к выходу, сливаясь и перебивая друг друга, втягивались в гигантские коловороты у петлей эскалаторов. Они выходили из всех проемов и поворотов, непрерывной лентой стекали под собственной тяжестью с лестниц и лифтов, образуя ртутную подвижную лужу перед дверьми супермаркета.

Иван, проверяя, толкнул пару раз роллету, одернул куртку и привычно встроился в людской поток. Никого не задевая и не мешая, достал на ходу из рюкзака православный календарь, открыл на сегодняшней дате и, инстинктом жителя большого города перестраиваясь, лавируя между препятствиями, автоматически считывая ступени и опоры арок, продолжил читать с того места, на котором остановился утром.

В метро его догнала мучительная боль в колене.

– Молодой человек, уступите место.

– Да, конечно, – он с трудом встал, как всегда в такой момент подумав о минусах сидячей работы. Стараясь не опираться на больную ногу, привалился к надписи "не прислоняться". Буквы, качавшиеся перед ним, резали уставшие за день глаза. Он закрыл их, несколько станций наблюдая броуновское движение пятен среди горячих обрывков дня на сетчатке. Мелкие острые предметы в кругу света лампы кололи веки и мешались с крупными отпечатками лиц и разговоров.

Люди, движение людей напоминали ему часовой механизм: безостановочное зубчато-разнонаправленное одномоментное вращение разнокалиберных колес. Задевая друг друга плечами, локтями и взглядами, они совершали при поступательном движении одновременное вращение вокруг своей оси, сосредоточенно кружились над собой, тревожно реагируя инфракрасными датчиками движения.

Когда один из них сбивался с ритма, весь механизм кособочился, неизбежно и неотвратимо заваливался, как домино, с тем же безответным механическим звуком, кладя плашмя одного за другим. Безвольная энергия падения превращалась в прицельный удар по ближнему, в свою очередь взмахивающему руками и при потере равновесия сбивающему с ног соседа. Цепная реакция. Никто не имел достаточной крепости устоять.

Когда ему приносили на ремонт часы, он укоризненно смотрел на владельца. Они были неспокойные, эти люди. Дергали устройство для завода, нервно крутили стрелки. Они всегда не успевали или бежали вперед. В разрушительной нелепой широте, размахиваясь, по инерции проскакивали точку необходимости и достаточности.

Вагон резко затормозил. Пассажиры раскоординировались, разнонаправленно толкнулись плечами и одномоментно резко выбросили руки к ближайшим поручням. Рядом с его лицом мелькнула быстрая тень, он услышал лязгающий звук металла, вслед отсроченное эхо струящейся звеньями цепи и поморщился, как от зубной боли.

– Ой!

Он устало открыл глаза, не глядя, быстро нагнулся к услышанному месту падения и вытащил из-под ног пассажиров маленькие блестящие часы. Поднял и начал осматривать механизм.

– Простите. Разбились?

Вагон остановился, встревоженно ощерился со всех сторон телефонами, по спине застучали сумки и пакеты. Оценивая на ходу возможные повреждения, он кивнул в сторону женщины:

– Выходите?

– Да.

Они протолкнулись через поток входящих. Двери выплюнули остаток живого груза на платформу, и поезд с шумом унесся в туннель.

– Простите, разбились?

Женщина стояла рядом, пытаясь поймать его взгляд и не предпринимая попытки забрать часы.

Он бесцветно посмотрел на неё:

– Нет. Но они не ходят. Нужно смотреть.

Он вертел часы в руке.

– Они совсем сломались?

– Нужно разбирать. Скорее всего, ось маятника.

– Вы понимаете в часах?

– Немного.

– Если вам не сложно, подскажите, пожалуйста, в какую мастерскую лучше отнести?

Она посмотрела на часы, но он, казалось, не намеревался их возвращать.

– Я посмотрю. Вам удобно будет подъехать за ними на Лесную?

– Да, конечно, спасибо. После работы.

– Запишите адрес.

Выйдя из метро, он зашел купить корм для Эвелининой кошки. В парадную попал уже затемно, толкнув высокие двери, оставившие на руке крошки коричневой краски. Не разуваясь, снял рюкзак в коридоре, вытащил пакеты с кормом, вернулся на опутанную по жёлтым стенам проводами площадку и постучал в соседнюю дверь со старомодной веревкой на месте дверного звонка.

– Иван, вам очень идут эти джинсы. Вы импозантный молодой человек. Не думайте, что я не вижу, как вы хороши.

Эвелина уверенно тонкими сухими пальцами в серебре расчистила рукой место на скатерти.

Когда он пришел, она сама принесла с кухни маленький электрический чайник, купленный для неё Иваном к Рождеству, и налила кипяток в свою чашку. И теперь он, подтянув ноги под подножку стула, смотрел, как она мешает ложечкой чай. Ему нравилась её многолетняя привычка жить одной, ему нравилось то, как она прикасается к краю желтого абажурного круга на столе, ему нравились её мудрые, сильные узловатые руки. Ему нравилось, что она не видит и не помнит о его пустой чашке.

Эвелина кружила серебром в янтарном ореоле подстаканника.

– Иван Алексеевич, а что бы вы сделали, если бы выиграли миллион рублей? – она коротко и остро взглянула на него.

– А почему я должен его выиграть? – Иван лукаво прищурился.

– Не должны. Но так просто взяли и выиграли.

Когда она говорила, блестящая застежка, державшая прическу, чертила над ее спиной радужные линии.

– В этой жизни ничего "просто" не бывает, Эвелина Ивановна, – весело вздохнул он.

– Но вы же просите у Бога помощи?

– Прошу.

– Вы просите – и при этом не берете. Как он может вам что-то дать?

Он улыбнулся и широко потянулся:

– Эвелина Ивановна, я всегда готов.

Она отложила ложечку и, чуть наклонив голову, снова посмотрела на него:

– Но деньги вам не нужны.

– Ну почему же не нужны? – он даже повернулся, чтобы лучше слышать.

– Так отчего вы не знаете, куда их потратить?

– Эвелина Ивановна, я буду об этом думать, когда они у меня будут.

– Милый мой, так вы никогда не будете иметь денег и на новую пару туфель. Что ж будет, если Господь пошлёт вам ангела?

– Бесплотного и бестелесного? – Иван рассмеялся.

– Все б вам бесплотного, – Эвелина слегка покачала остреньким подбородком.

– Я постараюсь узнать его, – ответил он серьезно. – Честное слово, не обижу.

– Я вам верю, – она легко улыбнулась, провела подушечкой пальца по краю блюдца и, повернувшись, нашла его глаза; через открытый лоб пробежала вертикальная черта. – Вы узнаете его, Ванечка, вы непременно узнаете. Вы не можете не узнать: у вас большое сердце. Но вы отошлете его назад, потому что вы не верите в ангелов. Вы просите и не верите.

– Я еще очень молод, – он снова улыбнулся. – Или уже слишком стар.

Возвращаясь домой, на полутемной площадке долго искал ключи, шарил в карманах. Рука наткнулась на объемный предмет, и он с удивлением извлек маленькие женские часы.

Дома поднес их ближе к свету. Дорогие. Куплены недавно: голубой лаковый ремешок не потерт даже под цепочкой. Аккуратно сделаны. Хорошая работа. Со вкусом у барышни всё в порядке. Повертел занятную вещицу в руке и, автоматически проверив оттопыренным мизинцем пыль на поверхности, осторожно уложил на полку секретера параллельно ровному ряду корешков книг, рядом с фотографией сыновей.

"Ну привет, ребята. Я дома", – он всегда приветствовал их, приходя. И, уходя, говорил: "Пока, я скоро вернусь". Иногда спрашивал, что принести на ужин. Как будто ничего не изменилось. А что, собственно, изменилось? Просто Валерия уехала и забрала детей с собой. Он дал право на выезд. Зачем лишать их будущего? Футбол, экономика, перспективы. Двадцать первый век, нанотехнологии. А он вручную точит ювелирные детали на довоенном станке.

"Да, изящно. Ничего не скажешь", – он снова взял в руки миниатюрный хронометр. Работа всегда утешала его, вносила в жизнь стабильность и покой. Он думал о том, как похожа жизнь людей на жизнь раритетных часов. В жару фамильные металлические маятники удлинялись и заставляли стрелки двигаться медленнее – вся жизнь летом текла медленнее, люди растекались и занимали собой большее пространство. Зимой передвигались перебежками, спешили успеть прижаться друг к другу: в мороз маятник сжимался и сокращал время. Маховики современных ходиков были не столь прямолинейны и сопротивлялись действию внешних сил. Он считал себя современным часовым механизмом.

Иван включил лампу над рабочим столом, перенес туда часы. Подцепил крышку и стал осторожно извлекать золотые детали. Они легко звенели, опускаясь в стеклянный контейнер. За прозрачной стенкой сложная конструкция превращалась в однотипные ажурные горки: зубчики, винты, колеса.

Так и есть. Ось. Самая частая поломка при падении. Обломилась ось маятника – и жизнь остановилась. Остановилось живое дыхание, волнами исходившее от упрямого крохотного устройства, честно качающегося дни и ночи. В любую погоду, без сна и отдыха.

Он чувствовал его глубинную правоту. Он думал, какая великая сила в том, чтобы всю жизнь сдерживать чей-то бег, быть чьим-то оберегающим тормозом, не позволяющим растратиться и повредиться.

Валерия уехала, но у него осталось его дело. Каждый день он читал утренние молитвы и благодарственные на ночь. Он благодарил за то, что она внесла в его жизнь столько света. Он был признателен за ее присутствие в своей жизни.

Яркая, порывистая, талантливая. Увлекшись культурой Проторенессанса, свободно владеющая тремя языками, имея на руках двоих малышей, она взялась за неведомый итальянский. В доме появились Петрарка, Данте, Боккаччо. Он с гордостью выравнивал золотистые корешки на полках. Уважавший себя за то, что может отличить натюрморт от пейзажа, стал узнавать фрески. По крайней мере, то, что фреска – не инструмент и не торец мебели, мог доказать любому.

Его не раздражал неизвестный ему мир. Было интересно. Он наблюдал за вращающейся вокруг вселенной, как котенок за вращением барабана стиральной машины, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Ему нравились цветные альбомы, запах краски и то, что "папа у нас по карандашам, а мама по фломастерам".

Альбомов было много. Они лежали на полу и на подоконниках. Под кроватью перекатывались рулоны с репродукциями. Одну Лера даже повесила на стене в гостиной. Прямо у телевизора, на мамины обои в цветочек. Она говорила, что пока он смотрит новости, она может одновременно делать два дела: целовать его и писать докторскую. Существенная экономия времени. А картина неяркая, телевизору не мешает. Рисунок ему не нравился, но он, и впрямь, быстро привык и перестал замечать.

Теперь, когда жил один, серый холст откровенно действовал на нервы. В очередной раз, сталкиваясь взглядом, коробился, но так почему-то и не снял. Обычно глаз упирался в прямую крупную женщину с застывшим неподвижным лицом, горделиво громоздившуюся на маленьком веселом осле. Иногда цеплял её мужа, тащившего на своей спине её тяжёлые вещи. Иван допускал, что живописец, имя которого он за три года Лериной диссертации выучил наизусть, видимо, понимал, что делает, но слишком эта дама напоминала железных особ, в немалом количестве проходивших через его мастерскую. Никогда не смотревших в глаза, не слушавших рекомендаций по уходу за приборами, не доплачивавших за упаковку, будто им все были авансом должны за красоту, которую они сами в себе находили, и иные малопонятные преимущества. Он не любил женской неблагодарности.

Странный вкус. Его жена страдала странным вкусом, странными пристрастиями. И безалаберностью. Не сомневался, что она и не вспомнила про свою картину. Даже не подумала. Просто оставила, и все. Как многое другое. Ему пришлось помогать ей паковать вещи, собирать парней, до последнего дня делать документы, разрываясь между работой и домом. Было неприятно, но он был в ответе за своих детей и все еще в ответе за эту одержимую женщину.

Она в не видела берегов, стопоров, не глядя, переносила ногу, не понимая, что переступает границы. Иван поморщился. Ему не хотелось снова думать об этом. В такие вечера он начинал доказывать, спорить, заводился, голова разрывалась от внутреннего шума. Винил себя, что не может удержаться, после видел плохие сны, работа не клеилась.

Она осталась в Италии. Он долго боролся с собой, отчаянно злился, чувствовал себя обобранным, униженным, выброшенным, но благословил её полет. Он был рад, что сделал это. У всех свой опыт. Она хотела его получить – она должна его получить. Молитвы помогали ему сопротивляться и никого не обвинять.

Вопросы веры он с ней не обсуждал. Крестик Лера не носила. На Пасху пекла пухлые куличи, украшала разноцветным фигурным мармеладом и сушеной травой. На Рождество вырезала ангелов и обильно посыпала их липнущими блестками.

Мать и отец в храм ходили и научили его, куда положить записку с просьбой для живого человека, куда – для умершего. Детей крестил, как положено, но специальных знаний не имел и в тонкостях не разбирался.

После отъезда жены и смерти родителей стал бывать в церкви чаще. Заходил перед работой, стоял. Священник подарил молитвослов и календарь с праздниками и историями чудесных исцелений. Простой и понятный. Без особых художественных изысков, отклоняющих ум от действительно важного. Ему не нужно было объяснять, как легко потеряться за бесконечными завитками и словоблудием.

Может, и хорошо, что она наконец оторвалась. Он давно видел в этой ее ненасытной жажде жизни и нового что-то несдержанное, неприличное. Её движения казались ему хаотичными.

Репетиторы, футбол, языки. Он гордился сыновьями, но все больше чувствовал себя ненужным и неинтересным и все упрямее копался допоздна в мастерской. Вкладывался и развивал свое дело. Молча опускал деньги в старую сахарницу, косился на ворохи книг и бумаг, на вечерние занятия по скайпу. Когда Лера после разговора и смеха с мужчиной по ту сторону экрана возвращалась в спальню звонкая и возбужденная, он понимал, что глаза блестят не по его поводу, отворачивался и засыпал.

 Он закрывался и каменел, и, когда она сказала, что уезжает, ничего не почувствовал. И никак не поменял свою жизнь. Съел ежедневный завтрак с овсянкой, выпил обычный крепкий кофе из синей кружки с золотыми шестеренками на ободе и пошел на работу.

Время не выходило из моды и приносило стабильный доход. За два года он ещё больше поднял свой бизнес, переехал в просторное помещение с окном, платил гравировщику, нанял курьера, но по-прежнему не доверял никому приемку часов и тщательно сам проверял все заказы. Ничего не мог с этим поделать.

Жизнь продолжалась упрямым тиканьем. Как и все обычные люди, он сверял пульс с ходом стрелок, быть может с большей самоотдачей желая соответствовать их четкому, невозмутимому ритму. По часам он определял своё настроение, погоду и характер приходящих к нему в мастерскую людей.

Весь вечер Иван сидел за столом, улыбался, вертя в руках часы на голубом ремешке. Рука маленькая. Цепочка у застежки длинная – наверняка путается, когда она поправляет волосы. Мелкие разводы на металле: похоже, не снимает, даже когда готовит Круглый маленький циферблат: сентиментальна, ранима. Фианиты расположены каким-то созвездием. Он покрутил корпус в разных направлениях, но не узнал каким. Хотя в деревне ночами водил ребят в поля – смотреть, а потом и карту звездного неба купил. Действительно, старость. Он почесал коротко стриженую макушку и улыбнулся. Да стопроцентно не спит ночами и дневник пишет! Спорить могу, до сих пор ведет.

Чувствовал себя мальчишкой, играющим в следопыта. Даже коленку со старыми комариными укусами почесал. Крутил лупу, пытаясь найти как можно больше характеристик.

Ремешок узкий и жесткий – строгая. Но толстенький, упругий такой, с прошивкой. Значит, нежная. Наверняка позитивна, смешит коллег и любит приключения – слишком все голубое. Легкий человек. А вот с друзьями не густо: стрелочка секундная бормочет – спокойно не посидишь. Что точно, так это то, что жутко непрактичная. Совсем не страхуется. Дорогие часы, а противоударника нет. Чуть ось стукнешь – и конец. Хочешь носить долго – бери с амортизатором. Особенно, если баланс тяжелый. Простая логика: не умеешь балансировать – имей защиту от падений и тряски. Жизнь качнет – она тебя подстрахует. Глядишь, и сам жив останешься, и окружающих сохранишь. А так что? Чуть шатнуло тебя, прищемило – и ось сломалась. И, вроде, снаружи ты нов-новехонек, а внутри – не жилец.

Не умеют такие баланс держать. Все куда-то торопятся, жадничают. Нет оси, нет внутреннего стержня. Мотает их из стороны в сторону. Механизм разбалтывается – и летят с катушек. И эта такая же. Что купила? На лаковый ремешок позарилась?

Смутная смесь раздражения и умиления к маленькой, непрактичной, но красивой штуковине, к глупости и наивности хозяйки розово хлюпала, затопляя уши. И он, кажется, радовался ей, выдувая очередной румяный пузырь. Хоть бы думали, эти люди, что делают, искали опору. Ничего в жизни не понимают. Обобщение зацепило: он догадывался, что девчонка ни при чем, что это для Лериных ушей. Но ей часы выбирал он сам. А для разговоров с собой договорился на среду и пятницу. С Эвелиной.

Иван снова улыбнулся и поскреб ежик. Ладно, барышня, поправим мы твои часики. Тем более такие чистые. Даже обслуживать не надо. Не грусти, балерина. Может быть, поможем.

Иван счастливо потянулся и отправился спать.

Стоя в темноте у окна, он молился в колодец глухого двора: "Нет хищения в руках моих, и молитва моя чиста. Для чего ты стоишь вдали и

скрываешь себя? Доколе мне слагать в сердце моем день и ночь? Услышь голос мой – предстану пред тобою и буду ожидать. Призри, услышь меня. Я же уповаю на милость твою. Аминь".

Глава 2. Кресло

С раннего утра колдовал над голубыми часами в мастерской. Придя, запер дверь, повесил на ней табличку "переучет" и до обеда возился с осью: точил на станке, наслаждаясь точностью работы. Он был мастером высокого класса и понимал это. Не каждый будет нянчиться с мелкой непонятной деталью без гарантии. Руки-ноги можно подлатать, но если ломается хребет – откликнутся единицы. Он чувствовал в себе силы спасателя и креатора.

Когда стало темнеть, накрыл маленький механический город янтарной крышкой, бережно отполировал циферблат, положил законченную работу в теплый круг настольной лампы, налил себе кофе, распахнул стеклянную входную дверь, закрепил её крючком и встал с кружкой в проеме, совершенно ни о чем не заботясь, с удовольствием щурясь на людской поток, протекавший мимо.

Время шло, внизу загорался дополнительный свет. Он допил кофе, постоял ещё, придерживая за донышко остывающую чашку, снова обвел глазами группы людей на эскалаторах и площадках. Проводил подъемы и спуски стеклянных лифтов. Не споткнувшись ни на чем, еще раз осмотрел этажи. И с разочарованием и удивлением начал осознавать, что ничего необычного, видимо, сегодня не произойдет. Скользкая мысль просачивалась сквозь заслоны, развозя накопленную радость в нелепость. Целый день он шел по нарастающей к апогею, разгонялся, как аэробус на взлетке по направлению к феерии и сейчас, поднявшись в небо с грузом хлопушек и фейерверков, не видел возможности приземлиться. Его никто не ждал. Пункт назначения отсутствовал. Он вылетел в никуда.

Иван опомнился, повертел в руке, как будто только увидев, чашку. Стало холодно: по спине сквозило из ближайшего запасного выхода. Он неловко приступил на колено и пошел, прихрамывая, к стойке. Нашел подходящую коробку, положил туда часы, задвинул вместе с бумагами в ящик письменного стола, собрал инструменты, вычистил верстак и, осев, сгорбатился на крутящемся стуле.

Холод проползал под штанины, ступни сводило. Он встал, ещё раз прошелся по мастерской, проверил пальцем пыль, подергал ручки. Снял с верстака оргстекло, перенес на стол, перевернул на него стаканчики с инструментами, высыпал пинцеты, отвертки, ключи и наконечники и принялся чистить, перетирать и раскладывать по группам.

Плотная синева за окном сменилась жидкими чернилами, разбавленными молочными фонарными подтеками. Часы показывали десять, гремели закрываемые двери, мимо проходили знакомые продавцы и хозяева бутиков. Иван несвойственным ему нервным движением бросил последнюю деталь в стакан, выдернул из шкафа куртку, клацнул общим выключателем, шлепнул роллет и, прихрамывая, быстро пошел к выходу.

В магазин заходить не стал. Было слишком холодно. Хотелось одного: прийти домой, налить горячего чая и ни о чем не думать. Стараясь двигаться тихо, быстро пересек площадку, закрыл за собой дверь, скинул ботинки, плюхнулся в старое кресло, вцепился в деревянные подлокотники, задрал голову и, закрыв глаза, помычал. Сначала негромко. Потом сильней и разборчивей. Стало легче.

Он помолчал, прислушался к разрядившемуся пространству и помычал ещё, прицельно, гоняя из угла в угол тела пару пугливых паровых туч. Потом повернулся в сторону полочки секретера, к парням, но, ничего не сказав, лишь устало прикрыл глаза.

За окном колотили клюшками. Щелкали по его голове. В пустом вечернем дворе каждый удар по шайбе расщеплялся на десяток отраженных цоканий, поднимавшихся от коробки в дымный просвет между домами.

Иван встал, нажал выключатель торшера, достал из ровных рядов хрусталя в серванте граненую пивную кружку, сдул пыль. Принес из холодильника бутылку и перелил пиво в открытый бочонок. Подарок отцу от предприятия. Отец принес четыре штуки под новый год вместе с авоськой мандаринов, и Ваня был очень горд, что смог прочитать на донышке "тридцать пять копеек". Сколько ему тогда было? Лет пять-шесть. Он поднял кружку выше и взглянул на дно. Так и есть, тридцать пять. И штамп знака качества. Такой, как ставила в его тетрадях первая учительница.

В тот же год он нарисовал схему расстановки стеклянных фигур на посудных полках, обозначив рюмки пешками, а офицерами – стаканы для вина. С тех пор в дислокации войск буфета ничего не поменялось.

Ему нравилось, когда мама перед большими праздниками ставила на большой круглый стол таз с горячей водой, щедро сыпала в него из картонной цветной пачки белую соду, погружала по очереди стекло и хрусталь, мыла, потом натирала до блеска так, что бокалы скрипели и взвизгивали, радостно звенела фужерами. Стекло ловило солнечные блики, а он чувствовал себя полным и счастливым. Потом они вместе выставляли посуду замысловатыми змейками и шахматками, разбавляя прозрачность толстыми лужами радужного цветного стекла.

Он тосковал по дому, по мальчикам. Распознавал такие дни по тому, что не хотелось здороваться с фотобумагой. На месте любопытных глаз, встречавших его каждый день, стояла цветная картинка с заломанными углами. Он не хотел с ней разговаривать. Он хотел их видеть.

Иван сидел в тишине, изредка стуча ногтем по боку кружки. Сквозь задернутые шторы просачивались прожектора спортивной площадки и цветные заплатки окон дома напротив. Жизнь напоминала ему размеренное качание множества маятников, толкающих плотный воздух. Однажды получив её единым взмахом невидимой и всевластной руки, люди, бойко и радостно звонкнув, начинают свой ход. Со временем размахи ослабевают, но по неумолимым законам в их сутках по-прежнему остается двадцать четыре часа – и мир начинает проплывать всё более медленно. Зимы становятся долгими, а разговоры неспешными. Он чувствовал и себя пролетающим в невероятной пустоте, откуда плохо, как в густом тумане, слышны голоса других.

Мы все подвешены на нити одинаковой длины суетной жизни, одной планеты, одних городов и стран. И качаемся на ней точно так же, как и наши соседи. А при падении у нас сломается ось, и мы встанем. Можно сколько угодно убыстряться, спешить и суетиться, но результат будет одним: ты не размахнешься шире, и бег твой будет постепенно угасать. Когда он думал об этом, ему казалось, что он видит начальный замысел и итог.

На боку торшера красовались зеленые кругляши и ромбы. Когда младшего спросили, что это, он, вытирая о штаны руки в зеленом фломастере, сказал: "Машины". Лера тогда рассмеялась и пообещала, что теперь каждый вечер, когда они будут включать лампу, торшер будет жужжать, как автопарк.

Губы сами собой растянулись к ушам. Каракули напоминали рисунки зеленкой. Когда он падал, мама брала темный пузырек с жидкой зеленью, обильно мочила в ней карандаш с ваткой и рисовала кружок на месте ссадины. А потом добавляла лучи или второе колесо – и Ваня ходил в зеленых солнышках и подводных минах. Иногда его друзья просили нарисовать им что-нибудь тоже – и мама рисовала.

Он прислушался к крикам на хоккейной площадке, перебиваемым сухими щелчками клюшек и шайб. Гудели штанги, ерзали на разворотах коньки. С каждым скрипом сильнее вжимался в высокую спинку, в плюшевые, знакомые с детства накидки. Хотелось впечататься в мягкий ворс, под него, в старое кресло, стать одним из разводов на его обивке. Раствориться в изогнутых линиях деревянного остова, не раз им с отцом переобшитого и пройденного морилкой и лаком.

Он прожил в этом доме всю свою жизнь, знал каждую ступеньку. Так же играл во дворе в хоккей, только коробки не было, и они стучали клюшками между сугробов. Стоял в воротах, пропуская гол всякий раз, когда мама, высунувшись в форточку, звала домой. Под кожей у старого кресла текла родная спокойная кровь.

Свет фонарей не спеша бродил по стене. Проезжавшие машины оглаживали фарами песочно-серое пространство по ногам людей и осла. Кусок старой стены с потертыми красками на облупившейся штукатурке нес вдоль обоев мемориальную женщину с решительным лицом и ребенком на коленях. Они снова были одни: полированная стенка, платяной шкаф с ключом, плазменная панель телевизора и вечная процессия – женщина, ребенок, пожилой мужчина и странный коренастый ангел с дымчатым хвостом вместо ног. Только Лера могла составить из всего этого будни. Для Ивана их было слишком много.

Он выплыл на поверхность. В тишине и голове тикали клюшки. Посмотрел на тапочки на вытянутых под журнальный стол ногах – до тошноты хотелось есть. Но он пересилил себя. Выдвинул подбородок, подтащил ноги под кресло, поставил стакан, стянул через голову джемпер, расстегнув манжеты, стряхнул рубашку, бросил на спинку кресла и пошел спать.