Kitobni o'qish: «Колымский очерк, или Бивень мамонта»

История началась в феврале 1985 года с предложения работы в старательской артели. Понятно, что предложение, возбуждавшее профессиональный интерес и романтизм и, более того, привлекавшее перспективой фантастического по тем временам заработка, было с энтузиазмом принято. В состоянии эйфории, как в тумане, в срочном порядке уладив дела, вылетел в Магадан. Привел в чувство прогноз погоды на 1-е марта – 47° С. После чего, «Пионерская Зорька» поздравила местных ребятишек с приходом Весны на Колыму.

Понимание реальности происходящего появилось после интервью с руководством прииска, к которому была приписана артель моего назначения. Просветили относительно всех «прелестей» и рисков старательской жизни и напротив преимуществ работы на государственном прииске. Объяснили, что, с моей биографией, негоже становиться на сомнительный путь. Куда лучше принять их предложение, которое было действительно заманчивым: хорошая позиция, ведомственная квартира, подъемные на переезд семьи, перспектива служебного роста и северные надбавки, которых у старателей не было – отсюда и поговорка: «20 лет на Колыме, вся ж… в шрамах и не одной надбавки». Психологический прессинг был мощнейшим.

По прибытию на место, прежде всего, был ознакомлен с местной достопримечательностью. Каждая артель имеет какую-нибудь. В артели им. XXIII Партсъезда, в которой я оказался, таковой был огромный старый медведь, регулярно посещавший артельную помойку, что само по себе, чем то особенным не являлось. Достопримечательность же заключалось в том, что каждое утро вместе с помоями выносилось две банки сгущенки, а приходивший вслед за этим медведь вскрывал эти банки, сплющивая и протыкая их, то ли когтями, то ли зубами. При этом ни капли сгущенки, ни в банках, ни вне их, не оставалось, а сами банки укладывались им в кучу, к моему приезду, достигшую полуметровой вышины и изрядно проржавевшую. Сам же медведь считался если не домашним, то вполне безобидным, в чем я пару месяцев спустя и убедился, встретившись с ним нос к носу в тайге. Его следы на мху были абсолютно свежие и обрывались на тропе, уходя в заросли. Возвращаясь через день я увидел тот же след, но уже продолжавшийся с того места, где он раньше обрывался. Судя по следам, медведь пережидал в зарослях в пяти метрах от тропы пока я пройду.

Знакомство началось с фразы, которая врезалась в память: «Эй, геолог, если мы не выполним план по золоту, мы тебя повесим». Посмеялись. Смысл стал понятен позже. В геологических партиях, где я работал прежде, сезонный контингент был пестрый и случайный. Тяжелая, малооплачиваемая, вдали от цивилизации работа была непривлекательна. К нам шли: молодежь романтического склада, неопределившаяся со специальностью; неустроенные по жизни, часто бросившие свои семьи люди; отбывшие наказание преступники и все те, кто имел проблемы с трудоустройством в других местах. Вот приблизительно такого состава артель я и ожидал увидеть. Здесь же контингент был отнюдь не случайным. Сюда ехали сильные, уверенные в себе люди с четкой целью и прекрасно знающие, что им предстоит для ее достижения. И отнюдь не ради романтики они оставляли свою работу и семьи на долгие месяцы и годы, полагаясь на прочность своих тылов и верность жен. Они знали про «сухой закон», работу без выходных по 12-16 часов в сутки, жесткую дисциплину, часто принимающую уродливые формы вплоть до самодурства, что особенно было трудно перетерпеть. А также они прекрасно понимали, что результат их работы имеет вероятностный характер, зависящий не только от интенсивности их труда, но и от вклада геолога. Ехали, главным образом, с Украины, Молдовы, Центральных областей России, Северного Кавказа – с густонаселенных мест с ограниченными возможностями заработка. Вот этот контингент, работавший в течение 1-2, редко нескольких сезонов, и составлял ударную силу сезонных артелей.

Особую категорию, около 10%, составляли постоянные обитатели артели, получившие в ней бессрочную прописку. Эти имели устоявшиеся прозвища и поначалу производили эффектное впечатление на вновь прибывших. Жили они по понятиям, но для нужд артели были практически бесполезны в силу надорванного здоровья и устоявшегося бытия, не предполагавшего какого-либо напряжения. Обстоятельства же их постоянного обитания в артели были разные. Для одних все начиналось с неудачного сезона и намерения остаться и взять свое на следующий сезон, что часто заканчивалось разрывом с семьей. Других не дождались жены. Третьи не устояли против соблазнов на пути домой, и вернулись в семьи с пустыми карманами, что имело соответствующие последствия. Видимо в силу бытия определяющего сознание, они, как правило, были суетливы, болтливы и даже надоедливы. Их рассуждения о возвращении с чемоданом денег в давно забытые семьи или о том, как будет хорошо в Сочах, по окончании сезона, обычно заканчивались в злачных местах ближайшего прииска, редко – в ресторанах роскошного города Магадана. Тем же из них, кому все же удавалось достичь Материка, из сострадания, высылались деньги на обратную дорогу в артель.

Все было подчинено одному – выполнению плана по золоту. И эта цель требовала устранения любых препятствий, основным из которых были бюрократические процедуры, которые на Колыме того времени были минимизированы до предела. Так проверяя мой отчет, составленный в соответствии с предписанными канонами, главный геолог прииска им. Горького, к которому была приписана наша артель, поставил на нем жирный крест, доходчиво объяснив при этом, что отчет должен максимально отражать реальность. А реальность такова, что к содержаниям золота в шурфе, пройденном в 37 году, следует применять повышающий коэффициент 2.5. Потому что геологи в то время приблизительно на этот порядок занижали содержания золота, поскольку, в случае его неотхода при добычи, автоматически меняли свой привилегированный статус на тот, которому вменялось возить тачки и долбить мерзлоту пополняя калории ржавой селедкой. Оказывается скважинам, пробуренным в 60-х можно верить на сто процентов, а вот к пробуренным после 78 года следует напротив применять понижающий коэффициент 0.8, поскольку с этого года была введена система прогрессивного премирования за прирост запасов. Ну, где еще и какими нормами можно было регламентировать такой подход, а ведь он был единственно верным и у нас принимался безусловно. Вся процедура получения разрешения на добычу занимала полдня. На моей прежней работе на это уходил год.

Интересно, что интеллектуальная/бумажная составляющая моей работы, старателями, включая председателя, как работа вообще не воспринималась. И поскольку связанные с ней поездки на прииск воспринимались как неизбежная роскошь, то одновременно мне вменялось выполнять массу действительно полезных дел, как то: сдать и забрать белье из прачечной, получить продукты со склада и т.д. Однажды, получая продукты со склада, заметив в накладной пункт – «мясо кенгуру», я сделал замечание кладовщице относительно неуместности употребления в официальном документе подобного сленга и попросил заменить его на соответствующую формулировку – «австралийская баранина». Действительно мы получали замороженное австралийское мясо в больших мешках с австралийской эмблемой в виде головы кенгуру. И если говорили на обед сегодня медведь, я знал что будет медвежатина, но под кенгуру я однозначно полагал австралийскую баранину. И только кладовщица просветила меня в том, что полгода я ел мясо кенгуру, не подозревая об этом. Много лет спустя, мой австралийский коллега, предлагая мне сделать выбор между мясом крокодила и кенгуру, был удивлен моим выбором в пользу крокодила, поскольку мясо кенгуру считалось более эксклюзивным и деликатесным. И моя мотивация стала ему понятна лишь после того, как я рассказал ему эту историю и объяснил, что кенгурятина составляла основную часть моего мясного рациона в течение десяти месяцев.

Работы имели сезонный характер. К зиме артели сжимались до минимума достаточного для проведения ремонтных и вскрышных работ, которым полярная ночь не препятствовала. А к началу промсезона артели многократно разрастались за счет притока сезонных старателей. Короткий промывочный сезон, требовал от сезонного контингента мгновенной адаптации. Драгоценное время использовалось по максимуму, а необходимые профессиональные навыки приобретались походу. Сильные, мобилизовались и становились еще сильнее; слабые уезжали, но таких было единицы. Работы не боялись – ехали, в основном, трудяги. Обходились без женщин, поскольку жили безвылазно в тайге; о нетрадиционных отношениях я не слышал. К погоде приспосабливались. Бывало, в лютые морозы, преодолевали большие расстояния по заносам в балках на полозьях, часами играя в карты или шахматы (тут уж по интересам) и попивая крепчайший чай или водочку, которая по окончанию промсезана не возбранялась. Радиатор бульдозера, тащившего балок, выводился за спинку и под сидение бульдозериста, обеспечивая комфорт в кабине. Так можно было путешествовать неделями, была бы соляра и продукты, а дров для отопления балка в тайге хватало.

Поначалу необычно воспринималось противопоставление Колымы Большой Земле или Материку, поскольку материковистость Колымы, в прямом смысле, у меня сомнений не вызывала, а размеры впечатлили сразу по прибытию. Работа здесь, которой пугали, была для меня в радость, возможно в силу моего особенного положения. Я не припомню природных сюрпризов, шквалов, внезапно налетавших ураганов, с корнем вырывающих деревья. Если холодало, то постепенно, если собирался дождь, то это было видно заранее. Физически было легко. Прихватив ружье, булку хлеба и пару банок консервов, уходил в одиночные 2-3-дневные маршруты, не заботясь о ночлеге. Когда предстояло много работы, не брал с собой ружья, чтобы не отягощало – было безопасно. Работай хоть 24 часа в сутки – светло. Хочешь спать – ложись на нагретый солнцем галечник в продуваемом месте, чтобы не доставали комары и мошка. Кругом чистейшая вода, грибы, ягоды, живность; а вот обилием рыбы наши ручьи почему-то не отличались. Очутившись где-нибудь на отдаленном дремучем ключе, чувствовал себя первопроходцем. Впрочем, эти иллюзии тотчас же исчезали, когда случалось в самых неожиданных местах натолкнуться на проржавевшие лопаты, кайла, тачки или остатки истлевшей одежды. Да это был рай по сравнению с Бетпак-Далой, где я работал прежде. Где на сто верст ни воды, ни жилья. Где солнце палит, к концу дня не оставляя влаги и на каплю пота, и думаешь – прикончить фляжку сразу или мучить себя глотками целый день. В наследство от пустыни, так и осталась привычка осматривать каждый камень, прежде чем сесть на него или поднять, над которой смеялись старатели, не знавшие, что такое змея в спальнике или палатка кишащая скорпионами и фалангами.